Страшнее

− Ловко я тебя расшевелил? — приставал памятным вечером Маэстро, распалённый их обоюдной победой и спонтанным концертом. — Признайся, что ловко. А ты говорил: под трибунал, под трибунал… − Отличная уловка. Признаю, − подтвердил Скворцов, а лицо у него было ещё мрачнее, чем во все предыдущие дни, в которые он сам себя распекал на все корки за трусость. Очень нехорошее лицо. Титаренко осёкся, нахмурился. − Уловка — неприятное какое слово, тьфу ты. Ладно, пусть так. Ты прости меня, Серёга, если я переборщил. Но ведь получилось всё как надо… − Не извиняйся, Маэстро. Ты всё правильно сделал, − лейтенант запрокинул голову, посмотрел в небо. Отвечал он ровно, даже слишком ровно, как будто недавняя песня была его последней песней, отняла голос, отняла силы. — Только вот знаешь… я и вправду снова не боюсь летать. Хоть завтра, хоть сейчас, сию минуту в пекло брошусь. Летать не боюсь, но жить теперь тошно. За других-то, оказывается, страшнее, чем за себя. Кусок в горло не лезет, не спится, не дышится. Боюсь тебя потерять. Боюсь каждого потерять. − Ах, чёрт!.. — Маэстро зажмурился и невнятно ругнулся. Выдохнул, присел рядом, крепко обнял за плечи. Скворцов прислонился головой к чужой голове. Где-то в отдалении рассыпались последние звуки припозднившихся радостных криков. Один за другим затихали голоса, точно выключались: их владельцы отправлялись на покой, а Сергею казалось, будто умирали, навсегда уходили, как во время боя чуть не ушёл — пусть не по-настоящему — Маэстро. − Но летать буду, капитан. Летать точно буду, и если сверну, то только на вражеский эшелон.