В чёрном свете круглого фонаря.

От шестисот двадцати пяти до семисот сорока. Обычно. На частоте от четырёхсот пяти до четырёхсот восьмидесяти. Если убрать свет от лампы под потолком, всё обратится в ноль. Ночь равна нулю. Сейчас, когда в живых остался лишь круглый фонарь вдали, Уилл видит красное чёрным. Он думает о том, что многие видят лучше него в темноте; что многие слышат лучше него в тишине; он стоит, замерев, – хочет поймать звук в капкан. Бинауральность – избранный штрих эволюции, ты можешь понять, где шевельнулся звук. Уиллу же мешает то, что на его руках чёрные пятна, и чёрное медленно сочится по скуле, там, где рассечена кожа. Он придерживает капли ладонью, собирая, как в купель. Уилл Грэм понимает, что не может увидеть красное в чёрном. Нож в руке дрожит от напряжения – он бы вылакал море виски, только чтобы сделать боль глухой и немой, не такой, как сейчас. Ещё немного, и он начнёт путать боль с собственным телом. Ему бы выйти туда, где за оконной рамой порочно белел отвердевший снег. Света от наста было бы достаточно, чтобы видеть. Но он не может сделать ни шага в сторону окна, пока не поймает первый звук. Пристук когтей, тяжело волочащийся по полу хвост, движение чешуй друг против друга. Ганнибал находит его в полной темноте – по запаху крови. Ганнибал знает эти ноты наизусть: он носит с собой алые мысленные склянки – из Вулф-трапа, из Флоренции, из Балтимора, с фермы; везде, где она проливалась, он бережно её собирал. Он находит его, как во вторую встречу, вкрадываясь во тьму комнаты, но в этот раз с призрачного снежного света. Уилл отталкивает его скользкой рукой. - Шшш, - шипит Ганнибал, выкручивая нож, и этого достаточно. - Никого не осталось, - говорит он. Он заклеивает Уиллу рану скотчем, только и всего. Он объясняет, что если начнёт сшивать сейчас, в таких условиях, серьёзно испортит лицо. Ты будешь слишком узнаваем с такими шрамами, говорит он, и в этом – обещание будущего. «Я его ранил», хочет сказать Уилл, дрожа ресницами; эта кровь лишь наполовину моя. Лектер слышит каждую его мысль. На самом деле, могло случиться и худшее, шок умножает реальность, но Ганнибал не хочет, чтобы чувства отпустили Уилла раньше времени. Они нужны ему, чтобы закончить то, что они начали вдвоём. Ганнибал определённо лучше видит в темноте. Скотч быстро тяжелеет кровью, как сам Уилл бы хотел напитаться забвением, до конца. Вместо этого он вдыхает запах Ганнибала, который пахнет, как его собственная кровь – резко, опасно… раскалённо, подсказывает Ганнибал; если твоя кровь горяча, как солнце, тебя охватил гнев. Они загоняют дракона вдвоём – один в гневе, другой в радости. У него большое сильное тело, выносливость военного и по-настоящему животная сила; Уилл часто представлял себя им последнее время: когда ел, шёл по улице, смотрел в экран телефона, даже в таких мелочах. Теперь он представил себя остывающим на полу гостиной в доме у озера. - Очень непросто принять того, кто забрал у тебя семью, - говорит Ганнибал. - Да, - хотел бы сказать Уилл, но и ласковый скотч, и размашистые стежки боли мешают, он просто моргает языком немых: два раза - «да», один – «нет». Они вырезают величественные крылья – Уилл вспоминает прошлые дела, а Ганнибалу просто приятно делать что-то вдвоём после стылого одиночества в камере. Улыбка замирает на его губах, словно боясь отпустить их и никогда больше не вернуться. Нож в руке быстр как никогда – так ловок он не был несколько часов назад в лечебнице, и его успели задеть. Но сейчас ему хочется показать самого себя, всю свою ловкость, отточенность движений кисти, взгляда, внимания и желаний – тому, кому предназначен каждый из выразительных жестов. Они цепляют крылья на рыболовные крюки – зверь будто летит вперёд, в движущееся небо. Уилл тихо рисует драконьей кровью по шраму на лбу, по здоровой половине лица, по контурам челюсти; она вытягивается в снежно-лунном свете в волны от шестисот двадцати пяти до семисот сорока, а потом начинает темнеть. - Я бы сожрал его. И тебя, по куску, - говорит Уилл у себя в голове. - Пожалуйста, - Ганнибал разрешает. – Ты можешь попробовать. Это будет терапевтически полезным опытом. Они переписываются. Это похоже на спиритический сеанс – бледные в полумраке руки двигают бумагу туда и обратно. Ручка водит по дешёвому полотну – Ганнибал читает, что говорят пальцы Уилла, и как ставят точки его веки. - Ты не будешь счастлив, но ты будешь честен, - отвечает Ганнибал вслух. – Мы способны отныне игнорировать худшее в том, что между нами было… и в этом я могу тебе помочь. Уилл тянет бумагу на себя, ручка замирает на миг на новой строчке – и снова летит вперёд. Ганнибал читает новый вопрос, на его лице мелькает любопытство и скрывается за тщательной серьёзностью - как если бы ребёнок сосредоточенно морщился, выполняя первое в жизни поручение взрослого. - Мы будем есть только друг друга, - наконец отвечает он. Один из них закончится быстрее. Обгоревшие обезображенные трупы под рухнувшей кровлей – вот что остаётся агентам, которые не успевают прибыть на место вовремя.

***

Уилл вытянул ноги по направлению к порогу. Ноги зябли – от порога тянуло холодом, несмотря на воздух снаружи, плотный жарой, как в парной. Ночи здесь были невыносимы, наваливались тяжёлым брюхом на грудь и душили, душили. Как они справлялись? - сидели с включенной сплит-системой или же, когда находил каприз, открывали окна. Днём здесь было не только жарко, но и светло, но ни днём, ни ночью ими никто не интересовался. Несмотря на жару, днём он чувствовал себя прекрасным, полным, спаренным с другим существом, даже гуляя в одиночестве по шумным рынкам или упираясь в совершенно безлюдные тупики. Ночью же без него было тяжело дышать; он был необходим Уиллу физически, как материальное доказательство. В ночи, когда светила полная луна, её диск вырезал на сетчатке страшные картины. - Ты вспоминаешь, - сказал Ганнибал. Сказал с сожалением, тихо, печально – как бросил горсть земли. Уилл отмотал те кадры, которые только что видел в своей голове, назад – чёрные пятна, красные пятна, чёрные пробелы, красные потёки, дым и смог, лица без имён и имена без лиц. Он склеил из них тревожное кино, порезал на куски, по тринадцать в каждой части трилогии. - Не могу поверить, что я убил свою семью. - Она не была тебе семьёй, - улыбнулся Ганнибал. – Твоя семья – это я. И наша девочка. - Она мертва, - Уилл посмотрел прямо на Лектера. Тот подсел совсем близко, седая чёлка легла на глаза, забавно, немного неряшливо – крики Уилла подняли его с постели. - Она есть в тебе, она во мне, и в той, другой, тоже была она, - Ганнибалу нравилось пропускать отросшие пряди сквозь пальцы. Не нежный лён детских волос, не пушистые, не шёлковые, не податливые и покладистые, но по-своему мягкие, ласковые сейчас. Он любил мыть ему голову отварами, которые готовил сам. Готовил в красивых чашах, которые хранил за стеклом. Он любил каждый его шрам, как чтил глубокие трещины в этих чашах. Уилл молчал; с каждым месяцем всё дольше. - У тебя особый дар, Уильям. Чистое воображение. Многое из того, что ты видел, ты придумал. Почему ты не хочешь увидеть то, что я прошу? - Ты же знаешь, что я стараюсь, - Уилл ткнулся лбом в чужой лоб, замер под однотонно нежными движениями руки. - Но ты требуешь… больше, чем можешь проглотить. Чем могу выдержать я. Ганнибал протестующе нахмурился, чувствительно сжал волосы на загривке – мягкая ладонь превратилась в кулак. - Мне нужна моя память, - не сдавался Уилл. - Отдай мне мою память, Ганнибал. В этой комнате не было часов. В ночи полной луны Уилл уходил бодрствовать сюда, на софу: яркость лунного диска правдиво и не тая говорила ему о том, что время – это круг. Он разглядывал Ганнибала, сравнивая с одним из отпечатавшихся на луне кадров, – тот поседел, похудел, солнце ли его высушило или вечная жажда, или вечный голод, но он не был похож на того, прошедшего, человека, сидевшего в кресле напротив в эклектичных декорациях кабинета буржуа. Человека, который просил рисовать циферблат и радовался пляшущим в углу страницы цифрам. Он был счастлив настолько, насколько был счастлив Уилл – по правилу сиамских близнецов. Ганнибал постепенно ослаблял хватку, пока совсем не отпустил – в разжавшейся руке осталось несколько волос. Тоном, напомнившем Уиллу того, прежнего, в кресле и спелёнатого костюмом, он произнёс: - Я думаю, Уильям, твоя терапия подходит к концу.