Таков твой замысел?

Сухое, болезненное прощание. Подобно чернильной точке на последнем письме самоубийцы. Дается нелегко, слезает с души засохшими бинтами – царапины вспухли, боль зажглась в груди огненной полосой, обернулась терзающим зверем и завыла хриплую песню. Так звучит крик – тот, что никогда не обретет плоть из звуков и чуткого отклика слуха. Так звучит стрекот догорающего леса, жалобный вой умирающего от жажды стада, пытающегося напоить малышей и больных своей кровью. Так кричит разорванная ткань живой материи, навсегда потерявшая форму. – Прощай, Ганнибал. Уилл закрывает глаза и, наконец, слышит. Бьется. Хотел проверить – что подсознание подкинет на этот раз? Пугающий перестук копыт, надменно-прохладный голос внутреннего «я», обретшего узнаваемые черты и собственную личность?.. Но это всего-навсего сердце – трепыхающееся, злое, бестолковое. Когда в череп врезалось лезвие пилы, он слышал надрывное механическое завывание. Даже когда Ганнибал вспорол ему кишки, Уилл слышал чужое дыхание, чужой голос, но не свой. Не себя. Если бы Лектер убил его, было бы проще. Пожалуй, легче. Почему он не выбрал обычный кухонный нож? Почему не нажал на пилу изо всех сил? Эти руки рубили кости, дробили ребра, вскрывали плоть и били насмерть. Зачем же они так с ним?.. Беззвучно. Ганнибал возвращается беззвучно – его движения напоминают крадущиеся шаги дикой кошки, ступившей на след. Но Грэм не слышит. Чувствует. – Уилл. Эхо его голоса осыпается на ноющую голову стеклянным крошевом. – Уходи, – коротко бросает Грэм, боясь открывать глаза и снова натыкаться на этот взгляд. У Ганнибала удивительные глаза. Всегда обманчиво-сонные, спокойные, поддернутые вуалью отработано-профессионального дружелюбия. Но это маскировка: панцирь, пятна на шкурке гепарда, пестрые перья ночного хищника. Слишком многие проигрывали, забыв о мимикрии убийцы. И расплачивались жизнью. Но больше всего Уилла нервирует другой взгляд – с хищным огоньком, который загорается в темной радужке, стоит Ганнибалу на миг, всего на секунду потерять самообладание. Это редкие мгновения. К несчастью, принадлежащие ему безраздельно. Блеском безумия в его глазах сияют нанесенные Грэмом раны. Лектер склоняется над ним. Собранный в крепкое, каменное и непрошибаемое. В мысль, в идею. В порыв. Подобными порывами ведомы сумасшедшие, делающие шаг в пропасть. И влюбленные. Губы обжигает непривычно, сначала теплом, потом – слабой улыбкой. Тоже дружелюбно-въедливой, наигранной, выставленной, как последний щит. Уилл открывает глаза и перестает слышать своё сердце. Может быть, оно замолкло, отчаявшись, зато рваный пульс подменяет дыхание Ганнибала. Шуршание одежды. Его привычно-ласковые прикосновения, изучающие касания. Почему? Почему, когда расстаешься с ним, отрываешь от себя, он лишь сильнее тянется навстречу, обдирая плечи о шипы и чувства – о сострадание? Не ломкие, не хрупкие, потерянные – почти испуганно увидели друг друга. – Отпусти меня, – просит Уилл, теряя льдистые кромки и вместе с ними – куски собственной кожи. – Отпусти... я не пойду, не стану мстить или искать... Почему–то «отпусти» звучит как «убей». «Убей меня». – Тебе это не нужно, – Лектер проводит пальцами по щеке, едва ощутимо цепляя жесткую щетину. – Не свобода. – Я сам буду решать, что мне нужно. Ты больше не влияешь на меня. Страшно. Так – страшно. Всё равно, что делить воздух с пустотой. Зимняя стужа окутывает внутренности, словно чьи-то безжалостные ледяные ладони скользнули в теплое и дрожащее. – Я всегда влияю на тебя. Боль замерзает букетом ржавых игл и рвет едва зажившие нервы. Это понимание – на грани чудовищного слияния. Впрочем, Уилл давно знает, что именно хотел сказать Ганнибал каждым своим поступком. Он злился «ты причинил мне боль», убивая Абигейл. Он предлагал «найди меня», исчезая в игривых лицах Флоренции. Он просил «присоединись ко мне», выставив на обозрение свое раненое сердце. Он впал в оцепенение, подставив спину под удар и дождавшись его. И почти испугался, когда игра обросла мясом реальности с чувствительными нитями невидимой, но вполне материальной связи. У их страсти пронзительно-черное лицо и слишком острые рога. Уилл уверен, что это нож режет его одежду. Нож касается кожи, а не ласковые, решительные пальцы. Прикосновениями, предназначенными натертому специями куску мяса. Скользящими, шершавыми, задумчивыми. Они – весь смысл и полное его отсутствие. Ганнибалу не свойственно чувствовать осязанием, он чудовище с животным обонянием и развитым вкусом, поэтому поцелуй в шею больше напоминает укус на пробу. Почти не больно. Это ерунда по сравнению с тем, что Лектер уже успел натворить. Не больно, да, но почему-то мутнеет сознание и дрожь – ненормальная. От места укуса волнами растекается жар, от него вибрирует под кожей, вьется энергия, пламя, незамутненное чувство принадлежности и обладания. Ганнибал не умеет быть неловким. Он ловок – ловко втягивает в транс, ловко обманывает, ловко подчиняет, ловко стирает с горячего лба влажные капли. От него пахнет кровью, болью, снегом, острой злостью и сладковатой опасностью. «Убей меня» – почти шепчет Уилл. Губы, тронув острую скулу, складываются в слова, но голос предает и затихает где-то в горле. Убей или брось уже, наконец. Хватит держать в тисках над огнем, хватит наблюдать за мучительными возрождениями и трансформациями, хватит копаться скальпелем в стекающих на пол мозгах. – Нет, – с мучительным упрямством отвечает Ганнибал, каким-то образом занимая еще больше места и поглощая собой всё вокруг. Ответ необдуманно-спонтанный, и он повторяет его несколько раз, смакуя горький вкус отрицания: – Нет, нет, нет, Уилл… А потом вдруг вздергивает Грэма за волосы и опаляет жаром тела внутреннюю сторону его бедер. «Похоже на смерть» – спокойно замечает Уилл, неловким движением подаваясь навстречу. Боль снова распускает свои острые лепестки, приманивая пестиками отчаяния глупую уставшую мошку. Вот бы ненадолго забыть о том, кто они и зачем. На чаше талантов Лектера умение быть прекрасным любовником – и с женщиной, и с мужчиной. Хотя, наверное, мужчина у него тоже первый, Уилл не смог бы сказать точно. Почему-то он может поверить в то, что такой Ганнибал только для него и из-за него, и что не было еще существа, способного выдержать его смертельный флирт и дьявольские заигрывания. В чувствах Ганнибал ведет себя как ребенок, не знающий своей силы и ломающий лапку котенку. В чувствах, которые он так и не научился играть. В том, что он не может контролировать, в том, что пытается решить способами, заранее обречёнными на неудачу. Размеренные, отчаянные толчки текут в разговорном темпе – так мог бы проходить очередной сеанс «вопрос-ответ», если бы им взбрело в голову начать лечение заново. Мягкие губы где-то на лбу, на висках, двигаются непонятно и скользяще, поверхностно. Уилл закрывает глаза и снова не может понять, жив он или мертв. В его воспаленно-чутком восприятии только чужие ощущения. Хотя, как назвать их чужими, если они стали его частью, безраздельно и всеобъемлюще? Ошеломленное осознание Ганнибала, растерянность Ганнибала, смирение Ганнибала. Доказательство – тот, кто в присутствии гостей не боится есть человеческие сердца в столовой, не боится близости с собственной тенью. Не боится слиться с ней, найти ее корни, распять на разделочной доске памяти. Как может быть так, что на его лице корка – приторно-сладкое удовольствие, а под ней что-то страшно пульсирующее, горячее, едкое. Что-то, что Уилл не может назвать, но может ощутить, лишь на мгновение закрыв глаза. В этот раз маятник погружения разрезает мир надвое – на доктора Лектера и на что-то непостижимое. Но разрезанный не значит «не принадлежащий». От этого больно, больно до одуряющего животного страха, и не спрячешься, не сбежишь – некуда… «Лучше бы я умер» – думает Уилл, по-собачьи втягивая носом терпкие запахи, прижимаясь к теплой впадинке плеча, замирая в ожидании нового удара. «Ты не умрешь, пока я этого не захочу». Может быть, он стонет, когда узор чужого восприятия вырисовывается в его сознании четкими и напряженными линиями: вот он, держит самого себя в объятиях-тисках, одержим, обессилен внутренней борьбой. Но он счастлив настолько, насколько может быть счастливым жестокий убийца. Он нашел свой якорь. И на этом пути готов оставить собственную жизнь – в борьбе или даже добровольно. Это уже неважно. Ведь… Он – доктор Лектер и он проиграл. Уилл успевает понять, что всё-таки забрался слишком далеко и это теперь не исправить – поздно. Интересно, он спрашивает вслух «таков твой стиль?», или Ганнибал отвечает раньше, чем слышит вопрос? Уилл уверен, что теперь он исчезнет. Теперь, когда зверь нашел свой смысл, ему больше нечего делать на Волчьей Тропе. Но позже он выйдет навстречу полицейским машинам и встанет на колени – просто потому что проиграл. Уилл не скажет ничего, поскольку у него есть лишь один ответ: «Таков мой замысел». И признает, что тоже нашел свой якорь.