Экзорцист: Дубль два

Пока Кёнсу не подошёл и не коснулся рукавом моего лба, я и не заметил, что весь мокрый от напряжения. Пот капал уже с подбородка на подушку рядом с безмятежно спящим Каем. На его лице ни единой мышцы не дрогнуло, в то время как Минсок яростно сжимал челюсти, морщился, хмурился, закусывал губу… Сложно представить, что может твориться в голове у осколка, что так мучает его, держит в своих железных объятиях. Поэтому я не завидовал мамке, ох, как не завидовал. Кёнсу подошёл к Минсоку и тем же рукавом безразмерной кофты, сиротливо висящей на узких плечах, промокнул тому пот на лбу и подбородке. Я благодарно кивнул, на что получил кивок в сторону Кая, мол, не отвлекайся. Сколько времени Минсок пытался помочь Каю справиться? У меня вскоре затекли ноги, и я бросал завистливые взгляды на Кёнсу, который задремал в кресле. И тут Минсок сделал шумных вдох, разбудив Кёнсу. Он жадно дышал и осоловело хлопал ресницами. Я успел подхватить его прежде, чем он сполз на пол. Кёнсу помог мне немного потеснить Кая и уложить рядом Минсока. — Просто поспи, — нажал ведьмаку на грудь, когда он собрался встать. — Полчаса подремай. Я разбужу тебя, не волнуйся, за это время ничего не случится. И я видел, что он хочет мне что-то сказать, что-то важное, что-то раздирающее его, но он не мог, просто смежая веки и проваливаясь в беспокойный сон. — Одной Спящей красавицей больше, — тихо сказал Кёнсу, стоя у изголовья кровати и глядя на этих двоих. — Не хочешь лечь третьим? — Тройнички — не мой профиль, — хотел отшутиться, но получилось как-то глупо. И с каких это пор подобные шутки, наполняющие раньше всю мою жизнь, стали казаться глупыми? — Сколько времени? Кёнсу завертел головой, пока не нашёл маленький будильник на полке в шкафу. — Почти час дня, — и мой живот тут же подтвердил его время недовольным урчанием. — Надо поесть, — сказал Кёнсу. — Надо проведать Дженнифер и Мин Лин. — А потом поесть. — А потом снова вернуться сюда. — А поесть? — Да покормлю я тебя, покормлю! — Да я не о себе, а о тебе волнуюсь! — Я знал, что ты — настоящий друг, Кёнсу! — закинул руку ему на плечо. — Без фамильярности попрошу, — он недовольно повёл плечом, пытаясь сбросить мою руку. — Просто признай, что я классный! — Ты придурок. — Я сейчас заплачу. — Пожалуйста, только не это! — взвыл Кёнсу. — Ты классный, — и после паузы: — придурок. Классный придурок! Это вот тебя идеально описывает. Мы что-то перекусили из разряда того, что не нужно было готовить, и ещё раз проведали всех. Я с трудом уговорил Кёнсу поспать в моей комнате, пообещав, что потом он встанет на вахту, а я лягу спать. И вскоре остался один в доме, полном спящих людей. Неестественная тишина нарушалась лишь шумом изредка проезжающих мимо автомобилей. Середина дня, солнце и чьи-то голоса за окном, и никто не знает, что в этом большом доме сконцентрировано острое отчаяние и такая безнадёга, что впору сесть на пол и тихонечко взвыть. Но я не буду выть. Я Бэкхён. И рядом со мной те, кто нуждается во мне, любит такую бестолочь, как я, верит в ходячее недоразумение, и я не имею права их подвести. Если бы Дженнифер могла, она бы сказала: — Ты всё можешь, ты же Бэкхён, ты — Свет, ты — невероятная Сила. Я отдала тебе часть себя и не жалею, потому что ты создан для неё. Я горжусь тобой. Если бы Минсок мог, он бы сказал: — Я люблю тебя просто потому, что ты есть, и никогда не сомневался в тебе. И если потребуется, я сделаю всё для твоего счастья. Если бы Кай мог, он бы сдержанно хмыкнул: — Не дрейфь, мелкий! Я же тебя воспитывал! И вложил самое лучшее, что мог отыскать в своей неполноценной душе. Моя семья. Моя крепость, якорь, воздух… — Я всё, что угодно, готов отдать, — прошептал в потолок, - всё, что у меня есть… Только бы всё исправить. И если там действительно кто-то есть… Хорошо, что никто не видит, как я сам с собой разговариваю… Но ты же меня слышишь, Бог? Я к тебе обращаюсь. Да-да, ты не ослышался, это грозный и непобедимый Бэкхён опускается на колени и молится, потому что не знает, что ещё сделать. Дженнифер всегда о тебе очень хорошо отзывалась, правда, она говорила, что имя тебе давать нельзя, поэтому остановимся на слове «Бог» и не будем ничего выдумывать. Не знаю, как надо правильно молиться. Дженнифер что-то говорила об этом, но я слушал краем уха и разрешаю покарать меня за это, но чуток попозже. Не знаю, надо просить? Умолять? Торговаться? Что-то обещать взамен? Знаешь, Бог, если на минуту представить, что именно ты всё создал и вершишь судьбы, то я хотел бы… В общем, спасибо тебе, что ли. Ну, за то, что я однажды увязался за чёрной кошкой с жёлтыми глазами и пришёл к дому, в котором обрёл покой. И пусть покой этот довольно относителен, всю вину беру на себя. Я, правда, благодарен за то, что жизнь сложилась именно так… И я всё смогу. Мы сможем. Ты просто поддержи меня, поддержи сейчас, потому что рядом больше никого нет. И я, наверное, забрал у тебя много времени на мой бестолковый монолог, но давай говорить прямо — это ты меня таким создал, так что никаких претензий. Солнечный свет, бьющий в окна, был таким ярким, что я уже прищуривался на последних словах. — А ещё… Да что ж такое? — свет был слишком ослепляющим, режущим, неестественно сильным. И исходил от меня. Тепло, нежность, любовь, благодарность — эти чувства не застревали больше в горле, а выплёскивались наружу, солнечным светом растекаясь вокруг меня. И Свет не закрадывался, а открывал уголки и впитывал в себя тени, он был здесь хозяином. Я здесь был хозяином. И ощущение пустоты заполнилось. И я вдруг осознал себя частью всего вокруг, каждого атома, каждой молекулы. Я всё мог, и Свет всё мог. — Я хочу снова слышать здесь смех, — улыбнулся собственным воспоминаниям. — Как тогда, когда Минсок смотрел со мной футбол и забыл про печенье в духовке. Как в тот раз, когда Кай сел мимо стула и оказался под столом. Как Дженнифер выбежала на работу в комнатных тапочках… Я хочу это снова. Я услышу это снова. И Свет, струясь из меня мягкими волнами, накрыл наш дом. А я перестал существовать. Моё тело растворилось и стало легче воздуха. И вернулись знакомые ощущения, как тогда, в моём путешествии к Тьме и Свету: я не видел своих рук и ног, не ощущал головы… В вихре искрящихся песчинок возникали картинки и предметы, поглощающие меня. Я проникал внутрь, в самую суть, и становился то часами, то стулом, то геранью на подоконнике, и в тот момент, когда увидел с высоты пять силуэтов, слабо пульсирующих красным, понял, что не меня, а я поглощаю окружающий мир, становясь его частью в прямом смысле. Только одно пятно стабильно излучало ровное тепло. Откуда-то всплыло «Кёнсу», и я прошёл сквозь него, попутно отмечая тонкие капилляры и цепляя чужое воспоминание о крыше. Еле-еле светилось другое пятно. Его обугленные края сжимались и медленно тлели навстречу друг другу, словно хотели погаснуть навсегда, рассыпавшись белой пылью. Я коснулся пятна без опаски, нежно, боясь потревожить и вызвать ускорение процесса, и оно устремилось ко мне, жадно присасываясь и впитывая в себя силу. И мне не жалко, Дженнифер, не жалко, Силы так много, что хочется взорваться, лишь бы каждый на этой земле успел получить хоть одну искорку. И я видел натянутые нервы, как тонкая леска, прошивающая всё тело. И старался не задеть ни одну, чтобы не спровоцировать выстрел. Успокаивал, питал, шептал, смотрел чужие сны… Вопросов, касательно Чена, у меня больше не было. Слабый ровный свет шёл от Кая. На всякий случай я всё же заглянул в него и ощутил облегчение, тоску и тонкое колющее чувство вины, бьющееся на задворках чужого сознания. Именно его я растворил, и аура засияла ярче. Рядом с ним — пылающее пятно, горящее так неистово, что может сжечь не только дом, полгорода испепелить в одну секунду. И столько боли. Скрученный клубок из боли. И болит всё, от тела до души. И я на мгновение растерялся, не зная, как подступиться к Минсоку, потому что в центре пылающей окантовки зияла пустота, чёрная, засасывающая пустота. И я чувствовал Тьму, каждой искоркой, что стали моими клетками, я ощущал её ледяное дыхание, и можно было зацепиться за горящие края, но программа самоуничтожения набирала обороты в чужих клетках. Организм просто не хотел жить. И убрать Тьму нельзя, потому что она — часть, неотъемлемая часть, такая же, как сердце или почки, она прошивает всё тело тоненькими нитями, переплетаясь с венами и капиллярами, и не хочет вмешательства, ревностно охраняя свою территорию. И мне пришлось убеждать её, что я не причиню ей зла: я — Свет не опасен для неё сейчас, и обещаю не трогать в будущем, если она разрешит мне помочь. Ласково обнимаю за оголённые края, отчего вся аура скукоживается от боли, и начинаю баюкать. Так делал Минсок, когда я просыпался в детстве от кошмаров. Он ложился рядом, приобнимал за плечи и начинал легонько раскачиваться, убаюкивая меня. Всё возвращается, всё возвращается… К последнему силуэту мне приходится течь через предметы и этажи. И для меня он висит в воздухе, хотя я помню, что Мин Лин лежит в зале на диване. Её мерцание метущееся, то светлее, то темнее, словно она не может определиться, кем хочет быть. И я соединяю разноцветные всполохи, как дети макают кисточку с краской в баночку с водой, добавляя к синей жёлтую и с удивлением наблюдая за волшебством превращения одного цвета в другой. Смешиваю их, чётко зная, что суть Мин Лин не в разделении, а в единстве. И не боюсь сделать ошибку. Состояние уверенности и безмятежности, которое дарит Сила, безгранично. А пока сплетал цветные края, втягивал в себя картинки радужного детства, разбитую коленку, панику, знакомого парня, в котором не сразу узнал себя… И этих картинок было так много и они мелькали так быстро, как будто она торопилась всё вспомнить, обо всём подумать, ничего не забыть. Они пролетали без остановки, и я с облегчением вынырнул, связав в узел последние всполохи. И сначала я услышал тоненький звон, потом звук повторился — и меня отбросило назад. Сила, огромная Сила устремилась в маленькое тело, чтобы упаковаться и сохраниться там до поры до времени. — Бэкхён, ау! — ощущения нахлынули лавиной все сразу: и осязание, и обоняние, и слух, и зрение… Всё включилось одновременно, и я на пару мгновений выпал, не зная, как реагировать. — Бэкхён! — потряс меня за плечо присевший напротив Кёнсу. Оказывается, я сидел на полу в коридоре возле входной двери. — Там народ просыпается. Не хочешь посмотреть?