В честь пропавшего солдата

Ты как-то сказал, что у меня красивые руки, что я мог бы стать художником или, быть может, скульптором. Ты ошибся, Уолт, но всё равно оказался близок к истине, ведь балет – это моё всё. Это то, чем я живу и дышу. Мог ли я знать тогда, в далёком 1944 году, куда меня заведёт тропинка жизни? Перед нескошенным полем стоял двенадцатилетний мальчишка, растерянно всматриваясь в стену качающихся перед ним густых высоких трав. Он боялся податься в зелёное беспокойное море, но с тобой без страха сделал шаг вперёд, наслаждаясь мягкими волнами, касающимися лица. С тобой ему был неведом страх. С тобой он вдруг осознал, чем отличается от других мальчишек. Из-за тебя, Уолт, я полюбил своё тело, сильно и неистово, превратив его в живое искусство, в живой проводник своей души. Жители Нью-Йорка аплодируют нам, труппе из Нидерландов, вставая со своих мест. Моё сердце готово выпрыгнуть из груди от напряжения и дикой усталости, но костяная клетка рёбер, тяжело вздымаясь под его глухими сильными ударами, сдерживает рвущееся нечто. Я хватаю губами воздух и улыбаюсь. Когда не получается ртом – улыбаюсь одними глазами, блуждая взглядом по толпе впереди. Быть может, это глупо, – спустя одиннадцать лет – но я ищу тебя среди незнакомых людей, впервые оказавшись в стране, из которой ты ушёл на войну. Нас долго не отпускают. Нам выносят на сцену цветы, и женщины говорят мне «Thank you»*. Теперь я знаю ваш язык, а тогда не понимал ни одного твоего слова, откликаясь лишь на собственное имя, которое ты так смешно коверкал, пытаясь выговорить правильно. Йерун. - Йерун! – наш балетмейстер останавливается рядом, уже за кулисами, счастливый и гордый. – Тебе сегодня позавидовали бы даже сами птицы! Я улыбаюсь, и никто не догадывается, какая боль ворочается в моей душе. Я завидовал им – птицам, парящим в бескрайнем небесном просторе. Они могли лететь туда, куда зовёт их сердце и ветер. Резкие тоскливые крики чаек вплетались в рыдания покинутого мальчишки, застывшего у кромки ласкового прибоя. Вода омывала кломпы, слизывая песок и грязь, пока из глаз продолжали течь слёзы. Уолт никогда не стеснялся собирать губами всю соль с моего лица, хотя это и казалось мне чем-то постыдным и некрасивым. Но в тот момент я бы многое отдал, лишь бы он вновь оказался рядом, обнимая загорелой крепкой рукой и целуя меня зарёванного. Как сейчас назвали бы наши тогдашние отношения, узнай кто об этом? Двенадцатилетний мальчишка и парень лет девятнадцати-двадцати, канадский солдат, освобождавший Нидерланды от фашистов. И всё же Уолт был ребёнком, – это я понимаю уже теперь, с высоты своего возраста – взрослым ребёнком, которого война заставила стать раньше времени мужчиной. Когда я наконец-то выучил чуждый мне язык, непонятные слова и фразы, сказанные им одиннадцать лет назад, вдруг начали всплывать из тёмных глубин памяти, обретая очертания и смысл. Кажется, он говорил, что ненавидел армию, но всё равно пошёл служить, а отец с матерью, называя его идиотом, гордые за сына, плакали; давая мне посмотреть в военный бинокль, он заметил, что лицо немецкого солдата в нём мало чем отличается от его лица – главным являлось лишь то, что тот человек был по другую сторону. Однажды, всего один раз, он, осторожно навалившись сверху и робко прижавшись щекой, сказал мне «I love you»** – фраза эта, произнесённая дрожащим голосом не солдата, а молодого, совсем ещё молодого парня, выжжена клеймом под моим сердцем. Старый зарубцевавшийся шрам, ноющий в непогоду. С помощью любви Уолта я осознал себя настоящего, того, кем являюсь сейчас на самом деле. Он не принудил меня насильно и не развратил – ещё до него мой взгляд как-то с интересом блуждал по спящему в траве, обнажённому после купания другу, по изгибу его спины и нежным округлостям, трогательно покрывшимся от холода мурашками. Но именно с Уолтом я впервые узнал, каково это, когда тебя любит мужчина, пусть и недостаточно взрослый и опытный. О да, он был неопытным. Мы оба были. На осенней улице царят прохладный вечер, шум машин и ропот людских голосов. Нью-Йорк, будто вечно спешащий куда-то единый, живой организм, так не похож на мой родной Амстердам. Я всё ещё продолжаю улыбаться и раздавать автографы последним желающим, простоявшим на холоде спустя столько времени после окончания представления, как вдруг взгляд серых глаз, случайно выловленный мною в толпе, заставляет сердце болезненно сжаться и закровоточить старый рубец. Рука и ручка, зажатая в пальцах, застывают над листком белой бумаги, а серые глаза продолжают внимательно изучать меня. Его глаза. Глаза пропавшего солдата. Вздрогнув и опустив подбородок, я трясущейся рукой чиркаю странную закорючку и, рассеянно улыбнувшись девушке напоследок, вновь поднимаю голову: Уолт никуда не исчез, он по-прежнему стоит поодаль, почти в самой тени огромных массивных колонн. - Я сейчас вернусь… – сдавленно шепчу на нидерландском нашему балетмейстеру, коснувшись его рукой. – Там мой знакомый… - Конечно, Йерун! – это он кидает мне уже в спину – так быстро я выбираюсь из редеющей толпы. - Уолт? – подхожу вплотную и останавливаюсь, захлёбываясь заклокотавшим в горле и мешающим говорить воздухом. – Это действительно ты… Молодой мужчина смотрит на меня влажными глазами, удивлёнными и тихо смеющимися. Я тоже улыбаюсь, прекрасно понимая его изумление: - Да, теперь я понимаю и говорю на твоём языке. - Йерун… Моё имя он по-прежнему коверкает, не в силах выговорить правильно грубые звуки своим языком. А потом вдруг сгребает и прижимает к себе, рвано выдыхая куда-то в шею. Теперь мы с ним одного роста, и я обнимаю его в ответ, склонив на сильное плечо голову. Отстраняется Уолт быстро и неловко, едва заслышав звук чужих шагов. Мой балетмейстер стоит рядом, смущённо улыбаясь и явно не зная, как начать разговор. - Это Уолт, – я поспешно представляю ему молодого мужчину, смахнув выступившие слёзы. – Он – бывший канадский солдат, освободивший мою страну от фашистов. Мой друг. Мы не виделись одиннадцать лет. - Ох, Йерун! – балетмейстер живо протягивает Уолту ладонь, которую тот осторожно пожимает, вслушиваясь в непонятную ему речь. – Это такая честь для меня, господин солдат! При слове «солдат», единственно понятном от человека, который гораздо старше его, Уолт краснеет и смущённо опускает ресницы. Молодой мужчина – сейчас он так похож на того взрослого мальчишку, что моё сердце, кажется, лопнет, разбухнув от странного пульсирующего чувства внутри. - Могу я… Могу ли я…? - Конечно-конечно! – взмахивает руками балетмейстер, переводя счастливый взгляд с меня на Уолта. – Конечно, Йерун! – и повторяет адрес гостиницы, чтобы я не позабыл. Он шагает рядом в длинном тёплом пальто, облегающем статную подтянутую фигуру. В чёрных волосах, густых и вьющихся, нет ни единого седого волоска. - Сколько тебе лет, Уолт? – тихо спрашиваю, поймав нежный взгляд серых глаз. - Тридцать, – улыбается он мягко. - Ты старше всего на семь лет, господи! Выдыхаю это с изумлением, вспоминая, каким взрослым тогда мне казался этот солдат. Уолт тихо и коротко смеётся, опуская взгляд себе под ноги. Я чувствую, что он смущается меня и тех одиннадцати лет, которые нас разлучили. - Как ты узнал? - О твоём выступлении? – переспрашивает молодой мужчина, сопровождая меня вдоль какой-то более-менее тихой улицы, окутанной вечерним мраком. – Увидел у себя в Торонто афишу. И тебя на ней. Твоё имя, – голос подводит его, когда Уолт замедляет шаг, осторожно прочистив горло. – Йерун… - Почему ты ушёл?! – я останавливаюсь совершенно внезапно, будто натолкнувшись на невидимую преграду и повернувшись к нему всем корпусом. – Почему так неожиданно и быстро, ничего мне не сказав на прощание?! - Приказы не обсуждаются, Йерун. Прости, что заставил чувствовать тебя брошенным. Весь мой гнев, кипящий в груди, испаряется подобно влаге над огнём. Становится нестерпимо стыдно, что я, двадцатитрёхлетний, отчитываю взрослого мужчину за то, что он следовал своему долгу тогда, когда мне хотелось, чтобы сердцу. - Я украл твою фотографию, пока ты спал… Слёзы застилают взгляд – дрожащей рукой смахиваю их с ресниц, нисколько не стесняясь. Я не для того через многое прошёл, будучи ребёнком в военные годы, чтобы потом вспоминать об этом со стыдом. - Я знаю. Не досчитался одной, – его рука успокаивает, оглаживая плечо. - Мама застирала рубашку, в кармане которой её спрятал, – дрожу уже с головы до пят, погрузившись в прошлое, словно в омут. – А плёнку я засветил, помнишь? – улыбаюсь и плачу, пока Уолт, чуть склонив голову, заглядывает мне в лицо своими пытливыми серыми глазами. – Ту, на которую ты снимал меня и приютившую меня семью. Остался невредимым лишь один кадр. Тот, где вместо тебя рядом – огородное пугало с твоим жетоном. И ничего не разглядеть… Рыдание вырывается из горла глухим рваным хрипом. Уолт, оглянувшись по сторонам, оттесняет меня ближе к каким-то высоким кустам, в тень высотки с массивной лепниной. Обнимая одной рукой, вторую он запускает в отворот официальной белой рубашки, выуживая под фонарный отсвет металлический жетон. - Уолтер Кук, – зачитывает, показывая так, чтобы мне были видны инициалы и личный номер. Я беру в руки этот жетон, глажу пальцами, обводя выбитые на нём линии. Тепло молодого мужчины рядом, такое родное и естественное, кружит голову. Словно шкодливый мальчишка осторожно тяну металлическую цепочку на себя, и Уолт послушно склоняет голову. Его осторожный поцелуй становится отчаянным и жарким, мы будто пытаемся выпить друг друга досуха, сцепившись намертво. Я вдруг хочу его, горячего, живого, и шепчу об этом ему на ухо. Мне не стыдно – мы уже занимались любовью. Одиннадцать лет назад. В крошечной комнатке, которую каждый желающий может снять на ночь за деньги, всё пропитано атмосферой и запахом быстрых встреч и вспотевших тел. Но мы с Уолтом, устроившись на кровати, не замечаем этого. Его тело, сформированное войной ещё в возрасте девятнадцати лет, почти не изменилось. А моего он робко касается пальцами, изучая и выводя узоры на коже и мускулах. - У тебя красивое тело. - А когда-то красивыми были только руки. - Неправда, ты нравился мне весь, Йерун! Засмеявшись, Уолт падает и вытягивается на моём теле, обвив крепкими руками. Мы оба возбуждены, и в том, что растягиваем время, я вижу глубину наших отношений, над которыми не властны годы. Мы умеем ждать. - А сейчас? Сейчас я нравлюсь тебе? Уолт затихает. Бережно касается моего лица ладонью, перебирая густые вьющиеся волосы. В его серых глазах, снова влажных, столько тихого счастья и покоя, что мне становится больно. Аккуратно раздвинув ноги, я вынуждаю молодого мужчину опустить тело между своих бёдер и тоже нисколько не стыжусь наших с ним слёз. То, что мы обрели друг друга спустя столько лет – это редкий дар. Неужели кто-то будет винить нас за то, что мы оба плачем? Кто-то, кто даже не видит нас? - I love you, Йерун. Ты меня понимаешь? Когда он входит, прокладывая путь в моё тело, не могу сдержать стона, рвущегося с губ. Одиннадцать лет назад, когда я впервые лёг под Уолта, мне было страшно и больно. Молодой и неопытный, солдат то срывался, зажимая мой рот рукой, то замирал и успокаивал, накрывая, как птица крылом, всем своим телом. Он боялся быть услышанным товарищами по палаткам, разбитым в поле, боялся, что я начну кричать. Он хотел любить меня, но не знал, как. Сейчас всё по-другому. Я не стесняюсь стонать и плакать одновременно. Уолт тоже. Начав неспешно и бережно, теперь мы сшибаемся на кровати, словно два диких зверя, молодых и нетерпеливых. Он ласкает меня и дарит страсть, которую не мог подарить мальчишке двенадцати лет. И я благодарно принимаю её, стараясь выразить то, что чувствую. То, что не мог сказать ему, так как не понимал в таком раннем возрасте. За окном – глубокая ночь. А Нью-Йорк продолжает бодрствовать, и я вместе с ним. Уолт спит, эта военная привычка осталась ещё с тех дней, когда мы были вместе – тогда он тоже крепко засыпал за считанные секунды. Иначе как бы мне удалось стащить его фотографию? Я ласкаю Уолта взглядом, как долгие годы назад – друга Яна, сопящего обнажённым в траве. Ласкаю глазами его подтянутое тело, плавный изгиб спины и пунктир позвоночника под гладкой кожей. Протянув руку, касаюсь пальцами спящего солдата, обводя ими контуры тела. - Йерун… Он шепчет это сквозь сон, перевернувшись на другой бок, и вдруг открывает глаза – серая дымка, пелена рассветного тумана в обрамлении чёрных ресниц. - Ты хотел уйти? – спрашивает Уолт хриплым ото сна шёпотом, а сам глядит тревожно. - Я не ушёл бы, не попрощавшись. Он резко пододвигается ближе и, обняв, сдавливает сильными руками. Оказывается, мужчины тоже могут горько плакать, вот только Уолт делает это беззвучно. - Йерун! – его горячий громкий шёпот обжигает моё лицо. – Я прикоснулся к тебе – я не должен был?! Я больной ублюдок, разве не так?! В серых глазах так много страха и ужаса, что я пугаюсь сам, вздрогнув в кольце его рук. Уолт отстраняется и, сев, отползает на другой конец кровати, стиснув ладонями виски. В темноте его спина белеет, словно вылепленная из мрамора. - Значит, я тоже больной, раз ещё до тебя заглядывался на своих друзей? - Мне было девятнадцать, а тебе всего лишь двенадцать, Йерун! - Ты помог мне разобраться в том, кто я такой, Уолт! Так что не смей снова бросать меня в недоумении! Он испуганно оборачивается на мой суровый окрик, не ожидая, что я окажусь к нему так близко, и что мои руки так своенравно будут хозяйничать по его телу. Он обнимает меня неуверенно, опирается на моё плечо, обессилено привалившись к нему. Я глажу ладонью густые чёрные вихры и откидываюсь вместе с ним обратно. - Не бросай, Уолт… Уолт сжимается от моего умоляющего шёпота. Мы зарываемся друг в дружку, как два маленьких потерянных зверька, оставшихся без матери. Молчим, прежде чем вдруг решаюсь нарушить тишину. - Знаешь, я думаю над тем, чтобы стать балетмейстером. Я хочу не только жить ролью и исполнять её, но и создавать своё искусство от и до. Я хочу ставить балеты, хореографические номера… Я уже придумал один такой. - Какой же? – спрашивает Уолт, доверившись звуку моего голоса. На душе вдруг становится легко и спокойно. Мне приятно осознавать, что для этого мужчины, прошедшего войну, я могу быть сгустком света, спасительным теплом. Но самое важное то, что название моей будущей постановки – это благодарность за всё живому человеку. Любимому человеку, вновь появившемуся в моей жизни так же внезапно, как и некогда исчезнувшему из неё на долгие одиннадцать лет. - Он называется «В честь пропавшего солдата». __________________________ * Thank you (англ.) - Спасибо ** I love you (англ.) - Я люблю тебя