Сквозь

MEJIBRAY – VENOMS

Тяжелее всего ощущать, что находишься не на своем месте. Осознание собственного бессилия и вызванного этим чувством отчаяния давит на тебя, как однотонное серое небо мелкой провинциальной дыры, каких по всему миру раскиданы сотни тысяч. Они, эти черные пятна безысходности, уродуют своей унылостью пестрые глобусы и сводят с ума тех, кто не хочет мириться со своей участью. Именно об этом думал Тсузуку, сидя на лавке, выкрашенной в ярко-зеленый цвет, так нелепо контрастирующий с серой тоской города, чье название никому ни о чем не скажет. Скамейка оказалась слишком низкой, и Тсузуку пришлось вытянуть худые ноги, обтянутые рваными джинсами, чтобы не утыкаться в собственные колени. Ненавистный город окружал Тсузуку со всех сторон, вызывая чувство мерзкой, мерзкой, мерзкой пустоты. Он не мог ничего сделать, не мог убежать, не мог изменить то, что его не устраивало: ему было только шестнадцать. Возраст, когда хочется делать что-то великое и значимое, но возможности и реальность позволяют только каждый чертов день обходить одинаковые серые улицы и мечтать о лучшей жизни. Тсузуку был уверен, что, родись он в столице, все обязательно пошло бы по-другому: он не был бы таким пустым, а человеческие чувства не обошли бы его сердце стороной. Невозможно жить, когда изнутри тебя разъедает ненависть к самому факту своего существования. Будь у Тсузуку возможность, он бы прямо сейчас сорвался в желанную столицу, сияющую сотнями ярких огней – город мечты – ведь здесь его ничего не держало. Но такой возможности не было, не было, не было. Очередной виток мыслей Тсузуку зашел в тупик. Вскочив с лавки, он без особой цели кинулся вперед, зная, что ничего нового в этом городе его не ждет. Парень спотыкался на неровном асфальте, кутался в новое пальто, пахнущее любимым парфюмом, и быстро шагал вперед, жалея самого себя. Небо над головой было абсолютно скучного, белого цвета, и нигде не виднелись даже пятна обнадеживающей синевы или хотя бы свинцовые грозовые тучи, которые могли бы скрасить эту блеклую безразличность. Редкая зелень на фоне этой белизны казалась болезненно-желтой, а серые низкие дома, глупо подпирающее скучное небо, напоминали стражников, уставших от собственной нудной работы. Иногда на землю падали мелкие капли ленивого дождя, но случалось это так редко, будто и сама погода не была уверена, как хочет развлечь жителей дыры, перечеркнувшей не одну сотню наивных детских мечтаний. Лето здесь всегда было промозглым и холодным, а потому даже сейчас Тсузуку едва шевелил ледяными пальцами, в которых, как ему казалось, вместо крови тоже тек дождь, пустой и противный. Одни и те же дома, одни и те же улицы, одни и те же люди. Повторы, повторы, повторы. Тсузуку всегда был один, ведь здешние жители его просто не понимали: его стремление вырваться из этой тесной клетки, пропахшей дерьмом и человеческой завистью соседу, накопившему на новый телевизор; его нежелание мириться с собственной судьбой вечного провинциала, его холодное презрение ко всему, что здесь было в порядке вещей – все это превращало его в белую ворону. Лишний, лишний, лишний. Все эти люди были жителями другого города – города, где по вечерам ходили за продуктами, а затем готовили ужин на всю семью; города, где подростки щеголяли в дешевых тряпках из местного «торгового центра» и курили дрянные сигареты, стремясь тем самым походить на взрослых, готовящих ужин на всю семью; города, где пустые девицы клеили безвкусные ногти и рисовали кривые стрелки, думая, что так становятся красивее. В этом городе нет места высоким мечтам: здесь в подъездах рождаются никому не нужные дети, а сгнившие под холодным солнцем бабки на скамейке перед собственным домом обсуждают, как же скатился мир. Иногда Тсузуку казалось, что он тоже сгнил. Окруженный ненавистной серостью, он просыпался с ненавистью в груди, улыбался ненавистным людям, ходил по ненавистным улицам и засыпал с грызущей его ледяные пальцы ненавистью. Ненависть, ненависть, ненависть. Этим словом было пропитано все его существование. Думая о том, что с таким образом жизни продержаться еще несколько лет ему будет трудно, Тсузуку завернул за очередной поворот и резко замер, зацепивший взглядом за того, кто одним фактом своего существования перечеркивал все мысли совсем еще наивного ребенка, невольно принявшего на себя роль взрослого и затерявшегося в недрах провинциальной дыры. Рёга стоял рядом с родительской машиной и, весело смеясь, помогал отцу грузить в багажник машины какую-то коробку, каких рядом стояло еще несколько штук. Вечно растрепанный, в растянутой майке, узких джинсах и свободной кожаной куртке, он бегал от подъезда к машине и помогал родителям с многочисленными коробками и чемоданами, заваленными какими-то тряпками. Рёга был на два года старше Тсузуку, а познакомились они на курсах вокала, проводимых в школе. Занятия у разных классов проходили отдельно, но однажды Тсузуку перепутал время и пришел, когда выпускники только начали урок. Взбалмошный Рёга, ходивший на курсы только от скуки, сразу привлек внимание парня, для которого пение стало единственным способом выражать свои эмоции и кричать, хотя никто не слышал. Такие разные, разные, разные. Рёгу хвалили, он часто выступал на школьных мероприятиях, хоть и очень это не любил, а один его голос заставлял кожу покрываться мелкими мурашками. Тсузуку же советовали больше тренироваться и не выгоняли лишь потому, что людей на вокальных курсах и так можно было пересчитать по пальцам. Прямо сейчас Тсузуку сразу понял, какую картину застал: еще весной Рёга окончил школу и поступил в какой-то крутой вуз в столице, а теперь он вернулся сюда, чтобы перевезти в Токио оставшиеся вещи. Смотри, твоя мечта сбылась у кого-то другого. Безвольно опустив руки, Тсузуку смотрел, как человек, ставший для него неким подобием причины для жизни, пакует вещи, чтобы вырваться из клетки навсегда. Веселый Рёга с волосами, торчащими в разные стороны, за которым так интересно было наблюдать со стороны, сбегает из-под серого неба, висящего так низко, будто готово вот-вот свалиться на голову. Тсузуку казалось, что и в нем точно так же что-то рушится. Не успел, не успел, не успел. Не сказал то, что хотел; не посмотрел в глаза так, как это было нужно; не коснулся, когда это было так необходимо. В голове мелькнула шальная мысль, что еще не поздно все исправить, но сейчас вокруг Рёги порхали заботливые родители, да и не принято в этом городе рисковать – здесь все мирятся с судьбой. А Рёга… Он уже житель другого мира. Человек с другой планеты. Тот, кто может улыбаться искренне. Кривовато ухмыльнувшись собственной боли, Тсузуку поежился и, поправив шарф, уселся на очередную облезшую скамейку так, чтобы со стороны собирающихся людей его было не видно. В желудке стоял противный комок: то ли вернулось привычное в этом городе чувство горькой тошноты, то ли просто хотелось есть. Тсузуку разглядывал свои ботинки и чувствовал, как внутри него что-то болезненно сжимается. Потеря, потеря, потеря. Рёга определенно что-то значил для него, и эта значимость даже приобрела какое-то символическое значение – потеряй он Рёгу, оборвется тонкая нить мечты, и обыденные будни провинциальной дыры поглотят его с головой… В текстах своих песен, которые Тсузуку старательно прятал от пустых глаз мира, он выливал все свои эмоции, начиная приглушенной таблетками болью и заканчивая ноющей в груди безысходностью, а сейчас эти самые эмоции кто-то старательно давил под подошвой тяжелого ботинка. В этом городе нет места мечтам. Вот он, шанс. Родители Рёги уже сели в машину и завели мотор, как вдруг сам парень, вспомнив о чем-то, быстро объяснил что-то отцу и побежал к подъезду, намереваясь схватить оставленный там рюкзак. Сам не зная, как решился на это, Тсузуку кинулся вперед и, спотыкаясь о бордюры и еще какой-то мусор, буквально вывалился к ногам ошарашенного Рёги, удивленные глаза которого были спрятаны за дорогими линзами, из-за чего их хозяин становился похожим на юркую ящерицу. В этом городе нельзя рисковать. * * * Рёга непонимающе смотрел на замершего перед ним парня, что, кажется, был младше него года на два. Он запомнил Тсузуку еще с того раза, когда тот ворвался в кабинет музыки, а затем, осознав свою ошибку, гордо вздернул подбородок и вывернул все так, что виноваты оказались все, кроме него. Почему-то тогда это очень рассмешило Рёгу. А потом он случайно застал Тсузуку за репетицией, когда школы опустела, а в кабинете музыки было темно и жутко. В полном одиночестве парень пел, а по его бледным щекам текли прозрачны слезы, в которых, как тогда показалось Рёге, было полно тупой боли и несправедливой обиды. Талант Тсузуку поражал, и старшеклассник продолжал ловить его отстраненные взгляды и пустые улыбки в школьных коридорах, только дальше этого ничего не зашло. В этом городе слишком строгие рамки поведения и существования, выходить за которые ни в коем случае нельзя. А теперь, когда он, Рёга, почти сбежал из города, превратившегося для него в ненавистную ловушку, напоминающую медвежий капкан, который высасывает из жертвы все силы, перед ним вдруг появляется этот странный парень. Сам Тсузуку необычно бледен, а в его брови поблескивает колечко, за которое учителя гоняли школьника не один месяц. Одет он был в элегантное пальто на крупных пуговицах и массивные ботинки, которые как бы подчеркивали всю хрупкость этого человека на фоне одинаковых домов из серого кирпича, смазанного несбывшимися мечтами и сломанными жизнями. Рёга думал, что такое бывает только в кино, но сейчас одного взгляда в пустые глаза Тсузуку хватило, чтобы понять все. - Уезжаешь? - Типа того. - Поступишь в дорогой университет, станешь каким-нибудь крутым врачом и обоснуешься в Токио? - Хочу создать свою рок-группу. Только родителям ни слова, хорошо? Они уже купили квартиру для «примерного студента». Тсузуку хихикнул. Беседа двух старых приятелей, которые на деле-то и не здоровались никогда. Почему так сложно говорить все, что накопилось на душе? Почему не получается выдать то, о чем думаешь каждый чертов день? Времени все меньше, заждавшиеся родители уже зовут копушу-сына, а тот вдруг берет и неловко касается губами виска Тсузуку, после чего осторожно зарывается пальцами в его мягкие волосы. Пробный поцелуй двух наивных подростков. Рёга не знает, зачем делает все это, а младший парень вдруг резко перехватывает его руку и закрывает глаза, втягивая в себя холодный воздух. Паника, паника, паника. - И что мне теперь делать? – Тсузуку слабо улыбается и облизывает губы, ощущая себя неожиданно слабым и маленьким. – Как я буду без тебя? - Я… - Почему я вечно не могу ничего изменить? Почему все идет не так, как я хочу? - Пой, - голос Рёги звучит твердо, хотя при мысли о том, что крылья этой хрупкой птички запутались в стальной сетке безысходности этого города, ноги подкашиваются. – Я слышал, как ты поешь. Это… больно. Не переставай, пожалуйста. - Но ты ведь не будешь слышать, - Тсузуку пытается смеяться, но его смех больше напоминает плач обреченного. – Ты будешь жить в нормальном мире, а я все еще буду гнить здесь. Рёга напрягается. Времени совсем нет, родители уже ждут, а словарный запас слишком мал. Цена нелепой ошибки – одна человеческая жизнь. Цена неверной фразы – сломанная судьба. Цена счастливой жизни – несколько лет разлуки. Чем больше думаешь, тем глупее получается, а потому Рёга просто говорит то, что первым пришло на ум: - Тсузуку, я хочу, чтобы ты знал: если ты не будешь ощущать меня рядом, если меня не окажется за твоей спиной, я все равно буду с тобой. Просто какое-то время ты не сможешь этого видеть. Прощание, прощание, прощание. Рёга не понимал, почему должен терять, когда только приобрел, но, если бы он остался здесь еще хотя бы на секунду, уехать бы уже не получилось, а потому парень просто берет Тсузуку за холодную руку и пристально смотрит в его глаза, наполненные не слезами, а мечтами, роящимися на самом дне воспаленного сознания, после чего едва касается губами длинных пальцев и бежит к машине, перекинув рюкзак через плечо. Мотор заводится повторно, воздух наполняется газом, и вот уже темно-синий автомобиль скрылся за поворотом – объехать весь город можно минут за десять, больше смотреть тут не на что. Тсузуку продолжал стоять у входа в подъезд и невольно прижимать к лицу пальцы, которых еще секунду назад касались чужие теплые губы. В голове неразбериха, в сердце пустота, в ногах слабость. В жизни так не бывает, ведь чудес в таких городах-дырах не случается: мутный дым из труб дешевых предприятий не дает чуду даже шанса на существование. Только вот Рёга стоял здесь на самом деле, и губы его настоящие, теплые и немного влажные. Тсузуку ощущал себя оставленной вещью, которую рассудительные хозяева почему-то решили не брать в отпуск: место занимает, да и толку от нее немного. А тесное небо, висящее над самой головой, продолжает усердно давить не плечи, буквально втаптывая в землю тебя и твои надежды. - Дождись меня, пожалуйста. Тсузуку и сам не понял, в какой момент с его губ сорвались эти слова. Пока он знал одно: нужно продолжать петь. Петь, пока голос не надломится и не сядет; петь, пока поток эмоций не иссякнет; петь, пока никому не нужные дети будут рождаться в грязных подъездах. А Рёга… он будет рядом, даже если со стороны этого видно не будет. * * * - Ты с ума сошел? Быстро закрой окно, а то выпадешь еще! Тсузуку рассмеялся, но просьбу выполнил только тогда, когда раскрасневшийся после ванны Рёга выбежал на балкон в одних джинсах с выражением праведного гнева на лице. Не удержавшись, Тсузуку раскрыл руки, приглашая хозяина уютной однокомнатной квартиры на окраине Токио в свои объятья, и тот, для вида побурчав еще немного, крепко стиснул талию мужчины. Какое-то время они просто стояли на балконе и, тесно прижимаясь друг к другу, наслаждались тишиной, а затем Тсузуку, хитро прищурившись, быстро отстранился и вновь распахнул окно. Жить на четырнадцатом этаже ему безумно нравилось, и сейчас, пока Рёга вновь не начал волноваться и беспокоиться, мужчина потянул его в свою сторону. - Только посмотри, как красиво! Детская площадка, ярко-зеленый газон и машины, с такой высоты казавшиеся совсем крошечными, напоминали детские игрушки, а люди, что сейчас возвращались с работы, - суетливых муравьев. Солнце уже скрылось за горизонтом, но темнеть еще не начало, и небо приобрело оттенок цвета спелой черники, а облака, клубившиеся на горизонте, стали нежно-персиковыми – любимое время суток Тсузуку. Кажется, что небо висит далеко-далеко, и дотянуться до него не получится, даже если забраться на самый верх двадцати пятиэтажного дома. Свет в других многоэтажках рядом уже начал зажигаться, и здания, виднеющиеся далеко на горизонте, потонули в ярких огнях. Наблюдая за тем, как Тсузуку с восхищением свешивается вниз и вдыхает в себя свежий вечерний воздух, Рега держал любимого за тонкую талию и думал, что тот совсем не отличается от восемнадцатилетнего паренька, появившегося на пороге его квартиры в Токио давно-давно. Разве что, стал еще красивее и ярче. Рёге казалось, что он никогда не устанет восхищаться идеальному профилю любимого мужчины с его пухлыми губами и вздернутым аккуратным носом, его подтянутому телу, украшенному витиеватыми рисунками, и мягким рукам с выступающими синими венами. - Безумно красиво, - Тсузуку обернулся к хозяину квартиры и положил руки на его обнаженные плечи, собирая с них капельки воды. – Здесь даже небо совсем другое… Высокое-высокое! - Да ладно тебе, - Рёга рассмеялся и, ловко уворачиваясь от щекочущих прикосновений нежных пальцев, мягко отстранил нынешнего вокалиста Mejibray от открытого окна. – Небо везде одинаковое. Тсузуку упрямо покачал головой и опустился на мягкий кожаный диванчик, оставшийся здесь еще с тех времен, когда Рёга только-только переехал сюда. Мужчина неоднократно предлагал вокалисту Mejibray купить новую квартиру, но тот всегда отказывался, говоря, что хочет жить именно здесь, в месте, где Рёга ждал его еще целых два года. Поэтому сейчас, глядя на счастливо улыбающегося Тсузуку, хозяин квартиры с облегчением думал, что раны, оставленные в его душе безликим городом, чья мрачная тень уходила в прошлое, почти затянулись. - Слушай, - Рёга грузно плюхнулся на диван рядом с мужчиной, а затем внимательно заглянул в его темные глаза, в которых отражались миллионы разноцветных огней. – Я люблю тебя. Серьезно. - Я знаю, - Тсузуку слабо улыбнулся, а затем осторожно коснулся лежащих рядом с его рукой пальцев вокалиста Born. – Поэтому… я пою. Для тебя. Хозяин квартиры кивнул. Больше всего на свете, если, конечно, не считать самого Тсузуку, он любил концерты его группы, на которые всегда проникал тайком и осторожно замирал в конце зала, хотя вокалист Mejibray постоянно бурчал, боясь, что друга могут заметить фанаты, а тогда проблем будет слишком много. Каждый раз Рёга обещал не повторять опрометчивый поступок, но затем вновь оказывался в душном концертном зале, где буквально тонул в срывающемся голосе Тсузуку, что царапал самые недра души вокалиста Born. Рёга не понимал, что заставило мужчину подойти к нему тогда, но почему-то был уверен, что столкнулись они с Тсузуку не случайно: такие встречи случайными не бывают. Возможно, кто-то посчитает это глупым, но Рёге просто хотелось жить ради этого человека: быть причиной его улыбки, будить его по утрам, когда вставать так не хочется, и просто слушать его восхищенный голос каждый вечер, когда Тсузуку, не изменяя своим традициям, выбегал на балкон и рассматривал цветные огни. - И все-таки, небо здесь другое, - сонно пробормотал вокалист Mejibray, устраивая свою голову на остром плече Рёги. – Настоящее, настоящее, настоящее. - Спи лучше, - хозяин квартиры усмехнулся и, словно ребенка, погладил Тсузуку по мягким волосам, после чего коснулся губами его виска, как сделал это когда-то очень давно. – Небо одинаковое везде. Просто люди… смотрят на него по-разному. * * * Тсузуку резко открыл глаза, и первым, что он увидел, было небо. Низкое, серое, скучное, оно буквально висело над таким же безликим домом и, кажется, вот-вот собиралось просочиться в окно, чтобы все обитатели квартиры задохнулись в его ядовитых парах безысходности. Яд, яд, яд. Тсузуку вскакивает на кровати. Так и есть. За окном шелестит привычный дождь, а вокруг раскинулась привычная комната: старые желтые обои с нелепыми потускневшими бабочками, комод, заставленный всякой ерундой, и телевизор, привинченный к стене. Уютно, если не знать, что за город раскинулся за окном. Рядом с высоким массивным шкафом на сваленных друг на друга подушках дремал Миа, что тут же открыл глаза, как только Тсузуку начал шевелиться. - Снова он снился? – устало спросил парень, убирая за уши светлые волосы. Сначала Тсузуку осмотрел свои руки – нужно убедиться, что все это на самом деле было сном – и только потом рассеянно кивнул, ощущая, как внутри что-то предательски сжимается. Откровенничать с Миа не хотелось: его ведь и другом назвать не выходило – всего лишь сын маминой подруги, что иногда остается на ночь. Тсузуку устало помассировал глаза пальцами, прогоняя навязчивое желание уснуть и больше никогда не просыпаться, а Миа, наблюдая за действиями друга, только надул пухлые губы: - Эй, хватит жить мечтами. Твой Рёга и не помнит про тебя, наверное, а ты тут страдаешь. Прекрати. Обняв себя холодными руками, Тсузуку с трудом подавил в себе раздражение и желание вспомнить чужие мечты, связанные с пластической хирургией. Не стоит тыкать палкой в чужие больные места – тебе от этого лучше не станет. Миа ведь просто не понимает, что Рёга для него – не просто красивый парень на два года старше. Это надежды. Это свет. Это спасение. Единственная возможность освободить руки, натертые жесткими оковами, и спастись из тесной клетки. Бежать, бежать, бежать. С каждым днем ненависть в груди Тсузуку становилось все больше, а потому он старался еще чаще вспоминать Рёгу, его прощальную улыбку и тот неловкий поцелуй… А сам Рёга продолжал поддерживать его во снах. - Послушай, это на самом деле глупо. И брось уже свой вокал: все говорят, что ты бездарен. - Могут просто не слушать, - сухо отозвался Тсузуку, давая понять, что дальше разговаривать не намерен. – Спокойной ночи. Миа пытался говорить еще что-то, но затем не удержался и, махнув рукой, удобнее устроился на подушках и вскоре задремал. А Тсузуку продолжал лежать на боку и с тоской смотреть в чужое небо, с трудом сдерживая слезы несправедливости только потому, что Рёга бы расстроился, узнай, что он снова плачет. За окном его квартиры виднелось высокое небо и сияющие многоэтажки. У себя Тсузуку видел лишь низкие деревья с пожухшей зеленью. Навреди себе, навреди себе, навреди себе. Нет. Борясь со сном, Тсузуку разлепил глаза и, переступив через отвращение, вновь кинул болезненный взгляд мутных глаз на окно. Он должен идти дальше. Сквозь время, тянущееся, как жвачка. Сквозь боль, пожирающую грудную клетку изнутри. Сквозь пустоту, что пытается поселиться в душе. Сквозь отчаяние, которое надеется подчинить его себе. Сквозь небо, что где-то далеко-далеко не кажется таким низким и серым. Сквозь самого себя.