Этот человек

Первый настоящий шаг к своему несчастью они сделали на Масленой неделе, когда явились на бал, устроенный королем… Впрочем, обо всем по порядку. По требованию своего покровителя шевалье очень тщательно готовился к этому балу и облачился в специально сшитый для этого случая костюм, который будет нелишне описать, поскольку его вызывающая, безумная пышность, несомненно, сыграла свою роль. Светло-зеленая веста была простегана тонкой золотой сетью, и в каждом скрещении золотых нитей красовалась жемчужина. Кафтан был бархатный, также зеленый, но более темного цвета, разрезы на рукавах обшиты золотым галуном, а два ряда пуговиц были собраны из мелких изумрудов и карбункулов. Перевязь была настолько плотно покрыта каменьями, что вся шуршала и гремела при малейшем движении, как змеиная чешуя. Белый бант, приколотый по обычаю к левому плечу, формой напоминал раскрывшийся цветок розы, в центре которого, имитируя пестики и тычинки, ярко горел алмазный аграф. Ренгравы были заложены в складки с помощью таких же бантиков-розочек, но меньшего размера, и каждый был приколот алмазной булавкой. Бриллиантами были усыпаны ножны и рукоять шпаги, пряжки туфель, кокарда на шляпе (в остальном шляпа, кстати, выглядела обманчиво скромно, и шевалье даже прикидывал, не стоит ли надеть к такому костюму головной убор побогаче, пока ему не объяснили, что нежные и короткие белые пёрышки, украшавшие шляпу, стоят на вес золота, ибо взяты из-под крыла какой-то редкой птицы, название которой шевалье тут же забыл). Рассказывать после этого о тонкости кружев, в которые были искусно вплетены золотые нити, о сорочке из воздушного батиста и о чулках со стрелками, расшитыми мельчайшим узором из виноградных листьев, наверное, вовсе излишне. Голову шевалье покрыли париком с долгими, до пояса, медно-рыжими локонами, и он, как и было ему велено, пошел показаться. Герцог Орлеанский еще не одевался, едва успел набелить лицо и расхаживал в халате. — То, что нужно, — выдохнул он, и в его глазах зажглось восхищение. — О, как вы прекрасны! Все умрут от зависти ко мне. Идите скорее сюда. Быстро и умело он внес завершающие штрихи в образ шевалье: щелчком взбил пышнее кружева у ворота, больше вытянул сорочку из прорезей в кафтане, взъерошил правильные локоны аллонжа, чтобы лежали небрежнее и естественнее. Задав вопрос «зачем?», шевалье нарушил бы написанную конвенцию, согласно которой спрашивать ни о чём не стоит, нужно просто делать то, что предлагает другой, каким бы безумным это ни представлялось. Так гораздо интереснее. Но, конечно, вопрос этот вертелся у него на языке. Его костюм было бы не стыдно надеть и самому Месье. Да что там «не стыдно»! Месье надел бы его с восторгом и долго хвастался. А между тем, он реагировал крайне нервно, если в обществе оказывался кто-то, превосходивший его красотой и великолепием. Так зачем он своими руками создает себе конкуренцию? Возможно, сам он собирается одеться еще роскошнее, но шевалье не мог вообразить, как это должно выглядеть. Может, на балу приготовлен для него какой-то невиданный триумф? Это маловероятно, ведь он до сих пор не был даже представлен королю. Месье просил, Месье дулся, Месье вопил и бил посуду и часы, Месье хлопал дверями — но ничего не помогало, король сухо отвечал, что его, Людовика, следует положить в гроб и закрыть ему глаза, прежде чем ко двору будет представлен «этот человек». Монарх никогда не осквернял своих августейших уст именем шевалье де Лоррена, а если приходилось говорить о нем (что, к огорчению Людовика, происходило все чаще), называл его исключительно «этот… человек» — именно так, с маленькой паузой. Если шевалье попадался ему на глаза, король его просто не замечал, а не замечать он умел. После встречи с ним шевалье всегда хотелось посмотреться в зеркало — убедиться в своем собственном физическом существовании, а то вдруг он развоплотился и стал в буквальном смысле пустым местом? Но он был не в претензии, понимая, что король проявляет наивысшую терпимость, какая только возможна. — Боже мой, какой дылдой вы стали! — с досадой воскликнул Месье, приподнимаясь на цыпочки и безуспешно пытаясь дотянуться до завитков надо лбом фаворита. — Сядьте! Они встретились, когда шевалье было пятнадцать лет, и за прошедшие годы он сделал то, что обещал уже тогда, насколько можно было судить по длинноногой фигуре, — вытянулся как тополь. Месье остался все таким же маленьким — идеальный младший брат короля, который даже на самых высоких каблуках на голову ниже Людовика, тоньше и субтильнее. Шевалье послушно сел на резной табурет перед зеркалом и блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь порханием быстрых ловких пальцев вокруг лица. Вдруг что-то острое вонзилось ему в ухо. Это было так неожиданно посреди всей неги, что шевалье с ругательствами подлетел с табурета. — Осторожнее! — вскричал Месье, едва успев вытащить из его мочки длинную иглу. — Будете дергаться так — лишитесь уха. — Предупреждать же надо, — сердито сказал шевалье и снова сел на место, позволяя вставить жемчужную сережку. — Я был не готов. — Ах, вас надо подготовить! Боитесь боли? Бедный мой, дайте поцелую, — Месье поцеловал пострадавшее ухо, после чего проколол второе. — Почему вы никогда не пользуетесь румянами? — спросил он строго, взяв лицо шевалье в ладони и поворачивая так и этак, чтобы рассмотреть. — В этом разве есть необходимость? — Милый, как вы сами не видите, что в таком пышном наряде ваше лицо как будто стирается? Чтобы этого несчастья не случилось, Месье собственной рукой положил белила и румяна («Смотрите и учитесь, я не собираюсь оставаться вашим камердинером»), подвел глаза углем («Не жмурьтесь! Неужели сложно потерпеть минуту?!») накрасил губы и прилепил мушку под правой бровью, причем шевалье, сомлев от близости, в которой они сидели столь долгое время, прижался было губами к его ладони. Месье отскочил как от огня. - Вы сейчас все размажете! — закричал он в ужасе. — Для чего я, по-вашему, так старался? Все, шевалье, ступайте, мне самому нужно одеться. Вы будете мне мешать. Идите, я сказал! Выходя от него, шевалье увидел свое отражение в полный рост в огромном напольном зеркале и чуть было не отшатнулся — прямо-таки Люцифер во плоти смотрел на него из темной дымчатой глубины. Замысел Месье стал ясен, когда он наконец-то вышел из своих покоев (причем они все уже безбожно опаздывали на бал), одетый женщиной. — Шевалье, — объявил он, — я хочу, чтобы вы меня сопровождали. — Будь я проклят, — пробормотал про себя шевалье, послушно приблизившись и галантно предлагая руку. — Будь я проклят во веки веков. Мадам Генриетта, тоже разодетая для бала, вдруг громко сообщила, что она плохо себя чувствует и не в состоянии поехать с ними. — Какая жалость, Мадам, — ответил ее супруг, играя веером. — Мой брат будет в отчаянии. Но я не смею настаивать, чтобы вы рисковали своим драгоценным здоровьем. Я же не варвар. Они любили при случае так выйти. Надевая платье, Месье заодно примерял новый образ и новую биографию. О, эти игры, которые могут показаться нарочитыми и смешными сторонним наблюдателям, но приносят столько непристойной радости самой паре! .. Однажды шевалье в минуту страсти воскликнул, как это в обыкновении у любовников, что он хотел бы быть не просто самым любимым, но вовсе единственным, что сердце (и прочие части тела) герцога Орлеанского должно принадлежать ему не только в настоящем и в будущем, но и в прошлом, и какое это несчастье, что его нежный друг достался ему, уже имея жизненный опыт; он, шевалье, просто не может перестать об этом думать. «Хотите, мы это исправим?» — великодушно предложил Месье и, переодевшись, предстал перед ним существом чистейшим и добродетельнейшим, в скромном закрытом платье и светлом парике, с опущенными долу глазами. Шевалье показалось, что он то ли пародирует мадемуазель Лавальер, то ли просто взял ее образ как основу для своего, но потом он перестал об этом думать, увлекшись игрой в соблазнение скромницы, которая испуганно отнимает у него свою лилейную ручку и трепетно умоляет о пощаде. Когда же наконец это создание, столь целомудренное, что не подлежало никакому сомнению: мужчины не только не прикасались к нему никогда, но даже не дышали на него, — все-таки оказалось в его объятиях, оно было настолько перепугано и зажато, что не получило вовсе никакого удовольствия. Потом Месье резюмировал, что он лично очень рад, что шевалье был у него не первым: «У вас, мой милый, нет никакого терпения». Но на этот раз речь не шла ни о каких любовных играх. Им предстояло быть самими собой. Шевалье впервые узнал, каково это — когда перед тобой торжественно отворяются двери и все с поклонами и реверансами расступаются, образуя живой коридор. Конечно, расступались не перед ним, а перед герцогом Орлеанским, но именно он церемонно вел герцога за руку, поэтому получалось, что вроде как перед ним тоже. — Мой дорогой, — прошептал Месье, стискивая его пальцы в своей лихорадочно горящей ладони, — я вас обожаю, вы единственный, кто на это решился. Судя по тому, как взволнованно он покусывал краешек губы, пачкая зубы кармином, он предвкушал бурную ночь. И шевалье, чувствуя, как по спине бежит холодок страха и возбуждения, собирался оправдать его ожидания. Пройдя живой коридор из придворных, они остановились перед королевской четой. Самообладанием и короля, и королевы можно было лишь восхититься. Они даже на мгновение не изменились в лице, только в глазах его величества мелькнула молния то ли гнева, то ли испуга. Шевалье низко склонился. Месье дошел до того, что хотел сделать реверанс, но король уловил это движение в самом начале и успел предотвратить, крепко удержав его за локти и по-братски облобызав. Месье принес извинения от лица отсутствующей Мадам. Они были приняты с непроницаемым видом. Тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивают свечные фитили. — Скоро ли танцы? — спросил Месье, оглядываясь с восторженным видом. — Ах, мне так не терпится! .. Король и королева едва заметно переглянулись, спрашивая друг друга, есть ли хоть какая-то возможность этого избежать. Но ни он, ни она не смогли ничего придумать. Прошли те времена, когда Людовик мог себе позволить выгнать братца за непотребное поведение пинками. Теперь они оба были взрослыми, женатыми людьми, проникнутыми сознанием своей значительности, да вдобавок в принятом при дворе головоломном этикете не был прописан церемониал изгнания пинками Единственного Брата Короля (что, конечно, являлось роковым упущением). Не меняясь в лице, его величество дал сигнал к началу и предложил руку ее величеству. Кто имеет честь открывать бал, было предписано раз и навсегда: король с королевой, принцы и принцессы крови, знатные иностранцы, первые среди придворных. Шевалье де Лоррену было не место даже в последней паре, но он шел во второй, шел сразу за королем, потому что Месье танцевал женскую партию и шел за королевой. Тишина по-прежнему была такая, что даже звуки скрипок и клавесина тонули в ней и звучали будто издалека, и танцевать приходилось, ориентируясь на ритм, который капельмейстер отбивал своим жезлом. Атмосфера сгустилась еще больше, когда фигура танца потребовала смены партнера, и бедный король оказался в паре со своим братом, а шевалье досталась королева. Она умела игнорировать неугодных не хуже своего супруга и танцевала как будто соло. Когда шевалье протягивал ей руку, королева делала вид, будто принимает ее (она не позволила бы себе, конечно же, нарушить порядок танца и омрачить бал чем-то, хоть отдаленно напоминающим скандал), но на самом деле ни разу не коснулась его, и между их ладонями неизменно оставался зазор в полпальца, и королева опускалась в сложнейшие реверансы, из которых, собственно, состоит женская партия в менуэте, и поднималась из них совершенно без его помощи, чему шевалье на самом деле был даже рад, потому что ее величество была грузновата и хоть и отлично выдрессирована, но природного изящества и ловкости в ней было мало (это вам не Месье, который был очень легким и приятным партнером, точнее, партнершей), и шевалье отнюдь не хотел бы, чтобы она на нем висла. Если бы не сатанинский замысел Месье, он бы сегодня вообще не танцевал, потому что у него до сих пор побаливала нога, которую он вывихнул во время одной из ночных эскапад на улицах Парижа в прошлом месяце. С колеса на Гревской площади, едва различимого в темноте, неслись монотонные, хриплые крики: «А-а-а-а-а-а!!!» — потом коротенькая пауза, необходимая, чтобы глотнуть воздуха, и снова: «О-о-о-о-о!!!» И так без конца. Месье поморщился и посочувствовал жителям окрестных домов: очень уж тут шумно, и как они только это терпят? Потом попросил: «Милый, сделайте что-нибудь». Колесо располагалось слишком высоко над землей. Лестницы не было. Стражник, охранявший эшафот, получил луидор и был готов войти в положение, но и он не мог ничем помочь, разве что предложил шевалье сесть к нему, стражнику, на плечи, но и после этого дотянуться до казненного, продолжавшего тем временем отчаянно завывать, не удалось. В конце концов шевалье схватился за край колеса и повис на одной руке, в то время как второй нанес наугад несколько ударов кинжалом в темную бесформенную массу. Конструкция не вынесла таких акробатических экзерсисов и обрушилась. Казненный наконец-то испустил дух, а шевалье вывихнул ногу и был доставлен в Пале-Рояль на носилках. Неделю ему пришлось провести в постели с ногой, закованной в лубки, а после еще долго ковылять, опираясь на трость. Разумеется, увечье затруднило для него выполнение непосредственных обязанностей при герцоге Орлеанском, но, помучившись, они подобрали позу, в которой даже человек с ногой в лубках не совсем бесполезен: тот из любящих, кто обыкновенно располагается сверху, в данном случае полулежит, опираясь спиной на подушки или спинку кровати, и наслаждается, если получится, непривычным состоянием беспомощности, ибо все, что он может, это слегка поддерживать второе лицо, которое забирается на его бедра, и то поддержка служит лишь целям безопасности, чтобы милый друг, увлекшись, вдруг не потерял равновесия, тогда как направлять движения или задавать темп калека не может. Вся полнота власти оказывается у второго любовника, который и так почти лишается чувств от непривычных острых ощущений, ибо (открою тайну) если действовать самостоятельно, возникает дополнительное напряжение в чреслах, затрудняющее дело, и даже если вы за много лет привыкли к размерам своего друга, то в таком положении кол, на который вы насаживаетесь, покажется вам несколько больше. У этой позиции существуют две вариации. В первой, наиболее естественной (если это слово вообще употребимо в таком деле), влюбленные располагаются визави, что позволяет им видеть друг друга, ласкать и целовать. Но, при всех этих несомненных преимуществах, шевалье иногда просил своего повелителя повернуться спиной, ибо зрелище, которое открывалось его очам тогда, сводило его с ума. В чем же суть этого зрелища, предоставляю наделенному воображением читателю догадаться самостоятельно. Satis verborum*. Король танцевать умел и любил, но сегодня отчего-то был не в настроении и, завершив первый менуэт, увел королеву и усадил в кресло под балдахином и сам сел рядом. Он не прогуливался по зале, никого к себе не подзывал, даже к мадемуазель Лавальер не подошел. С самого прибытия герцога Орлеанского никто ни разу не услышал его голоса, не увидел его улыбки, даже дежурной и официальной. Для любого на месте шевалье этой совокупности признаков хватило бы, чтобы бросить все и немедленно уносить ноги не только из Лувра, но вообще из королевства. Но как можно оставить Месье, которому хотелось потанцевать? И они танцевали — еще один менуэт в более живом темпе, павану, куранту, аллеманду, словом, не пропускали ни одного танца. Шевалье не давал себе поблажек, наступая на больную ногу во время променадов и мужественно выполняя все подскоки и антраша, которые требовались в аллеманде. Раз уж на него все смотрят, пусть не говорят потом, что он колченог и неловок в танцах. Наконец Месье выдохся и захотел посидеть. Пришлось проводить его на место по правую руку от короля и встать за спинкой его кресла. Король и королева по-прежнему пребывали в неподвижности и безмолвии, как восковые фигуры. Шевалье, стоя над ними, посматривал на пробор в его парике и на алмазный гребень в ее испанской прическе. Месье как ни в чем не бывало обрушил на них поток восторгов: какой изумительный бал, давно ему не было так весело. Король слегка опустил веки, давая понять, что принимает комплименты, но просил бы, если это только возможно, не развивать эту тему далее. И снова воцарилась тишина. Месье никак не мог отдышаться после последней аллеманды. Все-таки корсет — непреодолимое препятствие на пути стремления потанцевать. — Шевалье, что вы стоите столбом? — молвил он капризно, обмахивая шею веером. — Разве не видите, что мне жарко? Принесите мороженого! Только когда шевалье отошел, король наконец-то подал голос. — Когда Мадам рассказывала мне о своих несчастьях, — сказал он, ни к кому не обращаясь и как бы размышляя вслух, — каюсь, я не верил ей. Вернее, я полагал, что она преувеличивает. Не может быть на свете, думал я, такой наглости и такого бесстыдства. Но сейчас я вижу все сам, — король коротко проводил взглядом шевалье, прокладывающего себе путь через толпу, — и должен, по-видимому, верить своим глазам, хотя все время жду, что кто-то ущипнет меня и я проснусь. Теперь я склонен думать, что Мадам, наоборот, о многом умолчала. И, так как Месье молчал, продолжая весьма искусно играть своим расписным шелковым веером, король спросил с горечью: — Вам нечего мне сказать, брат? — Мне жаль, сир, что моя жена обременяет вас вздорными жалобами. Я попрошу ее не делать этого впредь. — Я запрещаю вам ее трогать, слышите? Вы ее уже достаточно измучили с этим… этим человеком. Я не спрашиваю, о чем думаете вы, но мне интересно, о чем думает он. Он безумен? Он на самом деле дьявол и оттого уверен в своей безнаказанности? Я предупреждаю вас, Филипп, я предупреждаю вас вполне серьезно, и потрудитесь запомнить мои слова… —, но король осекся, и самого предупреждения так и не прозвучало, потому что в этот момент вернулся шевалье в сопровождении лакея, несущего мороженое. То ли шевалье издевался, то ли, напротив, руководствовался соображениями галантности, но он позаботился доставить две порции мороженого — одну для Месье, а вторую для королевы. Однако королева, естественно, в упор не заметила этого подношения, и тогда Месье, кладя конец конфузной заминке, заграбастал себе обе порции. — О, мой дорогой, два мороженых! .. Вы так хорошо изучили мои потребности! — Хотите, чтобы я снял платье? — спросил Месье уже дома, в полутемной опочивальне. Он с горящими глазами следил за тем, как разоблачается его друг, не глядя расшвыривая во все стороны детали своего пышного костюма. Шпага в драгоценных ножнах была брошена на каминную полку. Перевязь, вся в самоцветах, упала на кровать. Кафтан был зашвырнут куда-то в неосвещенный угол и исчез в темноте. Шевалье коротко мотнул головой. Ему просто не хотелось затевать раздевание, которое заняло бы много времени, когда он и без того на взводе. Вторая половина бала, когда все разгулялись, как водится, была веселее первой. Герцог Орлеанский со своим спутником приняли участие в последних, самых легкомысленных танцах, таких, как гальярда с множеством забавных фигур (например, кавалер опускается на одно колено, на второе сажает даму, в то время как остальные танцоры замыкают их в круг и танцуют спиной к ним, как бы из деликатности давая центральной паре возможность понежничать). Естественно, Месье извлек из одной этой гальярды массу возможностей для самого бессовестного кокетства, как будто им обоим было мало возбуждения от натянутых нервов. Шевалье не мог дождаться, когда же они, наконец, останутся одни, и он был благодарен королю, что тот не стал затягивать прощания. Месье же вложил в свой вопрос более глубокий смысл, нежели время или удобство. Снимая платье, он снимал и свою женскую личину, оставаясь в платье — сохранял ее вместе с приличествующей слабостью, томностью, плавными и округлыми движениями и всем соответствующим набором ухваток в постели, ибо Месье-мужчина и Месье-женщина словно были двумя разными людьми. Он не ограничивал себя в выборе поз, но, кажется, больше всего ему нравилось на четвереньках. Она предпочитала отдаваться на спине и грациозно легла навзничь, как бы случайно, исключительно для того, чтобы лежалось удобнее, слегка развела в стороны островатые для женщины коленки и игриво подтянула выше подол, открывая ажурные чулки. Но она была покорна, как истинная дочь Евы, и не стала сопротивляться, когда любовник нетерпеливо перевернул ее и вздернул на колени, только вздохнула оттого, что это положение показалось ей недостаточно приличным и изящным. Она легла было грудью на подушки, но он рывком заставил ее выпрямиться, и она послушно прогнулась в сдавленной корсетом спине и подставила его поцелуям губы и горло. Месье в мужской ипостаси воспламенялся как порох и хотел всего и сразу. Поскольку его милый друг имел привычку в таких случаях нарочно медлить, наслаждаясь его весьма живописной агонией, он сам засовывал дрожащие от нетерпения пальцы в склянку с кремом, а потом скользил рукой между бедер, сперва воровато, затем увлекаясь все сильнее, пока шевалье не спрашивал с сардонической улыбкой, не уйти ли ему, раз его высочество способен сам о себе позаботиться. Женская ипостась ценила долгую любовную игру. Когда руки шевалье грубо забрались под ее юбки, шаря по гладким бедрам (с которых утонченная особа сводила даже самый нежный пушок)  и, наконец, стискивая и разводя в стороны нежные округлости, она укоризненно прошептала: — Любовь моя, не спешите так, у нас вся ночь впереди… Мужская ипостась любила острые ощущения, пусть даже болезненные, в крайнем случае, могла сама укусить, или впиться ногтями, или даже дать по морде. Женская панически боялась боли и требовала долгой подготовки — один палец, два, три, а она тем временем будет то и дело перехватывать руку и нежно молить об осторожности. Шевалье в этот раз было не до чужих капризов, он взял возлюбленную сразу, одним движением, вызвав громкий душераздирающий стон. — Не надо быть таким грубым, — выговорил дрожащий голосок. — Ведь я и так сделаю все, что вы скажете, милый, по доброй воле, вовсе необязательно меня насиловать. Со временем она, однако, подчинилась навязанному им рваному, бешеному ритму, даже начала блаженно постанывать и прогибаться в пояснице. Мужская ипостась Месье на этом месте не преминула бы помочь себе рукой или, если это запрещено (шевалье обычно исходил из того, что поблажки надо заслужить), пошла бы на хитрость — сильнее раздвинула ноги, чтобы хоть потереться украдкой о постель. Но женская ипостась ждала милостей только от возлюбленного. «Если бы видел нас король! ..» — подумал вдруг шевалье и снова вспомнил о бесконечном холодном молчании, которое было страшнее самого безудержного гнева. Какую же цену он заплатит за триумфальное появление на балу и всеобщую оторопь, за свой наряд, достойный принца, за менуэт с королевой и гальярду с герцогом Орлеанским, за наслаждения этой ночи? — А вы чем рискнете ради меня? — спросил он вдруг, и ответ нашелся сам: рядом по-прежнему валялась его драгоценная перевязь. Камни, покрывавшие ее, в полутьме блестели, как обнаженные лезвия. Шевалье сделал петлю и слегка затянул на горле любовника. Он бы с большим удовольствием вывернул ее острыми каменьями внутрь, но это было слишком опасно, а потом он подумал, что и так получается вполне неплохо: стоило еще немного затянуть петлю, как глаза Месье широко распахнулись, а тело непроизвольно сжалось сильно и резко, стиснув его орудие внутри и вызвав небывалый укол наслаждения. — Милый, — прошептал Месье, — скажите… вы любите меня хоть немного? .. - Да, да, чёрт побери, — пробормотал шевалье как в бреду. Он беспорядочно покрывал поцелуями его затылок и продолжал медленное удушение, наматывая перевязь на кулак. Камни царапали его пальцы, но он не чувствовал боли. Месье хотел еще что-то сказать, но ему уже не хватало воздуха. Его огромные черные очи, наследство итальянской бабушки, обморочно закатились. Но он был, без сомнения, жив, об этом говорили яростные судороги, все чаще пробегавшие по его телу. Шевалье перестал двигаться. Он просто проник до упора и предоставил этим судорогам довершить дело. Их семя пролилось одновременно, у одного — на атласное покрывало синего цвета, расшитое геральдическими лилиями, у другого — в нежные глубины, где было так горячо и тесно. Только в самый последний миг шевалье чудом успел выпустить из кулака натянутую до упора перевязь. Они распростерлись поперек кровати бок о бок, как две жертвы кораблекрушения, выброшенные штормом на берег. — Во имя Неба, — простонал герцог Орлеанский, когда ему удалось поймать немного воздуха, — расшнуруйте меня… Выполнив давно привычную процедуру (то есть, расстегнув лиф платья и распустив тесемки корсета), шевалье настолько пришел в себя, что смог подняться с постели и даже сделать шаг, хотя ноги безбожно дрожали и заплетались. — Куда вы? — спросил Месье, который, ворочаясь, пытался сбросить с себя лиф и верхнюю юбку. — Сейчас приду, — отозвался шевалье, поддергивая и завязывая штаны. — Есть одно дело. — Ну-ка, что за дела у вас важнее меня, чудовище? Шевалье поколебался, но ответил правду: — Судя по тому, как развивались сегодня события, я скоро поеду в Бастилию. Надо решить, что из вещей стоит взять с собой. Месье засмеялся было, но воздуха в его легких было все еще недостаточно, и веселый смех перешел в надсадный кашель. — О, какой же вы ребенок! Бастилия! .. Идите сюда, я вам расскажу кое-что, — Месье протянул руки и шевалье, поколебавшись, вернулся в постель и снова лег в его благоуханные от духов и притираний, жаркие объятия. — Вы могли попасть в Бастилию давно — год назад или даже больше. Моя возлюбленная супруга упала к ногам его величества с рыданиями и прочими ужимками, которые ей совершенно не удаются, и объявила, что одно из двух: либо вас отправляют на заслуженный отдых за счёт казны, либо она за себя не отвечает. По поводу последнего я так и не понял, что она имела в виду. - Вот сука, — пробормотал шевалье, уткнувшись в его шею. Месье злобно расхохотался (на этот раз, с полным успехом). Они, в королевской семье, были слишком привержены этикету и правилам хорошего тона и, как бы ни ненавидели друг друга, всегда были изыскано вежливы, поэтому для него было неожиданностью, что кто-то может употреблять такие выражения в адрес Мадам. — И что же, как мне удалось избегнуть сей ужасной участи? — спросил шевалье. — Я сказал Луи, что если вас посадят в Бастилию, то я отправлюсь туда следом за вами, ибо я не могу без вас жить. Думаю, он мне поверил. — Почему вы не рассказали мне сразу? — Не хотел вас огорчать. Не думайте об этом больше, милый. Я не отдам вас никому. * Сказанного достаточно (лат.)