Мертвое письмо

«Помнишь, однажды мы поспорили, что человек не может беспрерывно смеяться на протяжении хотя бы пяти минут. Я был уверен в этом на все двести процентов, ты же доказывал обратное. И все же доказал. На собственном примере. Тогда я понял две важные вещи: во-первых, ты конченый идиот; во-вторых, я всем сердцем влюбился в смех конченого идиота. Ты ржал как конь, совсем не мило и не трогательно, но я почему-то не мог сдержать улыбки, глядя на тебя. По телу разливалось неизвестно откуда взявшееся приятное тепло, и у меня в голове даже мелькнула мысль сбросить свою куртку, хотя мы и сидели на четырехградусном морозе, дожидаясь, пока кто-нибудь откроет дверь твоего подъезда, потому что кое-кто именно в тот день забыл ключи от домофона... Конечно, раздеться я не рискнул, иначе мог бы заболеть, а вокалистам положено заботиться о голосе. А помнишь, как я тебя впервые поцеловал? Ты задержал меня после репетиции, чтобы отчитать за мелкие промахи, а я не выдержал и заткнул тебе рот самым верным способом. Ты смотрел на меня так, словно я тебе червей съесть предложил... И я подумал, что все – вот и настал конец нашей дружбе. И не прогадал. На следующий день ты как ни в чем не бывало всучил мне стакан с кофе из автомата и заявил, что ведешь меня на свидание. Словно я девушкой какой-то был... Хотя не сказал бы, что мне не нравилось то, как обходительно и заботливо ты ко мне всегда относился. Я и не думал, что наш идиот-лидер в душе такой романтик... Ты любил меня, как Манабу свою гитару, и постоянно мне об этом говорил, а я отвечал лишь смущенной улыбкой. Ни разу не признался тебе, что люблю. Люблю очень-очень сильно. То ли гордость не позволяла, то ли баловать тебя не хотел... Все откладывал на потом и подумать не мог, что когда-нибудь станет поздно. Наш солнечный Казуки всегда был рядом, поддерживал нас, как умел, веселил, считая себя отличным шутником и не догадываясь, что смеялись мы только из вежливости. Казалось, это уютное счастье, о ценности которого мы никогда не задумывались, будет длиться вечно. Мы ведь не герои какой-нибудь драмы – самые обычные люди, пусть и небезызвестные... В тот день я страдал от боли в груди и ненавидел весь мир. Особенно тебя, неизвестно где шляющегося, пока мне было плохо. Я и подумать не мог, что кто-то дергает нить, связывающую нас, пытаясь вырвать ее из моего сердца, из-за чего оно так болело. Я размышлял лишь о том, как бы мне тебя прикончить, когда на глаза попадешься... И мне теперь очень стыдно за свои мысли и очень горько, что я не могу тебе это об этом сказать. Я много чего сказать не успел. Не объяснил, как скучаю, когда оставляешь меня одного, не рассказал, что на самом деле не считаю тебя идиотом, а восхищаюсь твоим оптимизмом и жизнерадостностью. Не спел тебе новую песню, в которой должны были прозвучать самые важные в моей жизни слова. Слова, которым не повезло быть озвученными. Никогда не чувствовал себя более нелепо и жалко, чем сейчас, строча это бред... Но обязан был это сделать. Хотя бы таким образом. Я люблю тебя, Казуки». Отложив ручку, я вздохнул и тяжелым взглядом окинул написанное мною письмо. Перечитывать не хотелось, на возможные ошибки и кривизну подчерка было плевать. Пусть все будет естественно, пусть эти слова передадут тебе все мои чувства и эмоции, которые я раньше так редко демонстрировал. Зажигалка лежала рядом с моей рукой и пачкой сигарет, по которой я стучал пальцами. Я сложил письмо вдвое и поставил перед собой плоское блюдце. Наверное, я сошел с ума, коль взялся за это дело... Серебристая зажигалка, подаренная тобою на мой прошлый день рождения, щелкнула несколько раз – почему-то пламя все никак не желало показываться, – а затем белый лист все же вспыхнул, запылал рыжими красками. Плотная бумага начала стремительно темнеть и сворачиваться. Я следил за тем, как горит мое письмо-признание, и внезапно понял – бесполезно. Мертвые письма не попадают в рай, у них даже души нет. А моей душе, которую я вложил в эти строки, рано еще в рай, поскольку тело мое до сих пор живо. Видимо, безысходная ситуация, Казуки. И очень нелепая. Все, что мешает мне жить дальше, – всего лишь горстки пепла: твое сожженное тело, мое сожженное письмо, пепел от выкуренных сигарет, осевший в легких, и покрывший мою душу плотным черным слоем пепел нашей сожженной заживо любви. Все слишком нелепо. Но дышать трудно. - Можешь смеяться надо мной хоть двадцать минут подряд. Тебе теперь все можно, - фыркнул я, вытаскивая из открытой пачки сигарету. Склонившись к угасающему огню, я осторожно прикурил и откинулся на спинку стула, запрокидывая голову и глядя туда, где за толстым потолком скрывалось небо, на которое ты променял наше маленькое счастье. Все слишком нелепо. Но мне слишком больно. И слишком стыдно. Слишком я тебя люблю. И скучаю я тоже слишком. Хотя разве по такому веселому идиоту можно скучать как-то иначе?