***
Артур говорит: Альфред, ты сумасшедший. Серые улицы пусты и безмолвны. Серые тучи роняют крупные капли на серый асфальт. Капли отскакивают множеством капелек поменьше, те снова падают, распадаясь еще более мелким дождем. Макро-дождём. Микро-дождём. Канада отводит взгляд. В груди что-то неприятно кольнуло. Он должен был привыкнуть. Он делает глубокий вдох, улыбается, достает из-за пазухи несколько файлов на А4, протягивает их Англии, под навес крыши, выговаривает на одном дыхании: — Простите меня, мистер Кёркленд, это совершенно безалаберно с моей стороны - забыть про эти бумаги, но всё-таки, я думаю, стоит их отдать хотя бы теперь. Это не Альфред - думает Кёркленд. Конечно, не Альфред. Как он мог хоть на секунду так подумать? Англия опускает глаза вниз, где белый комочек оттряхивается от холодной воды. — Гринпису это не понравится, - говорит Артур самому себе, берет Кумадзиро на руки, поднимает взгляд на Уильямса и продолжает чуть громче, — Отпусти такси и заходи вместе со своими бумагами.***
Горячие губы влажно целуют мочку уха, дыхание обжигает тонкую кожу, пальцы блуждают и путаются в волосах, с силой дёргают, вызывая в этом податливом теле внезапную дрожь, срывая чуть слышный стон. Мэттью клянётся себе, что причина не в этом бесцеремонном жесте. Но Артур чувствует, как что-то твердое упирается ему в бедро, он хищно скалится, на нём нет рубашки, он просто неотразим. Безупречно белая ладонь скользит под алый бархат халата, самыми кончиками пальцев касается раскаленной плоти, опускается на бедро, безжалостно дразнит своей близостью. Но Уильямс еще пытается удержать свою шаткую позицию. Он еще обвивает руками стройную талию Англии, изогнувшуюся с кошачьей грацией, за что острые зубы Кёркленда смыкаются на ключице, оттягивают кожу, призывая к безоговорочной капитуляции. Канада напоминает себе, что Артур безжалостен к проигравшим. Канада боится, что в следующий же миг всё закончится, а воспоминания об этих минутах останутся в памяти жестокой насмешкой. Но губы соприкасаются с губами, соприкасаются с сонной артерией, соприкасаются с укусом на ключице. А бархатный халат скользит на пол — Мэттью снимает его сам, он остаётся обнаженным, в расцвете юности, в чем мать родила. Он еще сумеет побороться.***
Мягкие лапы медвежонка пачкают рубашку налипшей пылью, прибитой дождём. Англия что-то недовольно ворчит себе под нос, просто по привычке. Это не та вещь, что способна его рассердить. Англия без ума от животных. Он берет полотенце и тщательно вытирает Кумадзиро шерсть и лапы. Чёрные глаза-бусинки смотрят так по-звериному грустно, и Кёркленд не может не улыбнуться. Ещё сильнее вымокнув под дождём, на пороге комнаты возникает Канада, сырость и запах озона. Он неуверенно переминается с ноги на ногу, не зная, что ему дальше делать. Наверное, надо что-то сказать – думает он. Артур увлечённо разглядывает медвежонка, по всей видимости, заметив его очаровательные реснички. Уильямс тяжело вздыхает. Именно так он провел не одно свое воскресенье. Англия оборачивается на вздох и сердито хмурит свои кустистые брови. Он говорит: Тебе, вообще, известно о таком потрясающе полезном изобретении как зонт? Отлично – думает Уильямс – немного нотаций, это именно то, что сейчас не будет лишним. Но, вообще-то, он не отказался бы от чая.***
Горячий язычок так уверенно скользит по стволу его напряжённого члена, что Англия не может решить, в чём эффектнее уличить своего бывшего подопечного: в развратных игрищах с Франциском или непомерном просмотре порнографии? Но вместо этого он уже изведанным жестом проводит пальцами по волосам Уильямса, он зачерпывает волосы от шеи в сторону затылка, зарывается в них до основания. Оборачивает действие свободной воли в действие добровольно-принудительное. Действие двойственное, как и всё, что касается Канады. Чувствительная головка скользит в распахнутые влажные губы. Мэттью замирает в нерешительности, будто обдумывая следующий шахматный ход. Кёркланд не выдерживает, он усмехается, его глаза лукаво поблескивают в неверных отблесках сумеречного света, он говорит: Ты в самом деле думаешь, будто что-то решаешь здесь? Но когда зубы неожиданно клацают в сантиметре он напряженного члена, Англия вздрагивает всем телом. Он матерится скорее испуганно, чем зло. Уильямс тоже испуган, он не хотел выглядеть непокорным, это был непроизвольный всплеск досады. Не теперь, когда можно сдать последние рубежи. Не теперь, когда он полностью оправдан. Теперь вздрагивает Уильямс, когда на его шее затягивается петля из ремня, перекрывая доступ кислороду. Хорошо – говорит Артур – не хочешь сосать, я пойду тебе на уступки. И со всей своей природной добротой и состраданием Кёркланд впечатывает парня лицом в простыни. Он ловким движением большого пальца отвинчивает крышку баночки со смазкой, словно открывая витаминки. Он не очень беспокоится о том, какая из догадок была верной, просто загоняет скользкие пальцы на всю возможную глубину. Мэттью рефлекторно хватает ртом воздух. Хватает руками простыни. Он не уверен, нравится ему всё это или нет. Дрожь пробегает по телу. Вместо стона из груди рвётся приглушённый хрип, кровь стучит в висках, мысли путаются клубком пряжи, путаются рыболовной сетью, проводами наушников, ускользают меж пальцев песком.***
Когда Уильямс возвращается из ванной, закутанный в мягкий халат, в мягкий аромат свежести и персиков, Артур стоит на кухне, химичит с чаем и травами, что-то сыплет интуитивно, что-то отмеряет ложечкой, что-то лишь проговаривает себе под нос, тут же отбрасывая эту мысль. Мэттью знает, что подкрадываться нехорошо. Но безнадёжно запачканная рубашка валяется на стуле, и парень говорит себе: Это ничего, если я положу руки ему на плечи. Это ничего, если я проведу пальцем вдоль позвоночника, если поцелую фарфорово-белую шею, если прижмусь всем телом, загребу к себе под халат, а дальше уж будь что будет. Но Кёркленд поворачивается прежде, чем Канада успевает сделать ещё хоть один шаг, который он сделать и не сумел бы. И всё же в сузившихся глазах Уильямса на миг промелькает каждая его грешная мысль. Англия говорит: Ты ведь останешься на чай. Он говорит без намёка на вопросительную интонацию. И всё же Мэттью ему кивает. Конечно, само собой. Он хочет добавить: Я не оставлю вас одного, сэр, это немыслимо, совершенно невозможно. Но ему так неловко смотреть мужчине в глаза, когда Артур выглядит таким печальным. И Кёркленд говорит: Или немного подольше.***
Англия держит парня за бедра, так что Уильямс, наконец-то, может дышать. Точнее, он мог бы, если бы не отвлекался на стоны и всхлипы. Очень сложно делать это одновременно, когда тебе так глубоко и напористо вставляют член в задницу. Мэттью отказался от попытки отдышаться до того, как это будет закончено. Костяшки сжатых пальцев уже побелели, мышцы сводит от напряжения. Канада понимает, что ему еще никогда не было так хорошо и в то же время так мучительно, так невыносимо, словно бы всё его существо вот-вот разлетится осколками разорвавшегося снаряда. Когда в первый раз холодная глянцевая кожа соприкасается с бедром, Канада не обращает внимания. Когда начинает ненавязчиво похлопывать ягодицы, Уильямсу приходится заметить, что держат его уже не так основательно, да и паузы между ритмичными движениями члена внутри становятся более неровными. Спустя минуту шлепки уже ощутимо жалят кожу. Спустя две Мэттью начинает казаться, что удушение было неплохой перспективой.***
Кёркленд обвивает руками Канаду, опускает голову ему на плечо и доверительно сообщает: Вообще-то, я думал о тебе не так давно. Думал о том, как было бы здорово посидеть немного вместе, как в наши «старые добрые», выпить по чашечке чаю. Ты помнишь, как это было? При упоминании «старых добрых» Уильямсу вспоминаются в основном конные прогулки и охваченный пламенем Белый дом. Бесконечные унылые чаепития, как это часто бывает, вымыло потоком более свежих, более ярких впечатлений. Мэттью говорит: Конечно, было очень славно. Артур прижимается чуть ближе, ему хочется чувствовать тепло, ему хочется чувствовать чужое дыхание на шее и, может быть, любовь.***
Когда из-за серых крыш поднимается апельсиново-оранжевое солнце, когда улицы наполняются светом, наполняются звуком, наполняются спешащими на работу людьми, эти двое ещё не спят. Англия беззвучно, как и положено джентльмену, размешивает сахар в фарфоровой чашечке. Он улыбается спокойно и умиротворённо, почти что счастливо – редкое зрелище. Глядя на эту загадочную ухмылку, Канада хочет сказать: Да пошёл ты к чёрту. Необязательно быть таким надутым индюком. Но вместо этого произносит: — Это гвоздика? Кёркленд отрицательно покачивает головой. Отхлёбывает немного горячего согревающего чая, левой рукой упирается в подлокотник кресла и, положив сверху голову, он говорит: Ещё попытку? Эти игры в угадайку тем сильнее утомляют Мэттью, чем больше он понимает, что ничего не понимает в чайных добавках. Сделав ещё один глоток, к нему вновь подкрадывается то мимолётное чувство, что посещает нас лишь на мгновенье, стоит нам учуять какой-то особенный запах духов, или услышать вдруг смутно знакомый мотив из проезжающей мимо машины. Уильямс выдыхает: — Ну, может быть, это любовное зелье. Артур смеётся беззвучно. Его плечи, укутанные клетчатым пледом, слегка подрагивают, он старается не расплескать остатки чая. Он говорит: Какие глупости. Я же не ворожея, чёрт бы тебя побрал.