Слушатель

      Пианист резко захлопывает крышку фортепиано, хмурясь со злости и беспомощно глядя на те гроши, которые получил на последнем концерте. Он с детства был виртуозен, его мать, с которой он жил, пророчила ему великое будущее, как и педагог, научивший его игре фортепиано. Как же было… несравненно больно от того, что он – тот, кто однажды обязательно войдёт в историю как великий музыкант и композитор (не хуже трио гениев – Моцарта, Бетховена и Гайдна), - прозябает в нищете и голоде, сталкиваясь лишь с тухлыми помидорами. Если уж не физически, то морально точно.       Пианист с сомнением смотрит на свой плащ. В нём уже даже выступать непрезентабельно – купленный чёрным, сейчас он отдаёт серостью, насыщенно зелёная повязка на рукаве начала выцветать. Сколько они пережили с этим плащом?.. Пианист уже даже не помнит, сколько. А вот плащ помнит явно больше: вот, например, виднеется старательно застирываемое, но всё равно оставшееся пятно от пива, пролитого другом Курягой, которого вздыхающие по нему девочки звали Очаровательным. Или его всё же пролил он сам?.. Он не помнит, если честно. Да и не надо, ведь это даёт прекрасную возможность сбросить всю вину на Чарминга, который тоже ничего не помнит.       Плащ много чего помнит, поэтому пускай получит ещё одно воспоминание. Пианист надевает его, смотрит на постоянно отстающие часы и безошибочно определяет время. Если на них сейчас без пятнадцати восемь вечера, то на самом деле на два часа больше. Хорошее время для вдохновения, тем более ночь обещают безоблачную, пускай и без Луны. И ладно. Ему и так романтики хватит. Романтика. Будь он невоспитаннее, даже сплюнул бы, мол, чего удумал. Кому нужна эта романтика? Разве что той девчушке в красном. Хотя даже не ей, а её сестрёнке-близняшке. Она редко бывает в городе, зато часто бродит по лесу. Босиком.       Кстати о лесе. Это было именно то место, куда он и направлялся. Про него ходило много слухов – начиная стандартным «зайдёшь – не вернёшься» и кончая историями о странных предметах в нём вроде машины, ванной и даже телевизора. А ещё он что-то слышал о невероятно красивом амфитеатре, всегда залитом солнечным светом, с великолепным красным занавесом. Впрочем, это лишь оболочка. Больше всего его влекло к фортепиано, которое по слухам было идеально настроенным. Если это так, то там наверняка был музыкант-отшельник, а встреча с подобным тоже была бы для него интересным опытом.       Хотя Куряга ну очень упорно его отговаривал. «Ебать, чувак, да нахуя тебе эти заморочки? Поверь, это самое дерьмовое местечко на земле, даже не смей туда свой нос совать. Бля, ты вообще меня слышишь, патлатый пидорас?». Пианист, думающий о лесе, этого, конечно же, не слышал, а иначе бы высказал что-то самодовольное, что непременно сводилось бы к «у кого что болит, тот о том и говорит».       Да и может быть действительно задумался бы сегодня, стоит ли идти туда, куда боится идти ничего не боящийся Куряга.

* * *

      Под ногами у него пожухлая листва, складывающаяся в мягкие искусные узоры на сухой, даже высушенной земле, а кое-где сквозь неё пробираются нежные белые цветы. Он срывает их, и они тут же растворяются в его руках, а в голове проносится мысль: «Иди вон туда, а потом туда», и он послушно идёт, доходя до следующего цветка. Вот ещё один цветок. Всего их шесть, и в голове проносится картинка какой-то кровати. Словно он всегда это знал, а сейчас только вспомнил то, что вылетело из головы. О, а вот и кровать. Такие стоят в психушках, привинченные к полу, чтобы буйно больные не могли сбежать. Пианист подтверждает догадки, находя на этой смирительную рубашку. Берёт её в руки, вдыхает запах и слабо морщится. Он не любит запахи лекарств и старости, но так пахла его мать в последние дни жизни. Которые были как раз в доме больных душ. Да. Когда мама попыталась убить его, он впервые обнаружил у себя седые волосы. И впервые понял, что верить нельзя никому. Никому. Любой человек рядом может оказаться безумцем. Вот этот дядечка в деловом костюме. Вот эта дама с собачкой. Эта девочка с задорными косичками. Все враги. Все враги. Все враги. Мама враг. Курильщик враг. Однажды он тоже задушит подушкой, пока ты спишь. Паранойя.       Пианист резко швыряет рубашку обратно на кровать и бежит дальше. Цветы, цветы, где эти чёртовы цветы?! Мимо словно ответ пробегает девочка в белом платье. Уайт? Он удивленно смотрит на бретельки белого платья на тёмной коже, поднимает взгляд и смотрит на карие глаза. Та сглатывает и протягивает руку. Идти с тобой? Ну уж нет. Он не уйдёт, не найдя амфитеатра, тем более, не по возрасту парню за двадцать держаться за руку с тринадцатилетней. Ищи сестру. Снова взгляд отчаянья, на что Пианист картинно прикладывает руку к лицу, мол, эти плебеи ужасно раздражают и молча отворачивается, уходя. Цветок. Ему нужен цветок. Нужна подсказка. О, вот и прекрасный цветок, к которому он подходит спокойно, степенно, хотя знает, что будь на его месте и в его состоянии Чарминг, он бы бежал не останавливаясь. Отлично. Цветок растворился. Теперь следующий. Идти, идти по цветам.       Цветы приводят его к брошке. Точнее к броши, наподобие которой носят старомодные дамы на своих блузках. Она овальная, внутри неё вырезан из какого-то камня портрет ещё какой-то пожилой дамы, похожей на Елизавету Вторую. Пианист задумчиво берёт брошь и поднимает её, рассматривая отшливованные края портрета из какого-то зелёного камня. Кажется, это малахит. Его окружает серебряная узорчатая «рамочка», тоже красивая и изысканная. Если будешь продавать такую брошь любителю винтажной моды, её отхватит первый же за бешеные деньги. Вот только Пианист знал женщину, которая ни за что не продаст такую брошь. Она украшала ею свою блузку и сидела в приёмной комиссии консерватории его родного города. Именно тогда его волосы поседели окончательно. Посвятивший себя музыке, он был не готов слышать то, что его стиль игры омерзителен, а произведения ни на что не годны. Это ты ни на что не годна, старая карга. Как ты смеешь что-либо говорить ему? Ему – творцу, гению своего времени? Будь уверена, ты войдешь в историю, как та, кто отказал в учёбе величайшему музыканту двадцать первого века!       Нужно кинуть брошь куда подальше. Да, вот так. И бежать. Плевать на манеры и гордость, бежать. Уйди, Уайт, ты мешаешь. Цветок, да, цветок, куда же выведешь ты? А ты? А ты? Пианист бежит в отчаянии, кусая свои губы до крови, белые волосы метаются из стороны в сторону, но плевать. Бежать. Вот, вот последний цветок, он чётко видит нож. Нож для разделки. Бежать к нему. О, вот и он, воткнутый в пенёк. Взять его. Как тогда, когда он случайно влез в криминальные дела, чтобы заработать. Связался не с той компанией, но что только не сделаешь, чтобы выжить. Наняться как музыкант на вечер, чтобы стать наводчиком, а потом решить выйти из всего этого, - глупость. Он это прекрасно понял, когда к нему пришёл бугай из банды. Нож. Нож. В горло всадить, в горло. За этим бугаем входит парень похилее, но всё ещё сильный. Да и симпатичнее. Ему идёт блонд. Старый-добрый Курильщик, тогда ещё не знакомый ему. Смотрит на всё это дело и ухмыляется, мол, забавный ты парень, патлатик. Такая вот у них дружба. Приятно. Одно из немногих. Но тогда было так страшно, что седые волосы стали не просто седыми, а белоснежыми.       Уйди, Уайт, тебя же просили. Он хочет в амфитеатр. Не оттягивай неизбежное, он всё равно придёт туда рано или поздно. Свет в конце тоннеля, и Пианист идёт к нему. Вот она. Сцена. Зрительские ряды залиты солнцем. За фортепиано сидит девушка. В ней слишком много черного и красного, а больше ничего. А ещё скучная игра типичной ученицы. При виде него она послушно встаёт, уходя на место зрителя. Кивает. Улыбка благородная. Леди. Пианист кивает ей и садится за инструмент. Его произведение очень элегантно и томно, оно гордо и снежно. Оно показывает разницу между играющим и слушающим, словно унижая последнего, втаптывая в грязь своей громоздкостью. Оно достойно восхищения, преклонения, но не все к этому готовы. Но девушка готова. Она прикрывает черно-карие глаза, он даже слышит, как она сглатывает, явно восхищённая им, упивающаяся этим произведением и этим унижением в её сторону. Пианисту нравится это. - Кто ты?       Короткий вопрос прямо посреди игры. Он буквально слышит, как она раскрывает свои глаза, похожие на чернослив. - Слушатель.       Короткий ответ удовлетворяет Пианиста и он слабо кивает, продолжая играть. - И что же ты чаще всего слушаешь, Слушатель? - Вас, Обречённый.       Фальшивый аккорд. Пианист резко вскакивает, награждая девушку яростным стальным взглядом. Он не обречен. У него всё впереди. Он гений. - Вы гений,- девушка кивает, слабо улыбается. – Гении Обречённые. При жизни у них нет слушателя. Или он один. Настоящий Слушатель, а не фанаты. Вы Обречённые вдвойне. Ведь вы Вечны. - Вечен? - Вы же помните, Обречёный.       Он сглатывает. Этот лес. Этот театр. Это фортепиано. - Вы всё правильно поняли. Я ждала вас. Настраивала его каждый раз при хоть малейшем намёке на фальшь.       Обречённый смотрит в черносливы глаз девушки. - Я твой Волк. - Были. А сейчас Вы – моя Шапочка. Какой была я, когда просила убить меня, столкнувшуюся с тем, что никогда не стану Творцом. Вы были моей Правдой, открывшей глаза на это. - Я обречён на одного слушателя,- глухо шепчет Пианист, кажется, не слыша её. Он понимает, о чём она. Им суждено сталкиваться в этом лесу каждый раз. В разных ролях. И сейчас он Шапочка и понимает, к чему стремился всю «игру». Ему нужен слушатель. Он смотрит в глаза девушки. Тогда она была Скарлет. Но сейчас она его Слушатель. Вечный. Единственный. Она подходит к нему вплотную, поднимается на носочках и проводит по белым волосам. - Я восхищаюсь Вами.       Она поднимается на носочках и целует его. Слушатель целует Гения. Инициатор. Доминант. Демонстрирует то, что ничем не хуже него. Что может быть больнее для Творца, когда Бездарность пытается демонстрировать то, что она лучше. Боже, как же часто он видел это в своей жизни. Сколько было Бездарей, показывавших, что они лучше него. Он чувствует, как язык Слушателя преобретает кислотный вкус. Боже, это разъедает изнутри. Мерзко. Боже, отойди наконец. Исчезни.       Уайт, помоги.       Он хочет крикнуть, но яд разъедает горло. Проклятье.       Уайт стоит в стороне плачет, ведь не успела.       Слушатель змеится. Её руки напоминают змей. Да, те люди, которые так завидовали ему, они были словно змеи. Она овивает ими его талию, они душат подобно удаву и впиваются в его длинные тонкие пальцы своим ядом. Змеи. Змеи. Он ненавидит змей.       Он умрёт от яда. От желчи, разъедающей внутри и снаружи. Зелень, вокруг всё зелёное. Занавес опускается.       Концерт окончен.