Рукопожатие

Кокона до сих пор помнит это смутно знакомое чувство, когда паутинные нити почему-то невыносимо тянут назад. Помнит обыкновенно тоскливый день в монохромных тонах и приторную девушку-леденец в воротах, улыбавшегося Таро, их вялую беседу. Всматриваясь в мягкие линии его лица, Кокона начинала абсолютно по-глупому улыбаться — абсолютно каждый раз, когда это происходило, и, честно, она старалась избавиться от этой привычки. Поймав на себе колкий взгляд той, кажется, Осаны Наджими, Кокона была готова так же обыкновенно заметаться в поисках оправдания своей рассеянности, но взгляд этой Наджими был неожиданно жёстким. Собственническим. Таким, как будто Кокона сделала что-то до глубины души аморальное или положила глаз на чужое имущество, а не всего лишь невинно взглянула на её друга. Вздрогнув, она неожиданно расцепила пальцы, и вещи разлетелись по траве практически мгновенно – рассыпавшиеся карандаши, учебник по истории и дневник под деревом, а ученики, как один, резко повернулись на звук. Кокона слегка покраснела от своей неловкости, но, когда Таро неожиданно взметнулся помочь ей, краем глаза все же заметила то движение. Ослепительно яркая незнакомка слегка оттягивала пиджак Таро назад – легким, привычным жестом, словно смахивала пылинки с его плеча. Не позволяла ринуться на помощь. Этот жест был сродни брошенной перчатке или наклейке «моя собственность» на лбу Таро, но сам он лишь со вздохом развернулся, словив в воздухе очередную колкость этой рыжей преграды. Стиснув зубы от обиды и его мягкотелости, Кокона нехотя поддалась стягивающим ее оковам, ведь кто она, в конце концов, такая, чтобы сражаться с холодной подругой его детства? В глаз девушки попала соринка, лепесток сакуры и случайно открытая запись в личном дневнике, и она болезненно закашлялась, стиснув зубы; оставаясь чуть-чуть подольше, пока все ученики рассеиваются в пыльных лучах заходящего солнца. Кокона тогда отправилась домой ни с чем, кроме запаха тумана в сумке и терпкого привкуса пустоты. Фотографию Таро на столе она, конечно, переворачивает вверх дном, но все равно невинно целует в бумажную щеку перед сном. Кокона все еще согревает в себе надежду, но уже немного слабее; в конце концов, все настолько элементарно, что принять правду не-воз-мож-но. «Невозможность» — довольно неловкое слово. Тоскливые воспоминания растягиваются неизбежной круговой тропой и отголосками собственной беспомощности, когда Кокона все чаще замечает, как интимно, по-собственнически эта Наджими смотрит на него. Насколько ближе пододвигается с каждым днем, готовясь, кажется, к чему-то важному. А еще она постоянно бродит возле сакуры, словно обустраивая это место для признания, и Коконе, если честно, до хрипоты противно смотреть на это. Может быть, даже обидно. Впрочем, в четверг Осана по-прежнему стоит на крыше и по-прежнему болтает с Таро, а он неловко смеётся или отводит взгляд, словно чувствует, как за ним следит Кокона и… кто-то ещё. Да, в своих размышлениях Кокона неожиданно замечает пару глаз, обращённых в сторону этой парочки, и от страха у неё подкашиваются ноги; этот взгляд, в конце концов, не предвещает ничего хорошего. Покрепче сжимая кулаки и проверяя лезвие в кармане, Аяно с трудом стирает с лица невероятную ярость, чтобы услышать, что же ей расскажут безмолвные стены. Вихрь событий в ту же секунду подхватывает Харуку и несет туда, где она на самом деле не хотела бы побывать. В пятницу Осану Наджими находят мертвой с тяжелыми ножевыми ранениями и, глядя в ее пустые глаза, Кокона чувствует… облегчение. К счастью, облегчение тут же сменяется муками совести и виной, потому что иначе — просто неправильно. Но в толпе по-прежнему горят два огонька ненасытных глаз, в которых чувствуется не сожаление, но капля гордости и напускная, фальшивая скорбь. Поймав на себе пробирающий до дрожи взгляд, Кокона всем сердцем желает стать невидимкой, но на этот раз почему-то не может оторвать от нее глаз. Это, помнится, тоже станет огромной ошибкой, ведь улыбка этого демона внушила ей кое-что страшное: чувствовать вину, оказывается, совсем необязательно. Аяно, в свою очередь, было неожиданно и странно осознавать, что она смогла пойти на подобное, подойдя к убийству с холодным сердцем, расчетом и оружием. Было так непривычно открыть кран и просто смывать с рук кровь, смотря, как утекает в раковину чья-то жизнь. А потом, ночью, без проблем провалиться в сон и видеть сны о Таро, а не о Страшном суде и судебных допросах. Узнать о себе такое — это как одним солнечным утром осознать, что тебя на лбу есть третий глаз, а всё, чему тебя учили в школе — абсолютная ложь. В порыве ненависти у нее даже не дрожали руки, это просто случилось – ловкий удар в шею и тихий пунцовый дождь, потому что Осана не успела закричать. И вот она уже идет домой — со сбившимся дыханием, но спокойно и отчего-то с легкостью на душе, сворачивая на кишащую людьми главную улицу, чтобы затеряться в безымянной бесформенной бесконечной массе обёрнутых мясом силуэтов. А затем Аяно целиком превращается во взгляд из тени, когда Таро смотрит на очередную размытую фигуру. Над этой девчонкой Аяно видит срок жизни (около двух дней), а на ее хрупкой шее — алые линии, по которым нужно будет провести чем-нибудь острым. За обедом Аяно забрала из шкафчика отвёртку и судорожно сглотнула, нащупав чью-то записку с затёртой подписью: «Она придет в компьютерный класс к трем часам дня», ведь Инфо-чан прежде никогда не нарушала рутину — почему записка, почему не смс-сообщение, почему именно сейчас? Глупости, впрочем, легко забываются. Когда отвертка намертво впивается в шею соперницы, Аяно чувствует на себе пристальный взгляд, и по отсутствию криков уже знает: взгляд этот наверняка полон немого страха, порицания или ненависти. Бездействующий свидетель, конечно, сразу побежит в полицию или к учителям, чтобы успокоить муки совести, и Аяно покрепче сжимает в руке окровавленное оружие, готовясь к атаке. Оборачиваясь, она не видит никого, но зато сильно пачкает руки, позволив себе отвлечься на всякую ерунду и параноидальные бредни. Дергающаяся в конвульсиях соперница задевает Аяно острым локтем, но она уже слишком возвысилась над концепцией человечности, чтобы зашипеть от физической боли. Именно поэтому от осознания того, что её застал врасплох укол собственной совести, становится невероятно смешно, а от новой записки в шкафчике – неожиданно страшно. «Ты забыла выкинуть отвертку. Приходи сегодня на крышу, мы можем кое-что обсудить?» Почерк в конце записки — немного кривой, и буквы скачут на линии; автор, должно быть, волновался. Что ещё менее напоминает Инфо-чан и даёт лишь больше поводов для дрожащих рук и неуверенных движений, ведь даже Боги, пожалуй, боятся смерти. По венам Аяно тогда текла на удивление холодная кровь, а по лбу — такой же холодный пот, ведь на крыше ее наверняка ждет полиция во главе с учителем, а может, Инфо-чан, жаждущая вовлечь её в очередную авантюрную глупость. Попытка сбежать была бы настолько жалкой и бессмысленной, что Аяно придавила остатки рассудка; она направлялась на злополучную крышу, словно на эшафот, едва волоча ноги. Пальцы её слегка подрагивали, а в кармане всё так же пылился совершенно бесполезный нож для резки картона, которым теперь можно было разве что вырезать человечков в форме Таро. Когда в ее сторону взметнулась слабо знакомая копна темно-пунцовых волос, девушка на крыше неожиданно повернулась лицом к Аяно, крепко держась за перила и нервно улыбаясь, будто боялась обжечься. В тот момент девушка протянула ей бледную руку с синяками на запястьях. Аяно, возможно, могла бы столкнуть девчонку с крыши, но, неожиданно для неё, незнакомка заговорила. Она смотрела на нее так же странно, как тогда, во время минуты молчания в память Осане Наджими. Аяно помнит; и сейчас в ее глазах читался тот же самый импульсивный отклик человека с широким эмоциональным диапазоном. Не хотелось бы угадать такое в душе возможной союзницы. Она смотрела на неё с видом затравленного зверька и говорила спутано и нелогично, с железной уверенностью и искусанными губами, о чувствах к Таро, о соперницах, помощи и честной борьбе, пока Аяно в третий раз мысленно называла её дурой. Что? Растерянно пожимая руку новой союзнице, Аяно задержала этот недолгий контакт и скрестила пальцы за спиной, ведь в наивном тепле ударявшегося в её ладонь учащённого пульса было что-то незабываемо полезное. Аяно чувствовала отсутствие чувств, но всё равно улыбнулась так широко, как только была способна, словно желая заставить своё лицо расползтись по швам, и громко рассмеялась в бескрайнее небо просто потому, что она могла. Когда придёт время, Аяно, скорее всего, придётся убить её. Таков естественный порядок — хищники и жертвы, Боги и люди — и в этом действительно нет ничего личного. Кокона, должно быть, понимала, что Аяно было на неё плевать — понимала ведь, верно? Аяно не понимала её. Позволив руке новой союзницы выскользнуть из своей, Кокона разжала скрещенные за спиной пальцы, ведь в безразличной цепкости её рук было что-то опасное и магнетическое. Мерзкая, пугающая убийца, извращённая душой и телом, она же — необузданный Мефистофель, способный сбросить цепи её контракта, лишь расправив плечи. Коконе отвратительно признавать, что в ней было нечто такое, чему хотелось завидовать — некое знание или опыт, после которого вряд ли станешь дрожать под уничижительным взглядом какой-то там Осаны Наджими. Кокона продаёт душу за познание, играя с огнём, чтобы обратить свою кровь в лёд; Кокона слышит её. Смутно знакомый звук. Примерно так трещат натянутые до предела паутинные нити.