Забвение

Роман морщится, когда продолжительная и внезапно слишком громкая трель звонка раздается в очередной раз. Слишком долго. Годфри готов прямо сейчас, без разбора, убить того, кто вжимает до побледнения пальцев злосчастную кнопку, собственноручно разорвать его на части, если он не уберет свои гребанные руки хотя бы на пару минут. Если он вообще не свалит от его дома как можно дальше. От этого сводит все внутри и неприятно давит на виски. Почему ОНИ сами идут к нему? Он же монстр. Почему жертвы сами бегут в его логово, дразнят, прыгая перед самым его носом в красных одеяниях, лезут, когда он спит или ест? Так же нельзя. Почему они сами идут сюда? Почему они заставляют его обращать на них внимание, рушат его самоконтроль?.. Годфри отключает сигнализацию и поворачивает дверную ручку, открывая двери, с устало-брезгливым выражением готовый встретить любого, кто посмел заявиться к нему так не вовремя. Но нет. Перед ним стоит Питер, встревоженный и растрепанный. С отчаяньем и невысказанной надеждой во взгляде. Тут же поднимает свои глаза, встречаясь со взглядом Романа. И Годфри принимает самое равнодушное выражение лица. Он спокоен. Его не тревожит ничего. А уж тем более - внезапный гость. А внутри все разрывается от отчаянья, от боли. Слишком долго, слишком больно и невыносимо. Сердце окаменело, окаменели и остались навсегда и все мельчайшие трещинки, шрамы. Вечное напоминание. И ничего уже не залечится, не затянется... - Привет, - Питер улыбается устало, вымучено, однако, искренне. И сразу же внутри находятся те-самые-шрамы, те-самые-трещенки и зарубки, так что Роман чуть заметно морщится от того, как отдается тупая глухая боль. Отголоски его страданий. То, что уже никогда не исчезнет, не оставит его. - Чего тебе? - грубо чеканит слова Роман, прячась за равнодушным спокойствием. Но они оба чувствуют, что оно ложное. - Я... пришел извиниться. Опять, - Руманчик выдавливает из себя улыбку, но она выходит слишком нервной, чтобы разрядить атмосферу. - Извинился. Можешь валить на хуй, - обрывает его Роман и уже собирается закрыть двери, но парень успевает просунуть ногу, не позволяя металлу соприкоснуться с рамой. И зря. Годфри поджимает губы, с раздражением глядя на цыгана. Хочется врезать. Заехать со всей силы кулаком по челюсти, сломать ее двумя точными ударами, а потом расквасить уже ломанный в детстве нос. Только бы он свалил отсюда. Только бы убрался. Только бы не расхаживал в невозможной близости рядом с монстром, не тыкал бы его сердце раз за разом палкой в надежде, что, если оно разболится, обнажит недавние раны, то все вернется. Но ничего не вернется. Ничто не сравнится с этой болью, с чувством одиночества и брошенности. Питер бросил его, свалил, как последний мудак, оставив по колено в дерьме, в боли и отчаянье. Именно тогда, когда Роман нуждался в нем как никогда раньше. Тогда, когда они оба нуждались друг в друге. - Послушай, я поступил неправильно, можешь обижаться и винить меня. Я сам виню себя во всем этом, но послушай! Ты не должен, ты не... не имеешь права. Пожалуйста, Роман. Пожалуйста! Дай мне еще один шанс, я... - Питер качает головой, умоляюще смотря на Годфри, теряясь в собственных чувствах, подбирая подходящие слова. Но продолжить не успевает: внезапно Роман вновь захлопывает дверь, в этот раз со всей силы хлопая ею по ноге цыгана, так что тот зашипел и застонал, жмурясь от боли и, хватаясь за стенку, чтобы не потерять равновесия, убирая ужасно саднящую конечность, не решаясь даже пока поставить ее на пол, встать на нее. - Какого хера?! - Убирайся, пока цел, - цедит хозяин дома сквозь зубы, и, не встречая больше препятствия, закрывает дверь, изолируя себя, пряча. Он в безопасности, он в порядке… Вот только злость хлещется внутри, разливается, и Роман готов поклясться, что чувствует, как она полностью окутывает его, даря привкус крови во рту. И парень жмурится, запрокидывая голову и прижимая ладони к своему горлу, чуть поглаживая, пытаясь абстрагироваться от всего, пытаясь заглушить все лишнее, вернуть себе хотя бы былое равнодушие. - Сукин ты сын! - внезапно доносится до его слуха глухой голос Руманчика и приглушенный звук удара, злобный стон. И вампир наверняка знает, что он не один на пределе. Только вот Питер сдался первым. - Ты думаешь, что тебе одному было тяжело?! Я любил ее! Я хотел быть отцом ее ребенка! У нас была бы семья! Мы бы все равно бы уехали отсюда! А ты самовлюбленный богатенький мудак! Думаешь, я не видел, как ты смотрел на нее? Ты хотел ее себе, хотел ее. Только она была со мной. Она выбрала меня, а не тебя!.. Годфри сжимает руками виски, потом закрывает уши, лишь бы не слышать глухую ругань, доносящуюся из-за закрытой двери. Ничего не помогает. Голос упрямо доносится до него. Голос шепчет, говорит, орет. Уже не с улицы, а в его голове. Питер кричит, злится, ненавидит. Все бьет набатом в голове. И это ничем не заглушить. Потому что Роман знает, кто виноват и что было на самом деле. Роман знает, кто виноват. Роман знает. И это убивает. Выворачивает наизнанку. Камень внутри впитывает в себя всю злобу и желчь, он питается этим, пожирает и раскаливается докрасна. Ужасно жжется, обжигает, оставляя уродливые волдыри и раны. Он - единственный, кто должен был считаться уродом в их семье. Насквозь прогнивший. Сожравший собственную душу. Роман знает. Он уверен. Питер что-то крушит на улице, стучится в двери, кричит на своем родном языке. Они оба загнаны в клетку, которую построили сами же. И выхода никто из них в упор не видит, вместо этого раз за разом бросаясь на колючую проволоку, пытаясь прорваться через нее. Причиняя себе лишь только новую порцию ран и боли. Внезапно Роман выпрямляется, переполненный голосом и отчаяньем, пустой беспощадной злобой. Он на грани, на самой кромке. Упрямо шатающийся из стороны в сторону, балансирующий, все желая поймать равновесие. Но все тщетно. С каждым шагом его все больше и больше кренит, его все больше замыкает. А груз из настоящих и надуманных воспоминаниях все увеличивается. Вот и сейчас. Подросток уверенно бросается к выходу, поворачивая не сразу поддавшуюся ручку и распахивая двери. Руманчик уже практически успокоился, переполненный осознанием, что он слишком погорячился. Не рассчитал свой самоконтроль. Он шел мириться, шел с попыткой вернуть все, как было, потому что они оба нуждаются друг в друге сейчас как никогда ранее. Но сорвался, потому что устал все это держать в себе, устал от игнорирования со стороны друга. Когда же дверь внезапно распахнулась, парень тут же обернулся, с глупым наивным предположением, что тот простит его. - Прости меня, я вел себя как редкий козел. Я не хотел говорить тебе все это, просто накипело. Как это называют копы... состояние аффекта, - он покачал головой, с надеждой глядя на вышедшего подростка. - Прости, Роман. Мне очень жаль. - Заткнись, - шепчет с остервенением Годфри, внезапно охваченный странным порывом. Горло дерет и сушит, внутри все раздирается, скребется. И Питер вдруг хмурится, ощущая странную перемену в друге. Что-то изменилось. Совсем незримое, но такое глобальное, важное. И оборотень замирает, наконец, понимая, что не так. Взгляд. Внезапно он становится холодным, уверенным, пристальным. От него пробегают мурашки по загривку. Питер чувствует, как внутри холодные змейки-полоски стекаются к сердцу, стискивая его своими упругими гладкими телами, и он ничего не может сделать. Даже сказать. Даже отвести взгляд от этих гипнотических водянистых глаз. Он словно зачарованный. Руманчик готов поклясться, что, хоть Роман и не испытывал это на нем, но то, что он видел, отличается от того, что происходит сейчас. Словно бы Годфри стал сильнее. Словно бы что-то произошло... - Ебанный цыган, - шипит Роман, плавно и неспешно подходя к оборотню, который не мог даже пошевелиться, просто застыв на месте. - Ты был моим другом. Я доверял тебе! Я верил! А ты бросил меня! - болезненно корчится, переполненный внезапной душевной болью, но не отводит свой взгляд. Упрямо смотрит. - Я нуждался в тебе, - говорит, - Мне нужна была твоя поддержка. А ты съебал. Он закусывает и облизывает губы, самым кончиком языка доставая до вязкой крови, неровной полоской текущей из его носа. Потом нервно сглатывает, вытирая дрожащей кистью кровь, размазывая по челюсти и опять облизываясь. С огромным трудом сдерживаясь, чтобы не облизать и перепачканные пальцы. - Но ты вернулся. Потому что у Линды возникли проблемы, - совсем тихо, еле слышно, словно бы делился самым сокровенным секретом. - Если бы не это, то ты бы не вернулся! Ты бы смотался как можно дальше, позабыв про этот гребанный город, про всю эту историю! Ты бы и не вспомнил про меня! Годфри срывается, кричит, скалит ровные белые зубы, а потом бьет наотмашь, со всей силы, почти не видя, почти не контролируя свои нервные дерганые движения. Удар приходится по скуле Питера, но тот даже не вздрагивает. Просто стоит, не в силах пошевелиться. И Роман тоже замирает, враз забывая все, что собирался сказать, зачарованно наблюдая, как из раны на скуле парня выступает кровь. Это лучшее, что он видел за этот день, за всю неделю; это захватывает, словно бы самая лучшая картина, самое великолепное зрелище на всей Земле. И он не сдерживается. Голод, злость, страх, отчаянье... все смешивается, наваливается одним большим комом, и парню вдруг просто жизненно необходимо насытится. Утолить свое желание, так старательно сдерживаемое ужасную, до невозможности длинную неделю. Роман сглатывает, облизывается, приоткрывая рот, ощущая, как лезут острые клыки, как начинает интенсивно вырабатываться слюна, так что ему приходится часто сглатывать, причиняя разгоряченному сухому горлу еще больший дискомфорт. Годфри протягивает руку, как только оказывается в шаге от Питера, касаясь его скулы, стирая и обмазывая пальцы кровью, тут же жадно их облизывая, прикрывая глаза и постанывая от непередаваемого удовольствия. Это великолепно. Это невозможно и не передаваемо. Словно самый лучший оргазм в его жизни. Словно самое лучшее, что только могло бы быть. Но этого мало, чертовски мало. И Роман вновь поднимает свой взгляд, поддернутый пеленой возбуждения и жажды, и смотрит ему в глаза. Это выше его самоконтроля. То, что раздирает его. Мать была права - в один момент голод захватит, заставит действовать безрассудно. Вот только Роман все прекрасно понимает и знает. Но не может терпеть. - Иди в дом, наверх, - приказывает он напряженным сиплым голосом и нервно сглатывает, облизывая и без того красные обветренные губы. И Питер слушается, направляясь в сторону двери, заходя в дом. Роман еле сдерживается, когда тот проходит слишком близко от него. От парня несет кровью. От парня несет силой и чем-то еще. Незримым. От этого сосет под ложечкой и глаза застилает туман. Так что Годфри приходится опереться рукой о стену, глубоко дыша, лишь бы не свалиться на землю или не броситься на Питера, грубо прижимая его безвольное тело к стеклу, тычась носом и губами в манящую заветную жилку на шее, что так пульсирует под тонкой нежной кожей. Равномерно, четко, или бешено, дробно, в такт удару сердца. Еще можно опустить ладонь на левую сторону груди или сжать запястье, чтобы еще больше ощущать каждый удар, толкающий потоки крови по всему телу... Роман сдавленно стонет, сжимая свой рот ладонью, пряча клыки, и, оттолкнувшись от стены, пошатываясь, направляясь вслед за Питером, идя скорее наугад. Подъем по лестнице показался слишком быстрый. Затуманенный разум отказывался воспринимать любое расстояние и время, сводя все только к одному: жажде и нетерпению. - Иди в мою комнату, - шипит Годфри после того, как оказался практически вплотную к парню, жадно и резко втягивая в себя его запах, но тот тут послушно двигается в сторону спальни. Это сводило с ума. Это действовало куда лучше любого дорогого наркотика, что он уже успел испробовать, лучше любого антидепрессанта. Его личное лекарство от всех бед. Его личная формула счастья и удовлетворения. Да, определенно, он слишком долго ждал. Это расплата самого мира перед ним, Драконом. Жертвоприношение от Вселенной, чтобы он не расхерачил этот гребанный город, не поимел ни одной невинной души, будь она хоть трижды проклята. Питер Руманчик - вот, что сейчас ему нужно, как в самые лучшие времена. Как в самых потаенных грязных и мокрых снах, забываемых с рассветом. Его личное средство от всего. Его покаяние. Питер останавливается посреди спальни Романа, глупо уставившись на него своими серо-голубыми глазами, словно бы доверялся полностью, открывал всего себя. Подходи, бери мою душу, мое сердце - бери все, что хочешь, я здесь, я с тобой, всегда был и буду рядом. И Роман бы поверил, если бы не знал всю п р а в д у, если бы не изнывал от ж а ж д ы душевной и физической. Питер предал, сбежал, бросил. А потом вдруг заявился на порог дома Дракона, когда на его задницу свалились проблемы. А Роман он... он не заслужил, он слишком страдал и ненавидел себя все это время. А Питера не было рядом. - Я не заслужил того, что бы опять оставаться одному, - шепчет он, склоняясь к самому уху подростка, так что растрепанные волосы Руманчика щекочут кожу. От Питера пахнет лесом, сигаретным дымом, машинным маслом, дешевым бургером и картошкой из местного супермаркета. А еще отчаяньем и кровью. Он насквозь пропитан этим. И Годфри нервно сглатывает и тихо стонет от того, с каким трудом слюна продвигается по разгоряченному шершавому горлу. Он придвигается еще ближе к безвольному равнодушному телу, тычась губами в манящую яремную вену на шее, спрятанную за такой невозможно тонкой кожей, жадно ловя удары пульса. Раз-два-три... Сердце колотится равномерно, спокойно, не в сравнение тому, как билось еще десять минут назад, когда Питер злился. Четыре-пять-шесть... Роман приоткрывает рот, проводя языком по чуть вспухшей вене, вырисовывая линии, проступающие на крепкой шее цыгана, с трудом сдерживаясь, чтобы не впиться в зубами, жадно глотая поток горячей ароматной крови... но нет. Так нельзя. Нельзя допустить, что Питер погибнет так. Нельзя. И от этого понимания Годфри злится еще сильнее, отстраняясь от такой желанной шеи. Быстрым уверенным шагом он направляется к комоду и извлекает из него искусно сделанный нож. Определенно, это подойдет лучше. Тонкое кованое лезвие с витиеватыми линиями, резная ручка из кости. Только подумать, как оно режет плоть, как причиняет боль, как... Роман шумно выдыхает, вновь возвращаясь к своей жертве, приказывая, чтобы тот живо раздевался. И парень слушается, послушно расстегивая пуговицы на рубашке, снимая враз ее, майку и жилетку через голову. Расправляясь с ремнем джинсов, после скидывая с себя ботинки и, наконец, стягивая штаны и белье, оставаясь полностью обнаженным, открытым, стоя посреди комнаты перед другом. И тот обходит его кругом, словно прицениваясь, а потом усаживается на кровать, жестом подзывая Питера к себе. И тот послушно подходит. Холодный металл наверняка доставляет мало приятных ощущений. Особенно, когда лезвие тыльной стороной прижимается к коже, оставляя после себя линии, которые тут же краснеют. Особенно, когда острая сторона проходится по плоти, надрезая ее. Это наверняка больно, но Роману все равно. Его увлекает другое: каждый надрез распускается алым; кровь струится вниз, по крепкому расслабленному торсу, слепляя вьющиеся темно-русые волосы. И Годфри не выдерживает, зачарованно следя за этим как за самой увлекательной игрой в регби. Тут же подскакивает, прижимаясь пухлыми губами к ранам на груди Руманчика, с жадным безумным стоном слизывая сладкую для него кровь, пачкая в ней свое лицо и руки. Это выше его. Это до невозможности нужно, просто необходимо, и этим никогда нельзя насытиться. Он с трудом сдерживается, чтобы не впиться клыками, вспарывая кожу, чтобы не убить е г о. Чтобы не убить с е б я еще больше. Питер стоит до ужаса спокойно и это вымораживает. Годфри сглатывает и выпрямляется, наконец-то отрываясь от таких желанных ран, раз за разом облизывая красные припухшие губы, неотрывно смотря на подростка, изучая его. Руманчик все так же глядит доверчиво и открыто, приоткрыв свой гребанный рот, и Роман ненавидит его каждую секунду, каждое мгновение всеми своими клетками. Сейчас это затмевает даже ненависть к собственной матери. Роман ненавидит Питера до невозможности. Но чуть меньше, чем ненавидит самого себя. - Ты не должен был уезжать, - сокрушенно качает головой Роман и склоняется, упираясь лбом об лоб подростка, исступленно повторяя это. Кривится, смотря в глаза до тех пор, пока внезапно резко не оттолкнул Питера от себя, не бросился на него, заваливая на пол, заводя руки за голову и крепко удерживая, хотя нужды в этом не было. Оборотень даже не пошевелился, полностью подчиняясь контролю вампира, и тот это прекрасно знал. - Я тебя ненавижу, Питер, слышишь? - шепчет Годфри, склоняясь к его уху, мягко прижимаясь губами к ушной раковине, после скользя до рта Руманчика. Целуя отчаянно, после вновь чуть отстраняясь. - Ненавижу! - кричит ему в лицо. - Я ненавижу тебя! Жалобно скулит, качая головой и разглядывая безучастное лицо Питера, вновь тычась губами в его, целуя в этот раз грубо, жадно, прикусывая тонкие губы в кровь, тут же вновь сцеловывая выступившие капли. - Ненавижу, - шипит он с отчаяньем, словно избалованный мальчик, родители которого лишили его любимой игрушки, просто отказали ему в ней. А ведь и правда... Роман прикрывает глаза, которые опять застилает пелена. Сознание вновь заволакивает чем-то густым и упрямым. Парень даже не старается бороться с этим. Не из-за осознания, что это выше его сил, а просто потому, что ему нравится. Вместе с белесым туманом приходит осознание собственного могущества, власти, возможностей и силы. Все действия и поступки находят себе оправдания, сводясь только к одному: желанию насытиться, доставить себе удовольствие. Это необходимо. Прямо здесь и сейчас. От этого нетерпение покалывает на спине, сжимается комком внутри живота и в горле. И Роман следует этому, желая насытиться и показать себя. Потому что он властитель, силен, молод, велик. Все должно быть его. Все, что он захочет, и никто не смеет противиться этому, портить его планы, заставлять страдать. Просто потому, что Роман Годфри может себе это позволить. И вампир отстраняется, озлобленно и брезгливо оглядывая лежащего под собой парня, усаживаясь на край кровати, только сейчас отпуская часть сознания Питера. Хоть и не до конца, но позволяя ему вновь обрести контроль над собой. - Иди сюда, - приказывает Годфри, смотря на поднимающегося на колени Руманчика, взгляд которого стал более-менее осмысленным, а движения приобрели былую решительность. Однако вампир все еще сидел в его голове, преподнося лишь одну часть действительности: они вдвоем, как раньше, все хорошо, Питер сам хочет этого. Для цыгана это даже подобно подарку - Роман уверен в этом. Руманчик не помнит Литы, ребенка, свои проблемы. Он не помнит ни черта, кроме того, что должен отсосать ему прямо здесь и сейчас. И Питер верит, подчиняясь и подползая к другу с довольной хитрой ухмылкой, протягивая руки и опуская их на его колени, скользя вверх. - Ты напряжен, - произносит Руманчик, оглаживая ладонями бедра Романа. Заглядывает ему в глаза снизу вверх, смотря вопросительно-взволнованно, и вампира это на секунду даже подкупает. - Ага. Тяжелый день, - хмыкает Годфри, однако, вновь поддавшись своей одержимости, тут же морщится, давая понять, что разговоры сейчас лишние. Питер кивает, расстегивая ремень и ширинку штанов парня, немного стягивает их вместе с бельем, высвобождая давно возбужденный член Романа, головка которого была покрыта смазкой, пачкавшей нижнее белье, а теперь и руку цыгана. Годфри тут же сдавленно выдыхает от контрастов: разгоряченная плоть, холодноватые пальцы, прохладный воздух в помещение, и тут же горячее щекочущее дыхание, обдающее чувствительную кожу... Роман прикрывает глаза, ощущая, как подросток осторожно проводит языком по головке, обводя вход в каналец, тут же припадая губами, нарочито медленно пропуская член между ними. Питер насаживается ртом на член Романа с каким-то особенным усердием, расслабляя стенки горла, так что вскоре берет на всю длину. И Годфри комкает простыни, готовый задохнуться от ощущений. Вампира всегда удивляло и поражало, как ловко и умело Руманчик делает минет, знает, как и что нужно партнеру, чтобы доставить особенное удовольствие, словно бы всю жизнь только этим и занимался. Хоть это было и не так. Роман не мог похвастаться таким же умением и мастерством, не мог брать на всю длину, как бы ни старался. А вот Питер.... Горло парня гладкое и узкое, такое горячее, что Роман готов кончить практически сразу же. Поэтому Годфри думает о плохом, противном, ужасном, чтобы оттянуть разрядку. Думает о том, почему подросток здесь, о том, что тот сделал и не сделал, и как он все-таки ненавидит его. И этого хватает. Его захлестывает злоба и новый поток одержимости. Питер виноват. Питер заслуживает наказания. И Роман хватает Руманчика за волосы, отстраняет оборотня от себя, так что тот выпускает изо рта член с громким пошлым всхлипом, тут же непонимающе глядя на партнера. - С тобой точно все в поряд... Но фразу Питера обрывает сильная пощечина, так что он по инерции отклоняется в сторону, прижимая ладонь к своей щеке. - Гребанный ублюдок, - шипит Роман, сглатывая и резко подаваясь вперед, опрокидывая вновь безвольного Руманчика на живот. И тот послушно через мгновение же встает на колени, упираясь локтями в пол. И Годфри слезает с кровати, пристраиваясь позади подростка, грубо пододвигая его за бедра ближе к себе и потираясь членом между его ягодиц, прикрывая глаза. Ему все равно, что Питер не готов, что естественной смазки не хватит, он даже не использует слюну. Просто помогает себе рукой и резко входит, тут же жмурясь от боли, чуть ли не хныча, проталкиваясь вперед, практически на полную длину. Руманчик жалобно стонет и шипит, прогибаясь в спине и подаваясь навстречу, пытаясь хоть как-то облегчить свои страдания. О том, чтобы сопротивляться, чтобы скинуть с себя вампира, он даже не подумывает. Так нужно. Чтобы было невыносимо больно. Именно так. Роман причиняет боль не только партнеру, но и самому себе. Он толкается, так что член с трудом движется по слишком узкому проходу из туго сжавшихся мышц, хватается руками и крепко сжимает бедра парня, впиваясь пальцами так, что и их сводит. Но Годфри словно не замечает. С упоением, с каким-то сумасшедшим азартом грубо движется, трахая обессиленного и скулящего Питера, наваливаясь на него всем своим весом. Так что тот враз не выдерживает, соскальзывая руками и больно падая, ударяясь челюстью об пол. Но не противится. Как чертова безвольная тряпичная кукла. А вампир хватает его одной рукой за волосы, натягивая их на себя, так что Руманчик с громким болезненным шипением запрокидывает голову. Вот оно. Горячее невозможно узкое тело, распластавшееся под ним. Ощущение власти и контроля. Полное подчинение. И Роман победно стонет с новым резким и грубым толчком, выпуская волосы парня из своего кулака, заставляя Питера всхлипнуть и уткнуться лицом в руки, словно бы в единственной возможной попытке спрятаться. Это чувство разливается по всему телу разросшимся напряжением. Это чувство переваливает за края, затмевая собой все. Уже нет проблем и бед, нет гребанной матери, нет пропавшей сестры, нет ребенка. Все умещается в пределах этой комнатки - его личного ада, чистилища и рая. Его личного мирка, спасения от всего. Только дрожащая комнатка, поверженный враг-друг, и он сам. И ничего больше. Роман склоняется, только чтобы кротко поцеловать напряженную спину Питера, попутно подбирая валявшийся рядом нож. Он не спешит, но и терпеть не может. Все с л и ш к о м. Подросток практически любовно оглаживает лезвие ножа, дробно и мелко двигаясь в Руманчике, поднося свое оружие, касаясь острым лезвием спины. Надавливает. Кровь выступает из пореза практически сразу же, и вампиру главное вовремя прекратить давить и не увлечься. Это зачаровывает, и парню хочется больше, но где-то на краю разгоряченного плывущего сознания он понимает, что нельзя. Поэтому он просто роняет нож, припадая губами к коже, жадно слизывая струящуюся кровь, даже не слыша криков Питера (да и кричал ли он?). Все застилает красной пеленой, и Годфри движется все отчаянней, входя сразу на всю длину, просто раз за разом грубо втрахивая Руманчика в пол, при этом не смея оторваться от его ран. Этим нельзя насытиться. Это дурманит. И Роман не замечает, как практически удовлетворенная жажда крови, расплаты и чьего-то тела захлестывает, распространяясь и содрогая его тело дрожью, заставляет его согнуться с глухим стоном, утыкаясь лбом в выпачканную спину партнера. Его сводит судорогой, так что Роман сжимается, кончая в тело Питера, широко распахивая глаза и немигающим взглядом уставляясь в одну точку, содрогающуюся в такт самому Годфри. Горячее чувство, распространенное по всему телу, постепенно сменяется ленивой истомой, и вампир морщится, выходя из Руманчика и опускаясь рядом с ним. Тупая ненависть, секс и контроль над сознанием оборотня изрядно вымотали. Так что подросток просто закрыл глаза, разваливаясь на полу, попутно стягивая с себя штаны. Внутри что-то сжималось, вздрагивало. Что-то давно забытое, тщательно скрываемое… Что-то непонятное разливалось в груди. И Годфри внезапно коробит, сотрясает неизвестно откуда взявшейся дрожью. Из горла рвется обрывистый всхлип, и парень ссутулится, тут же пряча перепачканное кровью лицо в отчего-то дрожащие непослушные ладони. Странное жестокое наваждение отступало, сменяясь пониманием того, что он натворил.

***

Спустя полтора часа Питер уже более-менее в порядке. Роман помог принять ему ванную, обработал раны, переодел. Годфри и сам успел сполоснуться и переодеться, так что сейчас вполне спокойно и независимо восседал за столом на кухне, с кружкой ароматного черного кофе. Руманчик сидел напротив, потерянным взглядом уставившись в черную поверхность напитка в такой же белой кружке, совсем не прикоснувшись к нему. - Питер, - через пару минут спокойно зовет Роман, равнодушно глядя на парня, и тот поднимает на него свой пустой взор. - Забудь обо всем, что здесь было. Ты шел ко мне, но на тебя напали. Потом я подобрал тебя и привез к себе домой, где мы занялись ахриненным примирительным сексом. По обоюдному согласию, - добавил с усмешкой вампир, внимательно и пристально глядя в глаза оборотню. - Ты сам согласился на порезы. Ты не чувствуешь боли от всего, что получил здесь. Он хмыкнул, утирая кулаком выступившую из носа кровь, тут же слизывая ее. - А теперь езжай домой. Все, - Питер послушно поднялся, направляясь к выходу. Но, когда он дошел до двери, Роман вновь его окрикнул. - Постой. Руманчик, уже практически окончательно пришедший в свое сознание, оглянулся, вопросительно приподнимая брови. Роман быстро спрыгнул со своего стула, направляясь к парню, тут же прижимая его к себе, мягко и долго целуя в губы. Питер с жадностью выдохнул, обхватывая лицо друга ладонями и отвечая на поцелуй. - Вообще-то, я тебя все еще ненавижу, - поделился Роман, стоило ему только отстраниться от подростка. - Взаимно, мудак, - фыркнул Питер, вновь притягивая к себе Годфри и коротко целуя, тут же кивая на дверь. - Мне пора. И Роман отстраняется, вновь принимая безразличное выражение лица, провожая гостя взглядом до двери. А после бросается к первому попавшемуся зеркалу.