The Man of Mine

Утром Гарри является на занятия невыспавшимся, неподготовленным и в новых очках. А еще в новой одежде. И вообще… Сокурсники смотрят на него подозрительно, кто-то — наверняка, все — точно припомнил, как вчера он уезжал с мистером Барлоу, и… Не нужно быть особым гением, чтобы увидеть четыре и понять, что это два на два. Потому что немногие особые гении наверняка заметили, что это одежда Ли Барлоу — стильная и дорогая, но совсем не в духе зубрилы Гарри и великовата ему по размеру. А очки брендовые, из новой коллекции — ему на такие копить и копить. В воздухе отчетливо повисает всеобщее невысказанное «мелкая продажная тварь», и для кого-то другого — для абстрактного пай-мальчика при строгих родителях — это стало бы катастрофой всей жизни. Как не стать, когда в один миг рушится репутация, а то шаткое равнодушное «пусть-живет-пока-он-нас-не-трогает» резко сменяется на такое же шаткое, но более злобное «нас-бесит-само-его-существование». Как не стать, когда в один миг привычные устои, при которых некрасивый заучка в поношенном свитере никогда не станет объектом внимания первого ловеласа колледжа, перестают существовать, а незыблемые истины терпят крах. Гарри ловит на себе эти жадные взгляды и неловко поправляет чуть сползающие на нос очки: неудобным, непривычным для него жестом — кончиками пальцев за дужки — потому что старые добрые очки с заоблачно высокими диоптриями никогда не сползали, в отличие от новых — тоненьких, легких и модных, которые так непривычно пока ощущать на переносице. И чужая одежда, даром что почти по плечу, не дает расслабиться и усердно делать вид, что ничего не произошло. Что вчера ничего не было. Потому что вчера было всё. Ли Барлоу завез Гарри к себе — не бог весть какая квартира, но Гарри после комнаты в кампусе смотрел на эту холостяцкую берлогу горящими глазами. Заскочил в какую-то забегаловку за разной романтичной чепухой для ужина — несколько пакетов с китайской едой в коробочках, свечами и аромапалочками, которые в тот вечер даже не распаковывали, — и со всем этим богатством и с Гарри на руках в придачу завалился в квартиру. Уронил пакеты на кухне, а Гарри на кровать и… — Так ты правда теперь его новая подстилка, Линдсей? — даже Брукс, практически безразличный к подковерным интригам местной молодежи, не может удержаться от того, чтобы как-то поддеть Гарри. Или это просто резко появившееся любопытство, не суть. Он выскакивает неожиданно, как черт из табакерки, и легко утаскивает Гарри прочь от толпы, с самого начала занятий неотрывно следовавшей за ним по пятам. — Я не понимаю, — тянет Гарри, снова неловко поддевая пальцами дужки очков, хотя, пожалуй, впервые понимать особо и нечего, ведь все и так ясно. — Я не… — Ты трахался с Барлоу! — громогласно вещает бета, и разговоры в коридоре замолкают на миг, чтобы тут же взорваться с двойной силой. Конечно, такие же страсти… — Ты трахался с!.. — И что с того?! — в Гарри просыпается, нет, не злость, отчаянное безразличие ко всему, что так внезапно творится в его жизни, невероятное наплевательство на пересуды и косые взгляды, потому что на талию ему ложится такая знакомая после вчерашнего рука, а прямо возле уха звучит почти родной голос. — Что с того, мистер Брукс? Какое вам дело до чужой постели? Гарри не слышит, что отвечает Брукс, да и разве это так важно. Мистер Барлоу — «Ли, для тебя просто Ли, теперь и навсегда» — шепчет ему в шею «Я свободен сегодня, поехали ко мне?», и для Гарри это совсем не звучит вопросом. Всё происходящее правильно. Всё происходящее — нужно. В воротах колледжа Гарри смелеет и сам – сам! — первым целует Ли в губы: так, как целовал его вчера, и, наверное, со стороны это выглядит романтично-слащаво, как в низкосортных мелодрамах по ТВ, где омега обязательно голубоглазый блондин и, целуясь со своим альфой, непременно делает ножкой «хоп». Они уезжают под недовольные возгласы и шиканья, и обоим, кажется, все равно. Холодный ветер бьет в лицо, мерно рычит двигатель огненно-красной Ямахи — или это все-таки Кавасаки? — а у Гарри кружится голова: не от скорости или ветра — оттого, что Ли Барлоу так близко. А прошлая ночь еще не стерлась из памяти. Тогда Ли снимал с него одежду быстро, почти срывал, словно боялся, что этот первый необдуманный порыв вот-вот пройдет, а Гарри никак не мог унять дрожь и нежданные непрошенные слезы. — Ты красивый, ты такой красивый, — шептал Ли в перерывах между поцелуями и рваными выдохами сквозь зубы. — Боже, где же ты прятался все время… Зачем… А Гарри не прятался — не так, как думал он, — Гарри просто жил, как может и умеет, и там — тогда — в полутемной квартирке-студии, подставляясь под поцелуи и напрашиваясь на смелые касания, дико смущался всего и сразу. Собственного тела, такого обнаженного, такого… неприлично доступного… и собственных проснувшихся вдруг желаний. Того, как сильно хотелось коснуться Ли, распластаться, размазаться по нему, тесно и близко, чтобы пряный запах стружек и его, Гарри, почти незаметный аромат горькой полыни смешались друг с другом. А потом Ли смотрел на него. Просто смотрел, как Гарри, почти умирающий от своих противоречивых чувств, лежал на неразобранной кровати, сминая пальцами одеяло, — голый, открытый… пошлый и… — Красивый какой же… — и в его голосе столько восхищения, столько жгучей страсти во взгляде, что это казалось даже интимней самого секса. Гарри даже не понял толком, как все случилось в первый раз. В памяти остались обрывки, лоскуты, из которых никак не желала складываться реальность. Которые сплошь состояли из смазанных движений, тяжелого дыхания и острой боли на границе с блаженством. Гарри никогда раньше не думал, не представлял себе, каким может быть секс, а даже если бы и думал, ни за что не смог бы вообразить себе это. Быстро, тихо, мокро… Болезненно ярко… Так, что потом пришлось долго успокаивать сбившееся дыхание и унимать покалывающую боль в затекших ногах. А потом тихонько скулить, закрывшись в душе — от счастья и не отпускающей тянущей боли в пояснице и ниже — и незаметно от Ли искать в безобразно неаккуратной холостяцкой аптечке обезболивающие. А утром снова плавиться в объятиях — послушно разводить ноги, выгибаться, кусать губы и под сладкими пытками даже дать выпрошенное шантажом обещание как-нибудь на днях взять в рот. — Тебе идут мои рубашки, — сказал тогда Ли, когда Гарри шутки ради накинул на плечи первую попавшуюся тряпку. — Носи такие всегда и выкинь уже свое старое шмотье. А потом отимел прямо у шкафа, тычась носом в затылок, вжимая лицом в гладкую поверхность зеркала, и Гарри, ошалевший от такого количества эндорфинов за раз, смотрелся в собственные глаза — бешеные и черные, с невероятно широкими зрачками — как в омуты, и ловил пересохшими губами собственные зеркальные губы, холодные, бледные, широко распахивающиеся с каждым сильным толчком. Гарри пробирает нервная дрожь, когда он снова видит пресловутый шкаф и зеркало, в котором какие-то жалкие шесть часов назад отражались его отчаянно кривящиеся губы. Острое желание собирается комом в горле, а потом резко ухает в низ живота, выбивая дух неслабым апперкотом. — О чем ты думаешь? — шепчет куда-то в шею Ли, и Гарри, не отводящий взгляда от собственного отражения, видит, как его руки уверенно скользят под рубашку, расстегивают пуговицы, разделываются с поясом брюк. И свое тело: бледную кожу, острые выпирающие косточки, блядскую дорожку редких темных волосков… Гадство! — Почему я? — спрашивает Гарри. Он видит Ли за своей спиной: уже скинувшего рубашку, подтянутого, смуглого в полумраке — идеального, и отчетливо понимает, что проигрывает во всем. — Зачем ты говоришь, что я красивый? — Потому что ты действительно такой. Смотри! Ли раздевает его медленно — показательно, демонстративно, будто в наказание — заставляя исследовать взглядом каждый дюйм кожи, каждую черточку, каждый изгиб. И гладит, мажет ладонями по бокам и обнаженным бедрам, сминает пальцами губы, одной рукой втискивается между ягодиц, другой — гладит между ног, заставляя их дрожать и подгибаться. И шепчет, шепчет, опаляя дыханием кожу на шее, шепчет невероятные глупости, но Гарри отчего-то обнаруживает в себе крайнюю степень внушаемости, потому что каждому слову этого романтичного бреда он верит безоговорочно. Да, он красивый. Да, он сексуальный. Да, на него можно смотреть так. Ли убедителен, как чертова фея-крестная из «Золушки», — Ли лепит из Гарри то, что пожелает, и ему не нужна никакая волшебная палочка. Хотя, одна палочка у него точно есть. — Ты как самый лучший бестселлер в скучной обложке, — вылавливает Гарри из потока комплиментов один и цепляется за него, чтобы окончательно не потерять разум от чувственных пыток. — Не каждый рискнет тебя прочесть. А ведь под обложкой такое содержание… А дальше слова и не нужны. Гарри сам изворачивается и утаскивает Ли в поцелуй, сам подставляется, скулит, напрашивается на продолжение, сам вспоминает вчерашнее обещание и добровольно опускается перед своим волшебником на колени. Ли смотрит на него сверху вниз, мажет кончиками пальцев по скулах, смыкает их на дужках чертовых очков. — Ты мой самый лучший, — выдыхает он сквозь зубы, когда Гарри касается губами его паха. — Ты лучший! И Гарри верит в это. Как и в то, что теперь он не будет прятать себя за «скучной обложкой». Ли ведь покажет, как это, да?..