Spectrum

Он просыпается, когда город окутывает тьма. Он всегда просыпается в это время, но не потому, что не любит день или нарочно ведёт такой образ жизни. Просто я соткан из тьмы, а он не может жить без наших молчаливых разговоров, так что выбирать не приходится. У меня, в общем-то, выбора особенного тоже не было. Никогда, как оказалось впоследствии. Знаете, я был здесь задолго до него. Присматривался, привыкал, оценивал. Мне не нравилось то, что я видел. Вначале, когда я ещё не был даже чем-то оформившимся, я пытался говорить с людьми. Разными людьми. С теми, кто, как мне казалось, мог бы меня понять и поддержать. Я рассказывал им свои идеи, поддерживал их, направлял... Но они либо не слушали, либо погибали вскоре. А я так и оставался кристально чистым, даже не приобретал какую-то определённую форму. И это было безумно обидно – потому что я предлагал всё, а они даже если и осмеливались брать, всё равно ничего не давали взамен. Просто не в силах были, потому что у них самих ничего не было. Когда люди успели стать такими… Пустыми и никчёмными? С течением времени меня заполняли апатия и отвращение. Тоскуя, вспоминал я рассказы друзей о Древней Греции, о беседах с просвещёнными людьми, о чудесных открытиях, которые они совершали вместе... И понимал, что я опоздал, что всё хорошее и доброе вымерло здесь за два тысячелетия, что мне придётся скитаться по Земле впустую. Тогда я попробовал разговаривать с животными – нам это тоже доступно. Разговоры эти стали приятным открытием для меня. Знаете, животные, и в особенности коты – прекраснейшие собеседники. Только о людях они говорить не любят – и правильно, зачем о них говорить? Ведь всё и так ясно. Обычно после таких бесед я жалел, что кошки не люди. Первое десятилетие моё на Земле минуло, и я совершенно смирился с участью бездомной музы... Именно тогда, на пороге отчаяния, сквозь отравлявший моё существование шум города я услышал его первый крик, крик, в котором явственно прозвучало моё имя. И я благодарил небеса за это. Вознаграждение после бесконечно долгих скитаний казалось мне особенно сладостным. В то же мгновение я ощутил, как Спектр наполняет меня, как сменяется цвет за цветом. «Что же ты выберешь для меня, друг мой?» - думал я, наблюдая, как переливается и сверкает моя сущность. Лёгкое жжение плавно перерастало в тянущую боль и я плакал, но плакал от счастья, когда от кончиков пальцев вверх по только что обретённой коже устремился тёмно-синий, с блестящими вкраплениями, цвет. Он вскоре сменился обычной для нас мертвенной бледностью и я смог уже в полной мере ощутить своё тело, но цвет этот я запомнил - ночное небо, редкость среди нас. С тех пор я завишу от ночи, потому что днём не ощущаю себя. Если mon bel ami всё-таки просыпается и бродит по квартире, пытаясь понять, что же ему делать – отсиживаюсь в его комнате. Она – это единственное место, где я могу существовать днём. Не потому, что именно та, а потому что она его, наполнена им. У него так много тепла, любви, стремлений и жажды, что даже на этих оседающих в воздухе их остатках я могу нормально существовать. Может быть, он тоже очень остро чувствует меня, раз даже перестал открывать там шторы. Понимает, наверно, что солнечный свет рассеивает меня, и я превращаюсь в клубы лёгкого дыма, напоминающего мне времена моего одиночества. Я полюбил его за те двадцать три года, что я с ним, по-настоящему полюбил. Хоть я уже и был взрослым, когда он родился, всё равно рос и учился вместе с ним. Вместе мы плакали, когда он разбил в первый раз коленку, вместе страдали, когда на прочность проверяли его сердце, вместе собирали его осколки. Вместе доказывали миру, что мы чего-то стоим, и вместе же учились признавать свои поражения. Вместе поняли, что мир несправедлив. Вместе выбрали путь полного отчуждения. Он зарабатывает на существование программированием. Работа ему кажется скучноватой лишь потому, что слишком проста. Ему не доверяют сложную. Тем, пустым, не понравились его бумажки, и они не доверяют ему сложных программ. Он живёт тем, что пишет истории. Он создаёт их из ничего, а я просто направляю его, подсказываю, как будет лучше. Вместе мы придумываем целые миры, огромные Вселенные... Мне только не нравится, что он очень быстро их забывает. Наверное, это я виноват, я ослаб после долгих скитаний. Надеюсь, он простит мне это. А ведь он мог бы справиться и без меня, он и сам всё умеет очень хорошо, и мне не нужны бумажки, чтобы верить в это. Он создал меня, и я стал прекрасен. Этого для меня достаточно, чтобы верить ему… Верить в него. Мы как-то без слов договорились не писать о любви. И сердце его мы договорились беречь. Оно у него с детства слабенькое, и я бы вылечил его, выпил его боль, даже зная, что для меня это отрава… Если бы мог к нему прикоснуться. Как многое бы стало простым и близким, если бы я мог к нему прикоснуться… Я провожу с ним непозволительно много времени. Я поселился у него в квартире, он поселился в моих мыслях. Всё закономерно… И, тем не менее, неправильно. Ни о каком равноценном обмене, столь часто практикуемом между нами и теми, кто нас выбирает, не может быть и речи. Я переступил все границы и правила, я позволил себе его любить… Я позволил себе его желать. Я уже говорил, что он невероятно красив? Он добр, он честен, он прямолинеен, он нежен и постоянно прощает всех, кто его обидел. Даже тех, кто, с моей точки зрения, этого недостоин. Он никогда и никому не сделал больно. Он порывист и открыт, и его можно читать, как книгу. У него огромные небесно-голубые глаза, в них отражаются все его мысли, а волосы у него цвета солнца. Когда Спектр разукрашивал его, он, наверное, был особенно к нему благосклонен. Вот здесь-то всё закономерно и объяснимо. У нас красота внешняя является продолжением внутренней красоты, а такие, как он, создаются по законам нашего мира. Когда он хочет отгородиться от всего, он берёт свой плеер и усаживается в любимое им кресло у открытого почти всегда окна. Это знак для меня – я скрываюсь за музыкой, чтобы он не так сильно замечал моё присутствие. Оно будет мешать ему… наверное. Но сейчас он не почувствует ничего, и я опускаюсь перед ним на колени, заглядывая в его глаза. В них – вся бесконечность Спектра. Когда я целую его бледные, с синеватыми прожилками вен, запястья, эти глаза подёргиваются мечтательной дымкой. Он закрывает их – и я тут же касаюсь его век, а потом сцеловываю мягкую, такую родную улыбку. Образы он начинает чувствовать, когда я, скользя губами по нежной коже горла, выписываю на ней языком первое слово. «Необходимость» - потребность, жажда, называйте, как хотите. Мне постоянно нужен он, его чистые, незамутнённые ничем эмоции. Они делают меня сильным. Он – источник моей силы. Прижавшись к нему как можно сильнее, я провожу рукой по его груди – по ткани футболки. Как же ненавистна мне наша разница в этот момент! Как бы хотелось мне стать теперь обычным человеком и бесконечность обменять на ограниченность… От злости я чуть сильней, чем следовало бы, цепляюсь за него, и, судя по его возгласу, в этот момент он что-то видит там, у себя. И мне приятно это – дарить ему чувство наполненности, цельности и яркости, разукрашивать его мысли снова и снова. Я наклоняюсь, касаюсь губами места, где должно находиться сердце, и чувствую, как оно бьётся под моими губами. Кажется очень близким… Как же оно далеко. Он едва заметно дрожит, и ему кажется, что это с ним делает музыка. Я не буду его разуверять. Я не буду ему надоедать. Только бы он увидел… То, что я показываю. Для этого мне нужно – всего-то лишь – склониться к его расслабленной ладони и на тыльной стороне начертить пальцем слово «полёт». В голове в этот момент словно взрывается фейерверк, потому что теперь мы видим уже оба, вместе, видим бесконечность тьмы и неисчислимость звёзд. В этой не-реальности я привычно уже занимаю место позади него, обнимая за талию и прижимаясь к спине так, чтобы он не смог увидеть меня, даже если обернётся. Он всегда оборачивается, а я не хочу, чтобы он меня увидел. Достаточно уже и того, что он ощущает моё присутствие. Занятый своими мыслями, я не сразу понимаю, что происходит, когда ловлю его серьёзный, настороженный слегка взгляд... И тут же тону, теряюсь, немею - называйте, как хотите - глупо, так глупо, я даже отстранится не могу, потому что он уже держит меня за руки, не даёт вырваться. И когда его губы касаются моих, я окончательно теряю связь с реальностью. Вот она, мечта - протяни руку и возьми, и так хочется, чтобы вечно продолжался этот поцелуй, чтобы его изящные пальцы перебирали длинные пряди моих волос, чтобы он всегда обнимал меня вот так, словно я - это величайшая ценность мира... Я чувствую его эмоции наравне со своими, и от этого вдвойне хорошо, потому что я вижу там радость и нежность... Как бы хотел я навсегда... "Нет, нет, нет, не должен..." - настойчиво повторяет голос благоразумия, пробиваясь в мои мысли, вырывая меня из сладкой неги, возвращая к настоящему, и я, только что радовавшийся происходящему, ужасаюсь тому, что мы сделали... Что я позволил сделать. Не знаю, откуда взялись у меня силы на то, чтобы отстранить его от себя и сбежать, я не помню, как разорвал не-реальность и нашу связь, я не должен... Не должен. Я не должен позволять ему держаться за себя. Я так хочу стать смыслом его жизни… Но ещё больше я хочу, чтобы жизнь он прожил по крайней мере достойно, а не провёл её в клинике для душевнобольных. Я не хочу быть причиной его падения. Поэтому он больше никогда не увидит моё лицо. Поэтому я уйду сейчас и буду возвращаться не чаще необходимого. Поэтому я уже почти готов молить Спектр обесцветить меня. …Том улыбнулся, его захлестнула волна безудержной радости. Губы ещё горели, хоть он и понимал отчётливо, что это была иллюзия... Но в то же время - реальность. Том вообще знал об устройстве своего мира больше, чем можно было бы подумать. И когда сегодня он уходил вслед за музыкой, знал прекрасно, что он хотел увидеть. Говорят, есть вещи, которые лучше не знать и, возможно, его вечный спутник был чем-то из этого разряда. Том, однако, ни капли не жалел. Хоть он и повёл себя глупо, поражённый неземным совершенством лица своего наваждения, всё же раскаянию не было места в его мыслях - лишь желания и мечты. Он думал о Шеде - ускользающей тени, дарящей ему вдохновение. Он запомнил отчётливо только его глаза – тёмные, как ночь, с безумными огоньками. Он верил, что обязательно увидит эти глаза снова.