До столицы — там, вдали, — Остаётся половина неба... Снеговые облака. Басё
Сколько миновало сезонов — не сосчитать, а навязчивый запах хризантем не смогли выветрить ни зимнее море, ни мальва в полях, ни долгий дождь. Лишь дороги грёз согревали увядшее сердце, не давая утонуть в чаше одиночества, погрязнуть в тягостных сомнениях. Лик же бледной луны насмешливо взирал с небесной высоты на его самонадеянные потуги задержаться подольше на бренной земле, дотянуть до кикудзуки. Да он и сам понимал, что никто не ждет его в призрачном Эдо, что не найдёт он ничего, кроме луноцвета, но продолжал уворачиваться от судьбы — вдыхал вместо сладкого запаха крови горькость хризантем. Ему бы снять одежды, связать узами непокорное сердце, подчиниться приказу господина, и так дурная молва шибче самой Натори впереди бежит, но ветер в рукавах не слабел, подгонял в спину, вынуждал вернуться… в Эдо. В ненавистный и незабываемый Эдо Ророноа Зоро вошёл тусклым днём. Небо, будто худая лохань, сыпало ледяным дождём вперемешку со снегом. Мокрые стены домов уже скрадывались наступавшей тьмой, под ногами хлюпало и чавкало, прозрачный воздух прочищал грудь и голову до хрипов. Хризантемами и не пахло. Он постыдно свернул с широкой улицы и очнулся от тумана лишь перед знакомыми воротами. Красный свет фонарей слепил оставшийся глаз. Руки бесстрастно расстались с катанами, затаившими тут же обиду. Теперь предадут — выскользнут, сломаются в ближайшем бою, но Зоро не жалел. Он и так жил в долг — пора заплатить сполна. Вдохнуть бы только… того цветка. Испить его горечи всласть. Самурай шёл нарочито медленно, окидывая взором едва освещённые решётки с подмёрзшими бутонами, но сердце унять так и не смог. Горло сводило от кашля, приторность белых роз выворачивала. Он вглядывался до слёз в испуганные лица, не замечая собственного звериного рыка — выцветшее сердце трещало по грубым, неуклюжим швам, пока красная нить не оборвалась вовсе. Возле того чайного домика полыхали в жарком костре увядшие хризантемы. Их склонённые жёлтые шапки, убелённые инеем, осыпались серым пеплом тоски, испарялись горьким дымом грёз, пропитывая рукава, облепляя губы, стягивая шею. Вкус хризантем нестерпимо горек, но Зоро не променял бы его ни на свежесть белых роз, ни на яркость померанцев, ни на сладость вишни. Но боги давно покинули эту землю, его цветок растаял с росой ещё до криков петухов, не дав испить ему ни капли. Он бежал прочь, подгоняемый ветром, навстречу солнцу и господину, оставляя позади терпкий вкус занесённой снегом столицы. Глицинии укоренились в груди, срастили руки с катанами, распустили лиловые скорбные грозди на острие, воззвали к гневу — крови им бы испить, тягучей, сладкой, тёплой крови.***
Санджи так и не заснул, проворочался подле покровителя, снедаемый тоской — всё слышался слабый стрекот цикад, хотя откуда в такой месяц? Лишь окрасился край неба светом, как отправился он в чайный домик, сказавшись дурным сном, проведать ока-сан. Ивы, встревоженные инеем, склонились к самой земле. Ветер завывал, рвал края платья вместе с сердцем. Горький позабытый аромат растёкся в горле, сдавливая, душа. Он прислонился к сёдзи, хватая жадно морозный воздух, застучал по створкам, предчувствуя беду. — Кто там в такую рань?! Санджи?! А мы только вчера вспоминали! Ёкай зеленоголовый снова в Эдо заявился, тебя спрашивал! Да я сказала, будто нет тебя больше, на дым от костра показала, так он побледнел, одноглазый, и ушёл! Эй! Ты чего? Воды! Воды несите, окаянные! Господин даймё никого не пощадит, если узнает!***
Из прохудившегося нынче неба сыпет снег вперемешку со стрелами, заметая следы и обрывая жизни. Холодный ветер с залива срывает капли крови с острия катан. Лишь чайки опавшими лепестками хризантем бредят шрамы воспоминаний. Вкус тех лепестков Зоро ощущает и теперь. Но выбеленное сердце молчит — кикудзуки горечью отравил кровь. Он мнёт пальцами высушенный цветок и снова кидается в бой. Смерть кривится, но обходит стороной — восемь тории в Эдо возвышаются за жизнь ёкая, семь ками просят, в трех монастырях курительницы не гаснут даже ночью. Кикудзуки в крови...бывшего кагэма...
горечью застилает разум.
Новый год, а мне Только осенняя грусть Приходит на ум. Басё