«Я не могу умереть»

Когда солнце уже садится, он ищет возможность умереть. Нет, не то чтобы жаждет. Смирился. В общей сложности Кенни умирал две тысячи сто пятьдесят восемь раз. Идеальное число, чтобы ебануться. Идеальное число, чтобы перестать считать.

***

Кенни прощается со всеми в такой язвительной манере, на которую только способен. Всё потому, что парень вернётся сюда, в этот мир, в эту долбанную школу, к этим долбанным друзьям, уже завтра. Кенни знает, что, сказав сейчас всем: «Идите на хуй!», не потеряет ровным счётом ничего. Маккормик может даже пристрелить мэра, затопить полгорода, начать атомную войну или — о, Господи — переспать с Баттерсом. Завтра об этом не вспомнит никто. А всё из-за того, что он, блять, не может умереть. Вот просто — не может. Смотрите также — не имеет возможности. Смотрите также — лишён привилегии. Кенни устаёт уже в одна тысяча тридцать пятый раз от восклицаний лучшего друга Стэна и второго лучшего друга Кайла. Устаёт уже в триста семьдесят седьмой раз от гнилостной натуры Картмана. Устаёт от восемь тысяч девятьсот шестьдесят шестой по счёту дрочки в душе. Кенни мог поклясться, что это всё когда-то обнулится, а пока что ему приходится лишь отвлечённо считать. Иначе — можно рехнуться. Сойти с ума. Распрямить последние извилины. Он уже и так немного ебанутый, успокаивает парень сам себя, надрачивая в душе на белобрысый затылок Леопольда Стотча. Баттерс, несомненно, долбанный придурок, успокаивает Кенни сам себя, спуская прямо на стенку ванной комнаты. Он — сосредоточие всей имеющейся тупости в мире, и даже пару грамм с другого накатило. Баттерс — просто неисправимый тупица, окончательно успокаивает себя Кенни и идёт спать. Чтобы завтра в очередной раз сдохнуть, конечно. Буквально восемнадцать минут назад его рассекло пополам. «И что же? — думает Маккормик, методично оборачивая тело полотенцем. — И что же, блять? Школа — по расписанию». Лучше бы взорвали школу, думает Кенни, методично отходя ко сну. Лучше её, чем его голову. — Кенни, лучше рассказать то, что наболело, пнятненько? — дежурно советует ему мистер Мэки. Кажется, в триста восемнадцатый раз. — Я не могу умереть, — обречённо бормочет Маккормик, рот которого привычно закрыт капюшоном. — Я, блять, не могу подохнуть окончательно, — продолжает бормотать. — Я понимаю, многое становится таким неизведанным, — дежурно и доверчиво говорит мистер Мэки. — Но закрываться от всех — не выход, Кенни, пнятненько? — Он его не слышит. Не понимает, да и не стремится. Зачем это школьному психологу? Поэтому Кенни молчит, смакуя тишину. Он молчит, позволяя мистеру Мэки думать, что Маккормик — всего лишь трудный подросток. Грамм социофобии, полкило безразличия, вагон нигилизма. Леопольд Стотч стоит в мужской раздевалке, стягивая потную футболку с потного тела. Он делает это неуклюже, долбанный растяпа. Нисколько не сексуально, ни на минуту не возбуждающе. Но Кенни смотрит на это. Смотрит, просто-напросто впитывает движения субтильного тела. Оглаживает взглядом непокорные вихры светлых волос. Скользит глазами по обнажённым лопаткам, слишком трогательно выпирающим. Баттерс — костлявое ничтожество. Инфантильная срань господня. Но Маккормик почему-то явственно растворяется в мыслях, как он прижимает к себе Баттерса, как впивается пальцами в его волосы. Как может жёстко целовать, а может — нежно. Парень вообще много чего мог бы сделать, например. На минуточку — ему же придётся подохнуть сегодня. Так почему бы и нет? Кенни не слышит фон. Это же, блять, всего лишь фон, так почему он должен обращать на него долбанное внимание? Кенни просто идёт вперёд, пропуская мимо ушей и фон, и робкий лепет Стотча. Какое-то приветствие, не иначе. В голове Маккормика мелькают ненужные мысли о том, что неплохо бы научиться читать по губам, раз в его груди выросла такая непокорность к вербальному общению. Хотя — уже неважно. После странного хлопка сухие губы впились во влажные, многократно облизанные и нервные губы Баттерса, срывая последние непроизнесённые слова. Пальцы впиваются в так и не снятую футболку. Тянут на себя, впечатывая хрупкими рёбрами в грудь. Кенни оказывается и сильнее, и выше. Он становится ведущим, Стотч же — ведомым, без всякой протекции на самозащиту. На собственное мнение. Поэтому влажные губы безвольно не шевелятся, позволяя сминать их. «Это, блять, долбанная ментальная оплеуха», — думает Кенни Маккормик, потому что пусть Баттерс молчит, он до самой сути своей субтильности и костлявости невзаимный. И это ранит похуже бензопилы, которая прошила его насквозь на прошлой неделе. Жёстче разрывной пули, которая вышибла ему мозг девять дней назад. Мощнее своры бездомных собак, которые растаскали его внутренности по всему городу месяц назад. Очень хорошо, что он каким-либо образом подохнет сегодня. В две тысячи сто пятьдесят девятый раз. Кенни принимает душ, с остервенением втирая в себя долбанное мыло. Время — уже почти что ночь. Ночь новой жизни. Только что, можно сказать, он родился. С днём рождения, блять. Счастья и долгих лет жизни. Он делает воду совсем холодной, закидывая голову наверх и продолжая ненавидеть. Субтильность Баттерса, свою собственную невосприимчивость к смерти и недюжинную восприимчивость к светлым вихрам Стотча. Продолжая ненавидеть теории мистера Мэки относительно трудных подростков, его придуманный извне нигилизм и — да, сука — собственную невосприимчивость к смерти. Он словно долбанный ангел, ниспосланный страдать сам по себе. Маккормик будто бы выделяется среди всех неуязвимостью, якобы бы он — выше других. И всё же это насмешка, это кульбит долбанной Сансары. Это — всё, что угодно, но не судьба. Когда-нибудь Кенни умрёт по-настоящему. Кажется, в нём действительно что-то сдохло, когда влажные губы Баттерса не шевельнулись, а взгляд затравленно скакал по присутствующим в раздевалке. Кажется, что-то невхерственно надломилось и заставило агонизировать пару мгновений. Но Маккормик всё так же жив. С ненавистью, с трудом пережитым горем и с — да, сука — разбитым подростковым сердцем, Кенни ложится спать. Завтра он проснётся, чтобы умереть и не-умереть в очередной раз. — Вы должны сдать свои доклады к следующей среде, — говорит мистер Гаррисон. «Наш учитель — тупая шмара», — думает Кенни той периферией сознания, что ещё не потонула в скуке. — Вы должны работать в паре, — продолжает мистер Гаррисон. — Вы должны использовать дополнительный материал. — Вы должны… — Вы… — Маккормик и Стотч, Картман и Такер… «Что?!» Не повезло — не диагноз и не долбанная мантра. Не повезло — это второе имя. Кеннет «Не повезло» Маккормик. Приятно познакомиться, пожалуйста, поставьте галочку около «Смеяться громко». Вам удобно? Комфортно? Желаете чего-нибудь выпить? Желаете-желаете-желаете? Кенни пристально смотрит на вихрасто-светлый затылок Баттерса, того самого Баттерса, который игнорирует его целый день. Одноклассник даже не пролепетал что-то невнятное, в своей манере. Всего лишь — спрятал взгляд, когда Маккормик посмотрел на него. Вообще, он прятал его каждый долбанный двести восемьдесят пятый раз, когда Кенни смотрел. Это уже именная паранойя, до истерики смешное стечение обстоятельств. Как будто бы… нет-нет, такое же невозможно? Но Маккормик только и думает о том, что Стотч всё помнит. Как будто бы — представьте хотя бы на мгновение, блять — что Леопольд Стотч знает каждую его смерть. Все две тысячи сто шестьдесят. Что может сходу назвать самую страшную и заодно же самую жуткую. Якобы у него остались воспоминания о выражении невероятной усталости, постоянно возникающем на лице Кенни, когда он в очередной раз помирает. Понимаете? Кенни смешно краснеет и больше не смотрит на Баттерса. Ведь если Стотч всё помнит, то его игнорирование совершенно понятно — не далее, как перед очередной своей смертью, Кенни целовал его жадно и неистово перед лицами всех их одноклассников. А Баттерс был потный и совершенно не целовал в ответ по неумению. Кенни краснеет и отводит глаза. Это же, мать твою, просто нереально. Но как приятно думать об этом. Разве хотя бы это он не заслужил? — Ты должен принять все те изменения, что с тобой происходят, пнятненько? — монотонно бубнит мистер Мэки, протирая свои очки в роговой оправе заплесневевшим и, кажется, давным-давно забытым в карманах пиджака платком. — Кенни, слышишь, очнись, пнятненько? — Идите на хер, — обречённо говорит в ответ Маккормик, речь которого, как обычно, непонятна из-за капюшона. — Вот и хорошо, пнятненько? — облегчённо лепечет мистер Мэки. Он всё же просто психолог, а не ёбаный Господь Бог, чтобы понимать всех и каждого. — Каждый мужчина сталкивается с подобной проблемой в своей жизни. Главное — вовремя остановить это саморазрушение, пнятненько? Расставить приоритеты. Выявить для себя перспективу. Пнятненько? Кенни молчит, потому что из них двоих поговорить хочет всё же мистер Мэки. А ещё он старается оставаться здесь как можно дольше, ведь в библиотеке его уже ждёт смущающийся и игнорирующий его Леопольд Стотч. Маккормик сидит напротив своего… партнёра по заданию. Кенни смотрит на Баттерса таким пристальным, как ему кажется, взглядом, отчего Стотч нервно водит плечами. Невероятно, мать твою, изящно водит, будто делает это постоянно. А до этого — репетирует у зеркала. И это субтильное ничтожество способно на такое движение? Нонсенс. Кенни тяжело вздыхает и говорит Баттерсу о том, что знает. Знает о том, что знает сам Баттерс. Кажется, даже его мозги скручиваются морским узлом, когда он заканчивает эту странную фразу. Ему самому становится нихрена непонятно, так чего же ожидать от Леопольда Стотча? Который смотрит так рассеянно? Который, как оказалось, ещё и краснеет пятнами? Чёрт возьми, ему — четырнадцать, а он краснеет пятнами. Весь исходит этой «пятнистостью», которая особенно заметна на его бледной коже. Которая, наверное, чувствительная. Наверное, стоит сжать на мгновение пальцы, зажав в тиски эту кожу, — останутся следы. Возможно — даже надолго. Безумие — думать о таких вещах сейчас. Баттерс что-то невнятно бормочет, Кенни пристально смотрит уже на свои колени. Их взаимно смущает положение друг друга. Им по четырнадцать лет. Кенни за всё время умер и воскрес уже две тысячи сто шестьдесят раз. Стотч — всё тот же непроходимый тупица, образец чудачества, источник ебанутости. Весь из себя нескладный, с этой своей чувствительной кожей, длинными пальцами, то и дело врывающимися в светлые пряди волос. Они оба, по-своему, странные. Казалось бы, абсолютно разные, но у них есть нечто общее. Например, им обоим по четырнадцать. А это — почти что самое главное. Есть огромная разница между четырнадцатью и пятнадцатью. У Маккормика это плюс три сотни смертей. У Баттерса — красные пятна на лице. И бормотание, столь родное для Кенни, становится менее несвязным. Одноклассник, смотря в дубовую поверхность стола, признаётся Кенни в чувствах — искренних, мать твою. Маккормик внезапно встаёт и уходит, обрывая Баттерса на полуслове. Ведь, как оказывается, Леопольд «Баттерс» Стотч не знает нихрена. И Кенни продолжит умирать в одиночестве. Раз за разом. До юбилейных трёх тысяч. И если мистер Мэки не Господь Бог, а Баттерс ничего не знает, то что остаётся Кенни? Кенни дрочит уже никто-не-считает который раз. Спускает на стенки душа, облеплённого наполовину расколотой плиткой. Тяжело дышит, смаргивая непредвиденные слёзы из глаз. А потом уже громко хнычет, забиваясь в угол. Вода хлёстким потоком бьёт по плечам и заодно заглушает девчачьи всхлипы. Если бы отец узнал — всыпал бы пиздюлей. Если бы узнал всё — спился совсем. Кенни только что повторно разбили подростковое сердце. Он так хотел, так надеялся, что его секрет будет знать кто-то ещё. Пусть даже это будет Баттерс со своим светлыми вихрами, со своей чувствительной — на мгновение сжимаемой в тисках ладоней — кожей и этим невнятным бормотанием. Мистер Мэки на самом деле изо дня в день просит его разобраться в себе. Практически умоляет не оканчивать свою жизнь самоубийством, как это в последнее время стало модно у подростков. Кенни поднимает глаза, полные слёз, к струям душа, позволяя и этой наверняка грязной, сточной воде проникать сквозь глазницы, и смеётся. Резкие переходы от рыданий к смеху его уже не удивляют: он же может позволить себе эти слабости? Смущение на завтрак, скуку на обед, разочарование на ужин. Смерть на полдник. Пора спать, Кенни. Ловко орудуя лезвием, Маккормик как-то мрачно думает о том, что мать зарыдает сейчас. В две тысячи сто шестьдесят первый раз. Отец схватит в охапку бьющуюся в истерике когда-то красивую женщину, обрюзгшую от беспробудного пьянства и наркотиков, раз за разом принимаемых внутрь. Наружу. Сбоку. Всюду. Его мать будет биться и биться в истерике, пока слёзы в очередной раз не высохнут после какого-нибудь крепкого пойла. Отец будет напиваться вволю — сейчас есть повод. Многочисленные дети — честно говоря, сам Кенни далеко не всех помнит, как кого зовут — будут орать и мешаться под ногами. А Кенни будет блаженно. Совсем немного, буквально на мгновение Маккормик будет чарующе мёртв. И слишком далёк от житейских проблем и этого невнятного бормотания Леопольда Стотча. В действительности, хоть какая-то радость, не так ли? Поставьте галочку напротив «Умереть с улыбкой», мистер Маккормик, вот так, ведь совсем не страшно? Присаживайтесь, вы здесь надолго.