Ночной сеанс

Клементина Чанг сидела в темном кинотеатре, крутившем цифровую хронику рейдерского прорыва блокады Корды-2. Оптические эффекты были ужасны, взрывы разворачивались, как бумажные гвоздики, которые Клементина скручивала на занятиях прикладной терапией в обучающем центре «Вега», первом на Земле получившем лицензию на работу с детьми-индиго. Одной рукой Клементина машинально запихивала в себя попкорн, другой гладила бедро Шарля Чуковски, и отталкивала его руку, когда Шарль пытался залезть ей под юбку из красного, плотного — по погоде — тартана. — Ты хочешь сделать это прямо здесь? — спросил Шарль, глядя на Клементину в темноте, а Клементина не смотрела на него, она смотрела на экран, на котором битые пиксели помаргивали, словно итальянская мозаика, выхваченная лучом фонарика в черноте доисторического склепа. — Ты даже не пытаешься сосредоточиться на фильме, — упрекнула его Клементина, но упрек получился невнятным из-за того, что ее рот был набит попкорном, соленым, как карамель. Влажный уголок сопливого платка, торчавшего из рукава кофты Клементины, холодил кожу, а игра битых пикселей после всех тех таблеток, которые она выпила в течение дня, казалась ей произведением современного искусства, достойного занять место в медиатеке музея округа Нью-Йорк. Клементина не могла поверить в то, что до сих пор никто не додумался до инсталляции из битых пикселей, которой очень бы пошло какое-нибудь сентиментальное название, например, «Мозаика уходящего века». Тем временем теплая, как пристрелянный бластер, механическая рука Шарля жалась к колену Клементины, но Клементина сбрасывала ее каждый раз, когда, пощелкивая шарнирными костяшками, она начинала подбираться к низким силиконовым резинкам ее шерстяных чулок. В бытность свою окружным полицейским инспектором, Шарль пережил выстрел из лазерной пушки в упор, оторвавший ему руку и отшвырнувший его в бетонную стену, в которой осталась глубокая вмятина, похожая на ложе мертвеца. Удар такой силы сплющил его позвонки, которые, словно клавиши кларнета, защемили множество нервных окончаний, сыграв на хребте Шарля симфонию боли, которая не замолкала по сей день. Если руку можно было заменить протезом, то с защемленными нервами уже ничего поделать было нельзя, врачи говорили Шарлю, что он должен радоваться уже только тому, что не остался на всю жизнь прикован к экзоскелету. Шарль и радовался, но на свой лад: закидываясь сильнейшими нейроблокаторами, которые по специальным пропускам выписывали только ветеранам программы «Медуза», и которые попадали к нему по знакомствам, которые он не афишировал, но о которых, тем не менее, знали все в отделе, но смотрели сквозь пальцы. Шарля нельзя было вылечить, ему нельзя было помочь, и если он помогал себе сам — что ж, это позволяло сэкономить на страховке. К высокотоксичным нейроблокаторам, которыми небрежно закидывался Шарль, запивая их растворимым кофе, от которого у него желтели зубы и портилось дыхание, по закону не имел права доступа никто, кроме врачей с межпланетной лицензией класса «Гамма», но Шарль умел решать проблемы и улаживать противоречия, и именно поэтому полицейский департамент не отправил его на пенсию, а предложил ему почетно-унизительное место консультанта по вопросам борьбы с межпланетной преступностью в новеньком, с иголочки, отделе, который возглавила, конечно же, Клементина. Клементина, Клементина, дорогая Клементина, ты ушла, а я остался, вот такая вот картина; хотя песня была неточной, Клементина никуда не уходила и не собиралась, отдел был ее любимой игрушкой, головоломкой, которая обновляла себя сама, и оторвать Клементину от такой игрушки можно было разве что со спецназом. Клементина была гениальным ребенком, но в ее гениальности не было заслуги холодных, ленивых звезд, сошедшихся в полицейском созвездии над родильным домом, где она появилась на свет под присмотром семи — ох уж этот каббалистический символизм — медсестер-андроидок. Родители Клементины были увлеченными генетиками, и беременность решили превратить в эксперимент по выведению супер-детей, способных улучшить генофонд Земли, пострадавшей во время энергетического кризиса и войн за ресурсы, ведь наиболее умные особи, вздыхала мать Клементины, у homo sapiens на пике их развития постоянно оказывались и наименее приспособленными физически. Родители Клементины начали свой эксперимент в благословенное для науки время, когда генетические модификации еще не были внесены в красный реестр исследований, которые могли проводиться только в ограниченном количестве и под контролем правительственного научно-исследовательского департамента, и две их светлых головы, полные самых возвышенных фантазий, развернули эксперимент с таким размахом, что популярный научный журнал даже посвятил им несколько спецвыпусков. Результатом этого эксперимента стали Клементина, активность мозга которой намного превосходила активность среднего человека, а психические ресурсы казались неисчерпаемыми, и ее сестра-близнец Соня, чей мозг со всеми своими яростно работающими нейронными связями на снимках был больше похож на орбитальную энергетическую установку, чем на органическую субстанцию. Гениальные девочки, гордость своих гениальных родителей, росли и развивались в гармоничном согласии со всеми медицинскими показателями, однако их интеллектуальное превосходство над сверстницами стало заметно уже в первые годы жизни. Если физиология Клементины и Сони соответствовала детям их возраста, то их мозг развивался даже быстрее, чем у андроидных гибридов: в год девочки уже умели читать и писать, в два пошли в школу, а в пять ее закончили, но тут дали о себе знать побочные эффекты, которых родители Клементины и Сони не учли, и блистательный эксперимент провалился. Человеческий мозг на нынешнем этапе своего развития не был готов к перегрузкам, которые испытывали Клементина и Соня, и их психика дала сбой. У Сони начали прогрессировать аутизм и алекситимия; к восьми годам, когда они с Клементиной поступили в университет, она щелкала теоремы, считавшиеся недоказуемыми, как кокосовые мини-орешки с Парадайза, но при этом стремительно утрачивала связь со своей эмоциональной сферой, чувствами, ощущениями, превращаясь в подобие органического андроида, увлеченного только теми явлениями, которые можно было осмыслить логически, и равнодушной ко всему, что было связано с тонкими сферами чувств и эмоций. Асоциальность Сони в научной среде не вызывала особого отторжения, по сути, все великие ученые были немного аутистами, а Соня, судя по отзывам ее профессоров, была величайшей; Клементине же досталось по полной программе, потому что она поступила на факультет профайлинга и органической криминалистики, и первые же тесты выявили ее психологическую нестабильность, грозящую обернуться непригодностью к полицейской работе и, соответственно, отчислением по недопуску. Родители были разочарованы, что Клементина не пошла в большую науку вслед за Соней, но Клементину никогда и не пленяли диаграммы, сухой слог академической прозы и зеленые голограммы формул, разворачивавшиеся в лучах голопроэкторов, как знаки Рока. Как только Клементина поняла, что во всех великих открытиях и свершениях главную роль играет загадочный человеческий фактор, о котором так часто сокрушались в новостях, и как только она поняла, что может анализировать человеческий фактор лучше, чем-кто либо, и, просто внимательно посмотрев на человека уже может понять, способен он на убийство или нет, лучше, чем самый современный детектор лжи, на использование которого еще нужно получить разрешение по всем правилам межгалактического права, то тут же загорелась желанием эту свою способность использовать, но между Клементиной и ее мечтой о работе, полной загадок, которые один человеческий разум всегда представляет для другого, и, факультативно, пятен крови и голографических разметок на полу, встала ее взбунтовавшаяся психика. Клементине диагностировали синдром дефицита внимания, гиперактивность, тревожное расстройство личности, обсессивно-компульсивное расстройство и несколько пограничных состояний, наводившей нейро-психологов на мысли о развивающейся шизофрении. Стоило только Клементине с простодушием гениальной натуры, обеими ногами крепко стоящей на земле своего воздушного замка, рассказать о своих красочных кошмарах, в точности воспроизводящих события, произошедшие на захваченных рейдерами планетах, информация о которых была строго засекречена в течении многих лет, как за ней прямо в институтскую лабораторию пришли сдержанные люди в черном, которые велели ей подняться и молча следовать за ними; а так же не сопротивляться, потому что сопротивление бесполезно. Последнее, на вкус Клементины, было лишним уточнением, но, похоже, они всерьез задались целью подавить ее психологически, и, если бы она уже не прочитала несколько гигабайтов литературы о психологических приемах спецслужб, у них бы даже все удалось. Люди в черном увели Клементину на допрос в цинковую комнату, в которой Клементина, сидя на прикрученном к полу стуле и обвешанная проводами, отвечала на их вопросы до тех пор, пока показания приборов не показались им удовлетворительными. Напоследок поговорив с темнокожей, коротко стриженной женщиной, которая отдала Клементине ее новенький университетский пропуск и поздравила с досрочной сдачей вступительных экзаменов, Клементины вышла из цинковой комнаты и пошла в общежитие, думая о том, что это не конец, а, наоборот, только начало. С тех пор люди в черном следили за Клементиной, они прослушивали ее телефонные разговоры, взлезали в ее почту и перехватывали отчеты от ее лечащего врача, которая, впрочем, и так работала на них, пересылая подробные записи сеансов, на которых Клементина раздумчиво анализировала свое состояние, предсказывая, что работа с полицейском департаменте рано или поздно раскрутит пружины самоуничтожения, заключенные в ее разуме, и тогда Клементина, видимо, провалится внутрь себя, как черная дыра — образно выражаясь, конечно же. Люди в черном работали в департаменте внутренней безопасности Земли, который в свое время принял решение бросить колонистов и сосредоточиться на проблеме земного энергитического кризиса, а потом еще и проводил зачистки среди населения пораженного спорами подземной плесени на Корде-2, и Клементина была более чем уверена, что люди в черном собирались зачистить и ее, но вместо этого в начале первого семестра они велели деканату дать ей допуск к профессиональным тестам, которые профайлеры сдавали уже при получении лицензии на самостоятельную работу. Результаты тестов понравились людям в черном еще больше, чем результаты допроса, и, для проформы проучившись в институте долгие пять лет, во время которых Клементина консультировала бюро межпланетных расследований и одно за другим отклоняла предложения перейти в бюро после окончания учебы, Клементина получила свою лицензию и сначала место ведущей специалистки отдела профайлинга полицейского департамента Земли, а потом и его главы. Клементине, сидевшей в пропахшей синтетическими потом и маслом кресле рядом с Шарлем, было всего двадцать два года, и она приходилась Шарлю со всем его опытом патрулирования сначала улиц, потом внутренних дистриктов, а потом и инспекции округов, боссом. Шарль терпел руководство Клементины со скорбным видом больной ламы, ведь обезболивающие снимали боль вместе с амбициями, и за эти несколько лет, что Шарль стал киборгом, он так и не научился не стесняться своей механической руки, которая прижилась плохо и почти его не слушалась, поэтому на вторых после Клементины ролях он укрепился плотно и почти сразу. Не такой он был человек, чтобы храбро выходить на свет и всматриваться во тьму, во тьму он предпочитал всматриваться из самой тьмы, а с механической рукой, которой он — все еще — владел хуже, чем отстреленной органической, он и вовсе перестал выходить на свет, опасаясь быть осмеянным в своей постыдной для бывшего копа слабости. Шарль был ценен для Клементины в первую очередь тем, что он умел решать все те мелкие, но невыносимые вопросы, которые каждый день и каждый час сводили боссов всей Галактики на каждой заново открытой после энергетического кризиса планете с ума: как писать отчеты так, чтобы сдать всех, кого следует, и не задеть никого из тех, кого не следует, в каком порядке следует отправлять этих мелких ублюдков, своих подчиненных, в отпуск, что делать, если обязанности противоречат правам, и, чтобы получить дополнительные пропуска для их выполнения, нужно ждать два месяца, а дело нужно раскрыть в течение одного? В извилистых коридорах виртуальной бюрократии Шарль расправлял плавники и скользил, словно раздраженная акула, на запах крови волокитчиков, оставляя после себя только разодранные клочья бумаги и неумелую вязь униженных текстовых сообщений от бухгалтерии, раскаявшейся в своих ошибках. Он был зонтиком Клементины, защищавшем ее от электронных писем с жалобами, нотами протеста и обвинениями, которые неизменно вызывала работа ее отдела у полицейских других округов, ненавидевших пускать чужаков на свое поле, а отдел Клементины был именно таким, общим знаменателем, андроидной собакой, совавшей нос во все кусты, которые видела, и руководить им было непросто. Клементина высоко ценила находчивость Шарля: его работа продлевала ей жизнь, и она понимала это лучше, чем кто-либо, если бы ей приходилось сражаться с бюрократами в одиночку, ее психика бы схлопнулась, как муниципальный зонтик во время дождя, чье время забывчивая горожанка так и не подкормила кредиткой. В то время, как звезда Клементины всходила все ярче, а ее интеллект разгорался все блистательнее, ее рассудок медленно погружался в серость безумия, вязкую и липкую, как протоплазма. Клементина становилась беспорядочно разговорчивой или молчаливой, ее речь делалась бессвязной, она начинала забывать где она или какой сегодня день, пыталась входить в несуществующие двери и могла часами разговаривать с кактусом, стоявшим у нее дома на подоконнике, забывая о том, что в первой половине рабочего дня у нее назначено совещание с главами полицейских департаментов округов планеты Земля. Какой-то частью своего сознания Клементина понимала, что все происходящее с ней выглядит как тревожные признаки деструктивной психической активности — Клементина не забывала этот термин с тех пор, как впервые вычитала его в медицинском файле и испытала смутное узнавание, — понимала, что ей нужно остановиться, проанализировать происходящее с ней и подобрать лечение, но другая часть ее сознания наслаждалась происходящим, останавливаться не желая, и ее голос был таким сильным и громким, что заглушал укоряющий шепот разума. Клементина обожала свою работу, она была похожа на карточную партию на велосипеде, едущем по аду, во время которой карты горели, велосипед горел и сама Клементина горела: профессиональное выгорание и правда было ужасным, а нагрузка почти что нечеловеческой, но Клементина обожала ночные мозговые штурмы, интеллектуальные поединки с кибертеррористами и виртуальные головоломки, скрывавшие ключи к расследованию, которые она могла вскрывать, не вылезая из экстранета, часами. Клементина наслаждалась, выстраивая детальные психологические портреты преступников, опираясь только на характеристики из школы и записи об их последних преступлениях, в то время, как остальная информация оказывалась удалена с полицейских серверов хакерами, но с каждым новым стрессом и с каждым новым напряжением ума ее состояние становилось все хуже, а поступки все отчаяннее, и это не укрывалось от взглядов ее подчиненных; один Высший Разум знал, что они там думали о ней, но Клементину сплетни только развлекали, на самом деле ей было плевать — пока правительство Земли было довольно работой ее отдела, она могла хоть трусы на голове носить, никто бы ее не тронул. Оставались еще люди в черном, которые дали Клементине ее жизнь, но так же могли ее и отнять, если бы им показалось, что Клементина может сломаться и подвести их, но тут ей снова повезло: людям в черном было, в общем-то, все равно, как она там себя чувствует, люди в черном хотели высосать ее через трубочку, как страусиное яйцо, и, пока у Клементины было, что дать им и дать отделу, они бы брали и брали, не думая ни о чем, кроме пользы, которую Клементина приносила земному правительству. У Клементины такая позиция не вызывала гнева, хотя, наверное, ей следовало бы злиться на то, что они используют ее, но вместо гнева она чувствовала любопытство: ей было интересно дойти до предела и выяснить, насколько ее хватит, ей хотелось наткнуться на дело, которое по-настоящему поставило бы ее в тупик, и, если бы однажды ей досталось такое дело и она смогла бы с ним справиться, ее экстаз стоил бы всего безумия мира, но в какой-то момент она поняла, что Шарль Чуковски так не считает, а еще у него тонкие пальцы, мягкие волосы и в морщинах прячутся россыпи пастельных веснушек, так не идущих к его седеющим волосам. Клементина поняла это слишком поздно, хотя обычно она чувствовала тончайшие нюансы в изменении человеческих отношений даже раньше, чем они на самом деле менялись, но на этот раз все было по-другому: это касалось не каких-то абстрактных мужчины и женщины, а ее и ее подчиненного, и, когда Клементина это поняла, то отдалась Шарлю из любопытства. Ей было интересно, на что похож секс, о котором все столько говорят, и ей было интересно заняться сексом с Шарлем чтобы понять, на что будет похож секс с ним, но Шарль неожиданно воспринял то, что Клементина рассеянно сняла трусы и положила их сверху на стопку бумаг как должное, и сделал все, что нужно, без особенного придыхания, несмотря на все те взгляды, которые он бросал на Клементину, когда она проходила мимо его стеклянного бокса по коридору, безошибочно выдававшие легкое волнение и интерес, который можно было назвать навязчивым. Клементину, однако, секс не очень-то впечатлил и она быстро о произошедшем забыла, увлекшись чтением отчетов о расследовании на Корде-2, которые исправно слала инспектресса межпланетарного бюро Алекса Кантор-Махоуни — или Клементине только казалось, что она их читает? У нее не было допуска к внутренней переписке бюро, но Клементина помнила каждый отчет так, словно она держала файлы с ними в руках, до рези в глазах разглядывая прыгучий почерк инспектрессы, по мере чтения облекавшийся в приличный печатный шрифт. Через некоторое время Шарль, о котором Клементина успешно забыла, предложил после работы пойти к нему домой. Клементина, которая собиралась засадить его писать отчеты о проваленной операции по поимке торговцев клонированными органами в округе Гонконг, безмерно удивилась, и сказала, что у них у обоих слишком много работы для того, чтобы расхаживать по гостям, а у нее дома в любом случае не убрано. Шарль сказал, что это им не помешает, и протянул к ней руку, видимо, собираясь погладить Клементину по щеке, но Клементина не стала дожидаться завершения жеста, который наверняка бы закончился какой-нибудь унылой сценой из любовного романа начала XXI века, и ушла к себе, прослушать записи с защищенного аудиоканала торговцев органами, которые все-таки достали для нее ее оперативницы. Для такого поступка, каким бы странным он ни казался Шарлю, у Клементины были свои основания, которым она не могла с ним поделиться, да и мало с кем могла: это было основным, по мнению Клементины, недостатком разума, во многом превосходящим человеческий — невозможность делиться своими размышлениями с другими потому, что другие не всегда могли принять их или понять на том же уровне, что Клементина. На основании своих наблюдений Клементина предполагала, что Шарль считает себя исключительным мужчиной, резко и в самую уникальную сторону отличающимся ото всех остальных, и, даже с наполовину седой головой, механической рукой и проблемами с нейролептиками, остающимся невероятно привлекательным для женщин всех возрастов. Клементину он определил чем-то вроде жертвы своего резковатого обаяния, снисходительно согласившись показать ей любовь, а то, что Клементина была его боссом, делало ее особенно ценным трофеем в ее коллекции, но равнодушие Клементины неожиданно задело Шарля сильнее, чем он сам думал, и он всерьез задался целью вернуть ее к своим ногам и начал приглашать прогуляться в парк или в кафе — бюджетные варианты, на что-то более дорогое или более серьезное у него попросту не хватило бы денег, ведь большая часть его зарплаты и пенсии уходила на запрещенные нейролептики, но Клементина раз за разом отказывала ему, и ее отсутствие интереса заставляло его загораться ей все сильнее и сильнее. Клементине все это было интересно только до поры до времени — она слишком легко могла просчитать все чувства и реакции Шарля, и завладевать его вниманием ей быстро стало не интересно, — но однажды, разглядывая скептический профиль Шарля за стеклянной перегородкой, она почувствовала приятное влажное тепло внизу живота, разбухавшее, как грибковое тесто. Ее тело недвусмысленно сигнализировало о своих желаниях и, быстро отчитавшись перед главой земного департамента по видеофону, Клементина нашла Шарля на парковке и отдалась ему прямо в машине, и после этого неожиданно почувствовала себя лучше. Дело было не в Шарле, нет, даже не в том, как он входил в нее, делая эти странные, глуповатые движения, и издавая звуки, похожие на кряхтение больной ламы, а в том, что секс подействовал на Клементину почти так же хорошо, как успокоительные, но не имел побочных эффектов и не заставлял тонкие стены ее рассудка трястись, как картонный домик на ветру, и таким — таким он ей понравился. Как только Клементина распробовала психологический эффект от секса, она перестала игнорировать Шарля и время от времени уходила с ним с работы, но, разумеется, не явно: уходили они в разное время и встречались через квартал. Клементина спала бы с ним и открыто, ей нравилось привлекать внимание, нравилось будоражить отдел, но Шарль неожиданно принялся с таким пылом настаивать на конспирации, что Клементина была вынуждена ему уступить. Шарль обычно поджидал ее в аэрокаре на углу, и, стоило Клементине сесть в аэрокар, как они сразу же начинали целоваться, и целовались до тех пор, пока электронный полицеский не начинал сигналить им со своего постамента. Как выяснилось, Шарль был вынужден продать квартиру и жил в мотеле, в котором с крыши текло, а от стен пахло плесенью, в доме же Клементины кучами возвышавшиеся грязные вещи перемежались с банками пива и коробками из-под пиццы, поэтому чаще всего они шли гулять и занимались любовью где угодно, только не на кровати — в видеофонных будках, пустых парадных, в репульсорных поездах, ходивших из одного конца округа в другой, и, как в этот раз, в темных кинотеатрах. Обычно Клементина не запрещала Шарлю себя ласкать, но в этот раз ей не хотелось прикосновений: трогая его, она испытывала какое-то новое чувство, похожее на глубокое моральное удовлетворение от хорошо, правильно выполненной работы, но Клементина никак не могла вычленить из сумбура своих мыслей, почему она испытывала с Шарлем чувство, которое обычно захлестывало ее только в офисе. Видимо, дело было в том, размышляла Клементина, что раньше бы Шарль полез бы ей под юбку, а теперь только и мог, что жаться к коленям и сжимать подлокотник здоровой рукой; дело было в том, что он так хотел ее, что прождал после работы час в холодном аэрокаре, лишь бы перехватить Клементину раньше, чем она сядет в турболифт, но, несмотря на все свое желание, и пальцем ее не тронул, пока она не прикоснулась к нему сама, а потом вытащил из кармана какую-то идиотскую цепочку из лунного, похоже, серебра в замшевом футляре, которую Клементина равнодушно сунула в уже, в свою очередь, свой карман, зная — они оба это знали — что все равно не станет ее носить. С самого начала Шарль не хотел от Клементины ничего, кроме секса, но когда она показала ему, как мало он для нее значит, он захотел чего-то большего, но Клементина никогда не собиралась давать ему что-то большее, чем секс: во-первых, у нее этого не было, а во-вторых, даже если бы было, Клементина бы приберегла это для себя. Теперь прилив удовлетворения стал двойным, Клементина всегда докапывалась до правды, если хотела этого. С рассеянной улыбкой, которую, должно быть, не было видно в темноте, Клементина начала праздно ковыряться в ремне Шарля, и Шарль, не дожидаясь, пока она расправится с его ремнем, расстегнулся сам, отдаваясь ей, готовно и покорно, словно ягненок на заклание. Его член был твердым и теплым, и забавно подскакивал в руке Клементины, пока она водила липкими от попкорна пальцами вверх-вниз, рассеянно думая о том, что родители ее переоценили, переоценили их с сестрой. Они хотели вывести сверхлюдей, гениальных и самодостаточных, способных вести за собой, а не брести в покорной, безгласной толпе, но отчужденность преследовала Клементину и Соню, и отчужденность начала разрушать их изнутри, но самая человеческая из потребностей — в другом человеке — так и не могла быть удовлетворена полностью: отчуждение текло у Клементины в крови, и, даже занимаясь с Шарлем любовью, она была так далеко от него, словно находилась в это время от него за тысячи световых лет, под другим небом и на другой планете. Секс не был панацеей, он бы не спас Клементину от безумия, но в какой-то момент он остановил регресс, который, как Клементина чувствовала, начался снова, но что-то снова начало в ней меняться, и секс уже не спасал ее, как прежде. Битые пиксели все мерцали в темноте, завораживая Клементину, она уже чувствовала мшистую упругость ступеней, по которым спускалась вниз, по завинчивающейся штопором лестнице, все ниже и ниже, туда, где лазоревые вазы, увенчанные черепами, стояли в глубоких нишах, и надписи на забытых языках обрамляли терракотовые фрески. Ее сознание расплывалось, растекалось по залу, заполняло собой округ, заволакивало планету и простиралось далеко за ее пределы, далеко за пределы обитаемых планет, в ту черноту космоса, куда никогда не ступала нога человека. Клементина была всем — и ничем, нулем, деление на который уничтожает мир, звездной пылью и музыкой сфер, и, растянувшись на миллиарды световых лет, ее сознание продолжало расширяться, грозясь лопнуть: таким и будет ее конец, отрешенно понимала Клементина, таким — и никаким другим; возможно, она просто перестанет существовать, исчезнет, испарится, уйдет в небытие прямо со своего кресла в душном зрительном зале, но что-то остановило ее, удержало — это была неловкая хватка механической руки Шарля на ее руке. Рука Клементины была липкой, и влажной, и, кажется, брюки Шарля и значительная часть его живота были липкими и влажными, и пахли морской солью. Посмотрев на него, Клементина разжала руку, испытывая смутное желание вытереть ее обо что-нибудь, возможно, о брюки Шарля, но Шарль ее руку не отпускал, и вытереться Клементина не могла. Он смотрел на нее и смотрел, долгим, странным взглядом, и, когда заговорил, его голос звучал хрипло и тихо: — Даже когда ты со мной, ты не со мной. — Я в чертогах разума, — прохладно отозвалась Клементина. Шарль разжал пальцы на ее запястье, и, наклонившись к ней, попытался поцеловать ее в губы, но Клементина отпрянула, словно улитка в домике, спрятавшись в своем кресле: похоже, ее руке было суждено остаться липкой и соленой до конца фильма, когда она сможет выйти, не привлекая к себе внимания, и вымыть руки в туалете. — Я никого не любил так, как тебя, — сказал Шарль из своего кресла; его голос звучал отчаянно, как стон умирающего, и Клементина поняла, что сейчас начнет смеяться, и ничего не сможет с этим поделать: она давилась хохотом так долго, как только могла, но когда Шарль попытался клюнуть ее в щеку поцелуем, ее словно прорвало. Клементина смеялась и смеялась, она смеялась и тогда, когда Шарль, чертыхаясь, пытался застегнуть брюки, и когда он выбежал, споткнувшись в конце ряда, и, не оглядываясь, бросился в двери. Шарль бежал так, словно за ним гналась банда рейдеров и единственное, что он мог сделать, чтобы спасти свою жизнь, это бежать, а Клементина не могла ничего с этим, не могла убежать ни от чего в своей жизни, она могла только удобнее устроиться в кресле наблюдать за распадом: в этом и заключалась принципиальная разница между ними, в этом, а еще в чувстве юмора.