Boy smelling of bourbon

Разбиваясь ультрамарином о кончики пальцев ночь неспешно прячется в моей чашке с остывшим кофе. Честно говоря мне мало этих часов безмолвия в исписанных вечными клятвами стенах, но рассвет не спрашивает меня когда ему наступать. Нагло заявляется и прогоняет меня из этой комнаты. Зачем, он ведь и так знает, что я хочу выстрелить прямо в солнце, чтобы оно больше никогда не восходило. Чтобы оно больше никогда не могло осветить короткие предложения, написанные двумя разными почерками на старых голубых обоях. Только вот у меня нет револьвера. Ты всегда верил в лучшее. А я всегда рвал бумагу на мелкие кусочки, молясь чтобы твои родинки на груди не свели меня с ума окончательно и бесповоротно. Наивный. Теперь предрассветным теням, танцующим на скрипучем подоконнике, будет где развернуться, ведь мы больше не станем часами сидеть на нем и представлять как наши запястья обвивает единая красная нить. Птицам, пролетающим за окном, всегда было плевать на шевеление наших губ и на то, как мы одновременно вскидывали головы кверху, замечая нечаянно залетевшее насекомое, ползущее по потолку. Прости, что испортил твою любимую кассету. В отместку она обвила мои конечности нитями плёнки и управляла мной словно марионеткой. И этот спектакль про несчастного Пьеро ты почему-то отказался смотреть, возвращая билет обратно на кассу. Ты помнишь, что было записано на этой кассете? По-моему это была песня под которую мы познакомились. Был ли этот набор звуков самозабвенным толчком к сладкому самообману или же в тот момент нас действительно синхронно пробил высоковольтный ток? Я не знаю. Но ты... ты оглянись, вспомни и посмотри к чему это привело. Мои собственные кости не складываются в единый пазл. Именно поэтому сейчас, забракованные, они лежат в слабоосвещаемом подвале, и я уверен в том, что им никогда не увидеть света из-под окурков и мутных осколков моего сильноалкогольного завтрака. Им там самое место. Теперь я - больной, а ты - моя смертельная лихорадка, которой меня заразил тот самый горьковатый бурбон. Он думал, что делает мне одолжение, но на самом деле он, видимо, рассчитывал на мой скорейший уход с дистанции. Потому что теперь я готов ничтожно ползать по полу собирая крупицы последнего шанса, чтобы навсегда запутаться в рукавах твоей прокуренной рубашки и до помутнения рассудка вдыхать запах твоих не менее прокуреных волос. В них бы прекрасно смотрелись небрежно вплетенные полевые цветы, но мои пальцы, теряющиеся в тёмных прядях когда-то смотрелись в них не менее гармонично. Собираю с пола сорванные листки календаря и беру спички. Они не зажгутся - они отсыревшие. У меня, конечно, есть зажигалка, но чтобы сжечь дни, напечатанные на бумаге, мне придется сжечь и этот дом и себя целиком. А я буду гореть особенно ярко ведь, черт побери, я насквозь пропах тобой. Мой мальчик, ты пах сигаретами, хвоей и бурбоном. Наша история постепенно превращалась в чужие отпечатки пальцев на идеально чистом стакане. Ты ненавидел все идеальное, я ненавидел стаканы, поэтому кривые осколки для нас были словно невыносимо громким позывным: "Обнажите свои шеи!" И мы обнажали. И не только шеи, а ещё и души, и взгляды полные слез, и руки полные медленно увядающих васильков. Но знаешь, мы оступились. Я не помню как так получилось. Может быть мы неаккуратно упали с кровати, может быть поцелуи были слишком горькие, но в прибрежной гальке затерялись эти самые осколки. И если мои ступни ещё не истекли кровью, значит я все-таки мёртв. А если все же истекли, то иди, полюбуйся, каким на самом деле цветом была нарисована эта картина. Картина того, как перед тем, как пустить пулю прямо мне в лоб, ты даёшь мне последний шанс. На самом деле у тебя даже не было причин, чтобы медлить с зарядкой своего револьвера. Но нет, ты решил поступить как герой, всадив в свою вздымающуюся грудную клетку ровно столько же пуль, сколько и в мою. Кому теперь понадобятся эти окровавленные изуродованные тела? Даже не могу представить. Теперь все, что я могу - это выцарапывать ножом на бетонных стенах никому не нужное "прости" и вертеть ключ в замочной скважине, так и не решаясь выйти. Я просто стою и хлопаю дверью перед собой надеясь в очередной раз открыть её и увидеть тебя на пороге. Или же просто сорвать эту чертову дверь с петель. Потому что я болен, а мое лекарство давно смыто в унитаз. И рассветы снова и снова освещают мои симптомы, пробегаясь лучами по твоим худым плечам, но уже не в этой спальне. В ней теперь лишь трупики мотыльков, купившихся на искусственный свет, и выветривающиеся пары ладана. И это все, что ты оставил от себя, мой мальчик, пропахший бурбоном. И это все, что ты оставил от меня.