Something wicked this way goes

Джим не любил вспоминать об этом. И Вилли не любил, но почему-то помнил все. Все, до мельчайших подробностей. Помнил, как Джим мечтал стать старше. Помнил, как сначала бежал за другом в никуда, а потом сам пошел вперед. Помнил, что в тот вечер он пытался доказать себе что-то. Что? Вилли сейчас так точно и не ответит. Наверное, что он тоже может бежать, когда Джим говорит. Или кричать с колокольни, когда Джим только взбирается на холм. Или дрессировать жутких чудищ. Ведь Вилли не трус. Но, будучи глупым мальчишкой, он действительно боялся. И боялся таких глупостей, над которыми теперь Вилли обычно смеется. Какой ребенок в детстве не думал, что плотная пелена ночного неба полностью проглотит солнце и день больше никогда не наступит? А темные переулки и овраги? Ночью из них так и норовят вылезти какие-нибудь монстры. Того и гляди попадешь в их ловушку. Поэтому проходя мимо них, дети крепче сжимают ладонь мамы или отца в своей, а взрослые в свою очередь лишь нежно улыбаются и успокаивающе поглаживают своих детишек по голове. Потому что все мы были детьми. И у всех нас были свои страхи. И Вилли Хэллоуэй не является исключением. Но он никогда не был одержим чудищами или вечным мраком, даже Пыльная Ведьма не пугала его настолько, как страх потери своего лучшего друга. Вилли сам, неосознанно правда, провоцировал конфликты, потому что боялся, что он окажется ненужен. Но Джим никогда об этом не думал, и постоянно доказывал обратное. Хотя… Если он бы резко повзрослел, то ему было бы уже не до Вилли. Между ними возникла бы пропасть. Пропасть длиной в года. Это поставило бы крест на их дружбе. И Вилли считает, что только по счастливой случайности Джиму не удалось стать старше в одночасье. А он ведь хотел, Вилли уж точно знает, ведь он видел отсветы огней дьявольского балагана, оставшиеся в зрачках Джима. А что там сейчас? Вилли задается вопросом и исподлобья смотрит на Джима. А Джим смотрит на солнце, щурится и весело улыбается. Лету невозможно не радоваться независимо от возраста. И теперь в его зрачках лишь поблескивают солнечные лучи, и, кажется, что тень под глазами исчезла. И хочется верить, что сумрак наконец-таки отпустил его, темнота отступила. Но вот Джим поворачивается, и тень на своём месте, и улыбка почти исчезла с лица, только глаза ясные и, по-прежнему, цветом как зеленый горный хрусталь. - О чем думаешь, Вилли? - он смотрит немного насмешливо, но ему правда важно знать. - О тебе, - легко отвечает Вилли, но все же переводит взгляд на ровную гладь воды. Он по-прежнему слишком много смотрит по сторонам. - А ты о чем замечтался? - Думаю, мама была права, - лицо Джима при упоминании о матери на миг мрачнеет еще больше, но он продолжает, - дети – это не так уж и плохо. По сердцу Вилли кто-то как будто проводит острым когтем, но он отгоняет эти мысли и ощущения прочь, ведь Джим прав. Он сам дошел до истины и не надо сбивать его с этого пути. Только не сейчас. - Я всегда считал, что дети – это и есть жизнь. Это ты постоянно противился этому. - Дьявольщина! Это все твое дурное влияние, чертов баптистский проповедник! – не в тон беседы, слишком весело, заявляет Джим и несильно пихает Вилли в бок. - Не ругайся! –поддерживает тот, шутливо хмуря брови и пихая в ответ. На берегу озера затеялась небольшая потасовка. Им уже по двадцать, но ведут они себя не лучше тех тринадцатилетних мальчишек из прошлого, в которых течет жизнь. Вилли сдается первым. Он укладывается спиной на траву и выставляет руки вперед в примирительном жесте. Джим удовлетворенно кивает. - Ты выиграл, но, знай, щекотать нечестно, - лениво тянет Вилли и едва ощутимо вздрагивает, когда Джим укладывает свою голову ему на грудь. Ответа не следует. Джим молчит, вслушиваясь в биение чужого сердца. Для него это музыка. Музыка чужой, но в то же время, и родной души. А Вилли нервничает: ему не нравится, когда тот молчит. Он не знает, о чем думает Джим, и это пугает. Потому что в его молчании порой не кроется ничего, но чаще всего там сокрыто слишком много. До чего Вилли с поверхности, возможно, не добраться никогда. Молчание длится совсем недолго. С Джимом всегда так. Он и здесь и там. Джим рушит тишину, но слова звучат на грани слышимости и доносятся словно сквозь какую-то вату: - Зачем ты вспоминаешь? И Вилли рефлекторно цепенеет, открывая глаза и благодаря Бога, что Джим больше не молчит, и одновременно посылая все к чертям (что вообще было для него нетипично), потому что отвечать на вопрос все же придется: - Что? – Вилли откровенно косит под дурака, выгадывая время для придумки ответа. - Я же знаю, что ты вспоминаешь, - Джим настаивает, поднимается, снова усаживаясь на траву, и низко опускает голову, так, что тень полностью окатывает его лицо. - Причем всегда. Зачем? - Я... - Вилли заикается, останавливается, набирает побольше воздуха в легкие и на одном дыхании выпаливает, - я не хочу отдавать тебя темноте! – фраза звучит слишком отчаянно, по-детски глупо и, по сути дела, она не отвечает на поставленный вопрос, но по-другому сейчас не получается. - Поэтому ты постоянно перекручиваешь события тех дней, как какой-то чертов фильм?! - Джим зло цедит слова, ссутулившись еще сильнее. Ба! Вилли широко распахивает глаза и торопеет: неужели все, о чем он думает, написано у него на лбу, а все, о чем умалчивает Джим прячется под семью замками, тщательно укрытое от людских глаз? Может, это все потому, что Вилли, постоянно крутя головой по сторонам, в свои двадцать повидал жизни лишь на тринадцать, а Джим, неустанно глядя вперед, смотрит на жизнь глазами взрослого тридцатилетнего человека? Может быть и так. Но теперь Вилли испуган, ему кажется, что Джим сейчас - одна сплошная тень, тень самого себя. И он совершенно не знает, как себя вести и чем помочь, как исправить ситуацию, вернуть улыбку на это вмиг осунувшееся лицо. Ему кажется, что прямо сейчас темнота забирает у него Джима. И если он еще секунду помедлит перед ними навсегда опустится завеса недомолвок и непонимания. Конечно же, по большей части Вилли себя снова запугивает, но именно это и толкает его сделать нужный шаг: он порывисто прижимается к Джиму со спины, обхватывая своими руками его плечи, прижимаясь лбом к его затылку. - Ты нужен мне. Ты не можешь уйти, - отчаянно шепчет Вилли, зажмурив глаза. Сейчас он ребенок. Ребенок, вцепившийся в самое дорогое, что есть у него на свете. Ребенок, который не видит правды. А правда состоит в том, что Джим спокойно продолжает сидеть на траве, не вскакивает, не выпутывается и, уж тем более, никуда не убегает и не спешит. - Я никуда и не собирался, Вилли, - тот тихо смеется, и взгляд у него теплеет, а вместе с взглядом теплеют и всегда ледяные руки. – Вот любишь же ты преувеличивать! - Я не преувеличиваю, я боюсь, - глухо отзывается Вилли и продолжает прижиматься к Джиму со спины. - Страх – это голос дьявола! – он нарочито говорит это устрашающим тоном, и Вилли несильно бьет его по плечу. – А для таких святош как ты это несвойственно. Так что прекращай. - Ты же ведь не уйдешь? – с надеждой спрашивает Вилли, разрывая объятия. Джим разворачивается и серьезно говорит: - Пока у меня есть такое солнце, мне нестрашна никакая темнота, - он подхватывает Вилли пальцами за подбородок, и они смотрят друг другу в глаза. Один видит теплый искрящийся зеленый горный хрусталь, а другой – блеск капель летнего дождя. Джим улыбается, по-настоящему счастливый. - Значит ты будешь со мной? Всегда? – не унимается Вилли. Джима обдает теплой волной. В груди, возле сердца, шевелится ответ: «Да. Ты ведь и так знаешь, что да» Так много сказал Вилли несколькими словами, так много подтвердил своим молчанием Джим. Вилли не знает, до каких пор они будут составлять одно приятное, круглое, целое, но одно он знает точно – пока они вдвоем, им ничего не угрожает. Ведь Вилли никогда не позволит темноте отобрать у него Джима. А Джим никогда не позволит страхам накрыть Вилли с головой. Они еще недолго сидят на траве. Затем Джим крепко берет Вилли за руку, и они идут. Идут, улыбаясь друг другу. И Вилли решает, что больше не будет вспоминать. Пока они вместе, каждый из них - гончар, каждый что-то лепит из другого.