луна осветит твой путь к собственной могиле и ко мне

      Когда Хайтам появляется на пороге с рассеченным затылком и ладонью, к нему прижимаемой, Кавех ему так прямо и говорит — Однажды тебе отгрызут голову и ты умрешь, — и в этом ничего такого особенного нет. Он смотрит, как капля крови некрасиво и уродливо слепливает серебро волос в отвратительно липкие сосульки, а Хайтам улыбается, будто ничего не случилось. Будто серые волосы — это не седые, а кровь — не из-за ран. Будто это все, его едва заметные полуулыбки, лезвия ножей, по которым он гуляет, будто натлановский циркач, и почти проигранные партии — часть его успешной игры в победителей. Будто он верит, что снова побеждает всех, будто в его псевдо-войне все средства оправдывают цели. Кавех говорит только одно: — Ты похож на грязную побитую собаку. — Азара больше нет.       И улыбается. Так мерзко, что Кавеху хочется хлопнуть дверью ему по лицу, затем его же взять в руки и громко крикнуть, что он ошибается; что Хайтам заигрывается в вещи, в которые играть не стоит. Это как вытягивать определенную комбинацию карт из колоды семидесяти шести, это не в специальности его даршана, и Кавех знает — шансы малы. Поразительно ничтожны, и рациональнее всего здесь — никогда к ним не приближаться.       Но Хайтам приближается и каждый раз ставит все большие ставки. Себя и свою жизнь — поставил бы мать, если бы она была, как ему кажется. Он будто бы не видит рисков, но на самом деле извлекает из них максимум, и каждый раз Кавех задается вопросом — как. Хайтам пишет дипломную работу в последние дни и сдает ее на высший балл, Хайтам выступает против Академии и оказывается жив, Хайтам ставит на призрачные возможности успеха все, что у них есть, и выигрывает. Если бы ему отсекли голову, он бы, наверное, отрастил новую. Людям свойственно проигрывать, но у Хайтама даже рассечение на шее проходит чуть выше летального и чуть ниже смертельного, он спокойно проходит на кухню, походка — ровный и выверенный шаг, отсутствие колебаний, — чай, заваренный в пропорции два к одному. — И что ты сделал? — спрашивает его Кавех и одновременно спрашивает себя.       Почему-то это всегда «ты», а не «вы», и он осекается на полуслове. Как будто если это не сказать — этого нет; игра в обмани-себя-сам, но пока что этого хватает. Потому что, что бы то ни было, это всегда идея Хайтама, и иногда Кавеху хочется этого не знать — иногда он его пугается. — Ничего. Помог справедливости занять свое место, ничего больше.       Сложно верить в «ничего больше», когда Кавех чувствует въедливый запах крови. Снова видит слипшиеся от крови волосы, снова пропускает через себя воздух, как будто это поможет, снова под кожей расползается неприятный жар. Это как слон в комнате, которого они оба игнорируют, слон — проблема, о которой не говорят. — У тебя кровь на затылке. — Копьем прилетело, ничего страшного. — Копьем? — Да.       Удар металла ложки о фарфор чашки. Кавех делает глубокий вздох — воздух внутрь, пять секунд задержки, попытки принять происходящее, выдох. — Схожу за аптечкой.       Аптечка в ванной комнате, чуть выше полок с повседневным. Было бы неплохо, если бы она была в пыли, но она не в пыли — со следами пота, кожного сала и крови на боковых гранях, и отчасти это жжет где-то внутри от неправильности. От того, как не хочется и от того, как получается. Кавех вертит коробочку в руках — слышит бьющиеся о жестяные стенки склянки и мази, глухое шуршание бинтов, и в моменте ловит себя на том, что останавливается. Бессмысленно. Это все от начала и до конца — бессмысленно, все его попытки — тоже, но он зачем-то еще пытается.       Хайтам уже сидит на диване в гостиной. Спиной к спинке дивана, ровная осанка, ноги вытянуты под журнальный стол. Глаза — чуть назад, едва не закатываются, и если сотрясение, то, Кавех думает, не удивительно. Что-то из разряда «ну я же говорил», только от этой фразы колет болью под ребром у самого себя, а не у Хайтама. У него никогда ничего не колет — по ощущениям, — у него никогда ничего чувств не вызывает.       Диван — тонкое искусство, проект, который Кавех вел две недели на третьем курсе, витиеватые ножки и шелк-обманка, — прогибается под ним, когда он садится. Немного хрустит. Хайтам вздыхает. — Как день? — он говорит, так просто и легко, будто это не с его головы капает кровь на обивку.       Не отстирается. Кавех хочет сказать ему что-то вроде «Иди к черту», но не говорит. Трясет жестянкой в руках, раскручивает задвижку, вытаскивает содержимое. Марля, химия, таблетки. — Твои мозги капают на мой диван.       Хайтам на это ничего не отвечает. Долго и упрямо смотрит — как он обычно это делает, моральное давление и манипуляции, они оба это знают, потому что слишком давно знакомы; это как если бы в комнате выключили свет, Кавех с точностью в девяносто процентов смог бы перед собой нарисовать Хайтама и его идиотский едкий взгляд; но свет включен и ни одну мыщцу его лица даже напряжение не трогает. — Это мой дом, диван, соответственно, тоже мой. — Рот закрой.       Кавех говорит это и не чувствует в своих словах яд. Хайтам, наверное, тоже. Он в целом более способный к пониманию людей и их мотивов, читает по лицам точно также, как читает на аль-ахмарском, но он это делает чаще всего в рационально-прагматических целях, когда все зависит от категории “лжет не лжет”, и там это гораздо проще, чем здесь. Здесь — слишком много сложных уровней в их отношениях, чуть больше оттенков чем черное-белое. Понять это не легко. Не слишком тяжело тоже.       Хайтам молчит и разворачивается затылком. Подставляет голову и отворачивается к окну. Делает это так, будто доверяет, и в существовании этого “будто” Кавех убеждает себя сам. Иначе ведь и быть не может, что Хайтам ему не доверяет — это ведь не в его убеждениях и принципах. Не в теориях и гипотезах, алгоритмах и схемах.       В фактах — когда Кавех холодными пальцами касается его кожи, он не вздрагивает.       Под волосами горит — физически, температурой кожи, — небольшой неглубокий порез на гематоме. Кавех вздыхает с облегчением — ничего серьезного в этот раз, но сегодня — это не завтра. Никто не знает, что с ним будет завтра, и это незнание скребет где-то там под ребрами. Пытаться заставить себя поверить, что это его не волнует или что Хайтам слишком умный для того, чтобы подставляться под копья-ножи-топоры. И то, и то — попытки себя обмануть и Кавех это знает.       Промакивает чистую марлю в растворе, руккхашава и спирт, два к одному, и размачивает слипшиеся в кровяной корочке волосы и припухлую рану на затылке. Она сыпется бордовой крошкой на марлю, одежду и диван.       Не отстирается, Кавех думает. Еще он думает о том, как едко, наверное, концентрат отзывается на рассечении, а Хайтам молчит, будто не чувствует. Возможно — ловит мысль — их “будто” равны. Здесь или в какой-нибудь другой параллельной вселенной, сути это не делает, в моменте Кавеху становится смешно.       Он отпускает смешок, но потом снова смотрит на чужой затылок — волосы, цвета мокрых камней в каком-нибудь отвратительного дизайна фонтане Академии, на контрасте с кровью, темно-красной, такой, что не идет ни бледности его кожи, ни спокойствию зелени одежды. Она вносит дисбаланс в гармонию и Хайтаму совершенно не идет.       Но он все равно каждый раз к ней стремится, как будто знает, что никогда ей не проиграет. Смотрит уперто и самоуверенно и все, что хочется Кавеху — не сойти с ума с его рационального безрассудства.       Он говорит себе — “я его ненавижу”, но в его ненавижу ровно ноль от ненависти, больше чего-то от беспокойства и волнения, что сегодня это — кровь на затылке, а завтра может быть что-то такое, что Хайтама больше здесь не будет. Он ловит себя на мысли об этом и руки немного трогает дрожь, когда вата проходится по коже затылка, пощипывая на краях раны; наверняка ощутимо. Наверняка больно касаясь сукровицы.       Хайтам не двигается и дышит ровно. — Если хочешь затолкать мне марлю в череп, это надо делать иначе.       Кавех делает вид, что его это задело — немного закатывает глаза, даже если этого не видно. Он почему-то уверен, что губы Хайтама подергивает улыбка, и эта уверенность его немного пугает. — Еще одно слово и я раскрою тебе череп. — Не давай обещаний, которые не сдержишь, — Хайтам говорит в одной из своих наставнически-насмешливых манер говорить, и Кавех чувствует в себе иррациональное движение лицевых мышц. Как будто улыбается в ответ.       Совсем скоро крови и ее крошек ни на шее, ни на волосах не остается. Только мокрые пряди, влажные пальцы и сухие бинты, которые на затылок ложатся, немного выскальзывая из некрепкого хвата. Что-то на уровне механических движений рук, потому что Кавех думает о другом.       О том, почему самоубийственные планы Хайтама вызывают в нем такие чувства. Его немного жжет под гортанью злость и желание чужим лицом об стол проехаться, но по большей части, им мало принимаемой, иногда вечера он тратит на измерение расстояния от одного угла комнаты до другого; выглядывает в окно, когда слышит шорохи, и режет легкий салат каждый раз в восемь вечера.       Хочется сказать, что это все просто. Что это — разница между «когда ты уже съедешь» и «сделать тебе чай?», или что у них — сплошная конкретика и рамки сожительски-деловых отношений.       Но это не так. И Кавех это знает. Сайно говорит ему как-то: «Заботиться о тех, кого любишь — это нормально», — и Кавех тогда давит в себе смех. В нем чуть больше отрицания реальности, чем действительно смеха. Он хочет сказать многое, например, «нормально» — это не тогда, когда Хайтам пропадает на неделю и возвращается, будто ничего не случилось; не тогда, когда смотрит на него, в теплом свете библиотеки, с холодным раздражением, переливающимся в его глазах такими же бликами, как золото отделки потолка застывает на серебре его волос, и говорит одну из своих фраз, в которых только неприкрытый эгоцентризм и безразличие, вроде, «иди домой и не мешайся»; не тогда, когда Кавех все равно его ждет.       Не тогда, когда он сам упускает среди своего беспокойства это тихое «тех, кого любишь», а потом пытается сказать, что ничего такого нет. Сайно скрещивает руки на груди, смотрит себе под ноги, как всегда это делает, и говорит с таким видом, будто выносит очередной приговор: «Обманывайся дальше».       Наверное, Кавех признает это еще тогда, когда знойное солнце, песок пустыни и короткая весть, что в столице случается переворот. Он тогда думает, в первую очередь — в порядке ли Хайтам, — на периферии едва осознанных мыслей, а уже потом диван, его витиеватые ножки и шелк-обманка, проекты, оставшиеся на рабочем столе и потерянные ключи. Кавех боится, что однажды он придет без руки-ноги с такими же аргументами и он снова будет делать вид, что все нормально. Потому что «я рассчитал оптимальный план», «все прошло так, как я хотел», а у самого кровь носом и минус десять лет жизни.       Иногда Кавех боится, что Хайтам не придет. — Иногда думаю, хорошо, что ты все-таки не пошел на спецкурс по медицине, — он говорит, оборачиваясь и сдвигая бинт, намотанный ему на глаза, и только тогда Кавех отвлекается от своих мыслей, — жители Сумеру живы только благодаря этому. — Могу тебе еще и рот замотать. Сумеру мне только спасибо скажет.       Они оба снова молчат. Хайтам, как кажется, и правда заматывает себе рот воображаемыми бинтами, и Кавех почти хочет пошутить, ядовито и едко, но слова застревают в горле. Будто не тот момент; будто сейчас — то единственное время, когда перед ним сидит не главный секретарь Академии, а просто Хайтам, облаченный в немного усталости и искренности.       Он вытягивает руку, тыльной стороной вверх — шершавая кожа, расцарапанная песком пустыни и металлом оружия, — и медленно, но верно опускает ее на ладонь Кавеха, которая мягкостью и стесанным заусенцем от работы с карандашом и чертежами. Смотрит не так, как обычно — по крайней мере, не так, когда врет направо-налево и не строит лицо, как будто бы знает все про всех и заранее, и не так, как будто бы это все часть его масштабного плана. Сейчас — будто бы ему не плевать. Будто то, что Кавех ему сказал, действительно имеет для него значение.       Он немного сжимает его ладонь и на выдохе говорит: — Я не хотел, чтобы ты был в Сумеру, когда это все началось. Извини, что не рассказал. Ты должен был знать, но, — он ведет взглядом по лицу напротив, и его взгляд ощущается на коже нежным касанием, — если бы ты знал, ты бы не уехал в экспедицию и остался здесь. И пострадал. Я же тебя знаю.       Хайтамовское «я же тебя знаю» — это обычно что-то надменно-насмехающееся, но сейчас почему-то таким не кажущееся. Чувствуется теплом. Хочется двинуться вперед, но Кавех застывает на месте. — А если бы это копье, — он кивает в сторону, метафорически очерчивая рукой лезвие, — прошло чуть глубже? — Такого бы не случилось. — Дай угадаю: «Я все рассчитал, Кавех» или «Все прошло согласно плану», — получается чуть больше с придыханием, чем нужно, и горло хватает больше воздуха. — Но ты хоть раз брал в расчет вероятность того, что ты умрешь?       Он случайно немного задыхается, порыв речи и чистые эмоции, и Хайтам придерживает его за плечи. Говорит что-то в роде: — Глубокий вдох, и медленный выдох до счета четыре. Раз-два-три-четыре. Выдох.       Кавех только после ловит себя на мысли, что Хайтам на вопрос так и не ответил. Это случается тогда, когда он снова остается один, ночь в пять метров от окна и до дивана, витиеватые ножки и шелк-обманка, отсутствие сна и ожидание звука проворота ключей в дверной скважине. Жестяная коробка в ванной — марля, химия, таблетки. Но в голове только одна мысль — в следующий раз, когда захочется двинуться вперед, нужно это сделать.       Потому что следующего раза может и не быть.