Memories don't die

У воспоминаний есть одна черта – они могут разрушить тебя спустя много лет, когда уже рушить, в принципе, нечего. Как говорил Дж. Байрон: «Воспоминание о пережитом счастье — уже не счастье, воспоминание о пережитой боли — это все еще боль». Захотите поспорить? Ваше дело. У него была новая жизнь, совершенно иная: большой дом, красавица жена, подарившая ему сына, собственная машина, любимая работа и тому подобное, что необходимо среднестатистическому мужчине в двадцать восемь лет. Он гордился собой, честно. Он верил, что прошлое забыто. Но судьба явно захотела усмехнуться над самоуверенностью парня, подбросив однажды причину, по которой тот осознал, что вся его жизнь в настоящее время – иллюзия, а его непоколебимое счастье – горечь от свалившихся на него событий пятилетней давности. Александр Круглов сказал: «Воспоминания?.. Это фантомные боли». Захотите поспорить? Окажетесь глупцом. Только глупцы утверждают, что воспоминания – это нечто воздушное, окрыляющее. Гарри бы посмеялся. Громко. До боли в груди и слез на глазах, потому что… потому что это чушь. Потому что, если вы так думаете – то вы никогда никого не теряли. У воспоминаний есть одна черта – в один момент они могут окончательно разбить тебя. Гарри всегда думал, что заводить «дневник» могут только «пораженные в самое сердце малолетние девочки, переживающие мучительные дни от расставания с любовью всей своей жизни». Он думал так, пока не произошло это. А теперь он сидел на чердаке своего большого дома, в котором жил со своей красавицей женой, подарившей ему сына, и держал в руках «дневник». Очаг фантомной боли. «Последний раз я писал что-то в больнице, и это была моя роспись в документе о смерти. Я был свидетелем того, как его сердце остановилось спустя пять часов, проведенных в бреду. Он даже не вспомнил моего имени, переведя на меня пустой взгляд, в котором читались только боль и просьба облегчить его страдания. Я ничего не смог сделать, лишь сильнее стиснул его руку и смотрел, как он в последний раз закатил глаза. А затем по палате пронесся раздражающий пищащий звук, характеризующий полную остановку сердца. «Время смерти пять часов сорок семь минут. Простите, вам следует покинуть палату». Наверное, не с этого следует начинать запись в Дневнике». «Здравствуй, Дневник». «Нам было по восемнадцать, когда я сказал Найлу, что люблю его, а он посмеялся, убеждая меня, что это лишь «привычка». - Мы знакомы десять лет, Гарри. Ты просто привык ко мне. Я покачал головой, и сказал, что он ошибается. Когда мне было двадцать три, а Найлу уже исполнилось двадцать четыре, он сидел в моей комнате, содрогаясь в беззвучном плаче, а в его мозге с каждой минутой разрасталась опухоль. Тогда он признался, что солгал пять лет назад, пытаясь убедить и себя и меня в том, что это «привычка». - Я так сильно любил тебя, Гарри, - шептал он. И именно тогда я осознал, что такое боль...» Привычка. Именно так думал Гарри, когда после ледяного душа, смыв с себя пот, слезы и горечь, он посмотрел на нее. Идеальная фигура, идеальные волосы, идеальные длинные ресницы, идеальные тонкие пальцы. Слишком идеально. Надоело. У воспоминаний есть черта – вслед за собой они вызывают сны. Во сне Найл просил о помощи, но Гарри не мог сдвинуться с места, порываясь вперед и чувствуя, как запястья стягивают железные оковы. Сзади него рядом с его домом стояли жена и сын, они были здоровы, в их взглядах читалось удовлетворение, в то время, как Найл корчился от боли и в его глазах отражалась невыносимая мука. Гарри проснулся с мыслью, что ненавидит свою жизнь. Весь день он провел на чердаке. «Мы начали встречаться после того, как на мое девятнадцатилетние я получил первый в своей жизни минет от парня, которого любил уже несколько лет. Он тогда поцеловал меня, и, усмехнувшись, сказал: «Добро пожаловать во взрослую жизнь, принцесса». А потом я позволил ему остаться со мной до утра, ровно до того момента, когда в мою комнату распахнулась дверь, и на пороге возникла сестра. Как сейчас помню ее смущенное: «Мама приедет через час. Надо убрать весь мусор». И то, как Найл, раскрасневшись до кончиков ушей, соскочил с кровати, на ходу натягивая серую футболку и выбегая из комнаты. - Да, мы встречаемся! – воскликнул он, когда вся семья собралась за столом. – Не делайте вид, что вы не догадывались, что рано или поздно так произойдет. Никто и не думал спорить. Все знали об этом еще тогда, когда ссылаясь на подростковую любопытность, мы целовались в течение часа в папином гараже». В той же коробке, где Гарри нашел дневник, лежала фотография с его свадьбы. Она улыбалась, он тоже, а на заднем плане была сестра, которая смотрела в объектив с… разочарованием. Никто не верил, что будет так. Никто не догадывался, что Гарри способен полюбить еще кого-то. Никто не считал их поцелуи искренними. «Мы расстались спустя три года. Родители Найла переезжали в Большое Яблоко, а он был вынужден отправиться за ними. Кажется, его отец никогда не был рад тому, что я сделал из его сына педика, поэтому и заставил Найла подать документы в один из лучших институтов штата, куда, как и требовалось ожидать, парень поступил. Моя мама всегда говорила, что я был слишком впечатлительным ребенком: первое падение с велосипеда, сломанная рука, переезд в Лондон – любое событие откладывалось в моем сознании яркой иллюстрацией. Расставание с Найлом я переживал особо тяжело, вспоминая все, что он когда-либо сказал или сделал, пытаясь найти в себе изъян, заставивший принять его именно такое решение. Зная его характер, я был уверен, что он с легкостью мог бы противостоять решению своего отца, но он не стал. Скорее не захотел, чем не смог. И это, как я думал тогда, было самым болезненным моментом в моей жизни. Как оказалось, я ошибался». Он ошибался всю свою жизнь. Когда прошло несколько суток с того момента, как он стал посещать раньше раздражающий его чердак, Гарри услышал шорох, и обернувшись увидел сына. Тогда он понял, насколько был слепым. Перед ним стоял маленький белобрысый паренек с чудесными голубыми глазами и родинками, усеявшими его детское личико и ведущими дорожку вниз по его тонкой шеи. «Впечатлительным», - вспомнились ему слова матери, когда он осознал, почему долгое время уговаривал свою жену вернуть естественный блондинистый цвет волос, почему ему так нравились ее глаза и родинки, и почему он был рад, когда спустя несколько часов из родильного отделения вышла медсестра и объявила, что у них родился сын. Уже тогда он неосознанно улыбнулся и прошептал: «Мы решили назвать его Найлом». «Он вернулся спустя год. И тогда и начался весь этот кошмар… Я был готов к падению кометы, похищению королевы, к грабителю в черной маске, поджидавшему меня за темной занавеской с ножом в руках, к чему угодно, но не к этому… Он стоял посреди гостиной, держа в руках несколько футболок, которые, как только я появился в поле зрения, выпали из его рук. Я так долго ждал его возвращения, а сейчас мне хотелось ненавидеть его. До того момента, пока он не озвучил суть своего визита: – …Я приехал сюда, надеясь, что кто-то из старых друзей откликнется на просьбу помочь, но они все закрывали перед моим носом дверь, заканчивая свои идиотские наигранные извинения словами «… прости, друг, но у меня у самого дела паршивые…» Конечно, они ведь не больны смертельным заболеванием. - Ч-что? – опешив, прошептал тогда я, чувствуя легкое головокружение и совсем нелегкую тошноту. – Найл, что… - И единственный человек, на понимание которого я все еще рассчитываю – это ты. Мне очень нужна твоя помощь. – Подожди, ч-что ты сказал про заболевание? Что вообще… - У меня рак…» В год от рака порядком умирает около семи с половиной миллионов человек. В день – около двадцати тысяч. Он проверил. В какой-то момент Гарри подумал о том, что было бы неплохо оказаться в этой . «Кем я был, если бы прогнал его? Через сутки повесился бы или утопился после очередного кошмара, в котором он умирает. Он умирал. И я не хотел этого знать. Моя жизнь пошла под откос. Мама, узнав о приезде Найла, взъелась, начала кричать, вынуждая меня разрыдаться, раскрывая все карты. Она плакала тоже. Шли дни, и я не мог свыкнуться с мыслью о том, что все, происходящее в моей жизни, снова обрушится. Только в этот раз будет больнее. Он готовил нам завтрак, и вел себя так, словно я не слышу по ночам его сдавленные крики и всхлипы». Она тоже готовила завтраки. Яичница и купленный фруктовый сок. Его тошнило от постоянности, в итоге он был готов питаться сухой смесью сына, чем каждый день есть пережаренные яйца и пить дешевый сок с мякотью. Гарри ненавидел мякоть. «Меня не покидали мысли о том, сколько ему осталось? Неделя, две, месяц… Знаете, тот момент, когда однажды ты спрашиваешь о… симптомах, и он объявляет их так просто и легко, словно повторял это уже несколько сотен раз: « …сплю хреново: кручусь во сне, иногда вскрикиваю, всхлипываю или просто всю ночь сканирую потолок. Пока тебя ждал, пару раз рвало. Приступы головной боли частые и сильные настолько, что хочется взвыть. Обычно после всего этого дерьма следует нарушение памяти, потеря зрения, затем, возможно, я забуду всех кого любил, стану одним большим овощем, не подающим никаких признаков жизни, пуская слюни в подушку и забывая про банальные правила гигиены. После этого будет здорово, если я умру в ближайшее время…» Я терпел, пытался не срываться, убеждая себя, что ему больнее. Я терпел. До того момента, пока он не произнес: «Кстати, я так и не рассказал тебе. Я же улучшил свои навыки в теннисе, теперь без труда смогу порвать тебя всухую». Тогда, закрыв глаза, я отстранился от своей тарелки, так и не прикоснувшись к еде, резко поднялся из-за стола и ушел в гостиную, опускаясь на диван и позволяя слезам скатываться по моим щекам. В этот день я осознал, что осталось немного. За неделю, прожитую вместе, Найл уже говорил, что «улучшил свои навыки в теннисе». Дважды». Она никогда не любила теннис. Считала это глупым занятием и пропускала тренировки Гарри. А маленький Найл, наоборот, любил таскать большие для своего возраста ракетки отца и изредка бить ими дорогую посуду своей мамаши. Гарри смеялся. «С каждым днем ему становилось хуже. Значительно. Он был болен. Смертельно. Но он оставался сильным. Всегда. Его нежные руки смущали, как раньше; его голубые глаза привлекали больше; он умирал, но из-за этого, кажется, вынуждал любить себя сильнее. - Я мог бы сделать тебе так приятно, - прошептал однажды я, касаясь голого колена Найла и ведя рукой выше. – А потом бы хотел, чтобы ты сделал приятно мне. - Услуга за услугу? – выгнув брови, спросил блондин, усмехаясь, когда я смущенно кивнул. – Что я должен буду сделать, - начал шептать он, дотрагиваясь рукой до моей холодной щеки, - чтобы тебе было хорошо? - Коснуться здесь, - произнес в тон я, беря руку парня в свою и опуская ее на свои волосы, - как раньше. Ухмыльнувшись, Найл слегка сжал растрепанные волосы, оттягивая их назад и заставляя, тем самым, мою голову последовать за его движениями. Мягкие губы тут же коснулись скулы, оставляя мокрый короткий поцелуй и заставляя меня буквально подавиться воздухом и короткими стонами. - Так? Так. Всегда было так. Он старался отдать себя полностью, как раньше. Пытался быть обычным любящим парнем, как раньше. Вел себя, словно все было прекрасно, будто бы он был здоров, (как раньше)». Теперь, как раньше, не было. Прикосновения жены были сухими, поцелуи были ненастоящими, ласки – омерзительными. Он никогда не смотрел в ее лицо, когда они занимались сексом. Закрывал глаза и пытался представить что-то отвлеченное, что-то, от чего по позвоночнику сразу же пробегала дрожь, а из его рта вылетал громкий протяжный стон. Гарри всегда убеждал себя, что это была она, а не всплывавший каждый божий раз в его сознании образ Найла. «Шли недели. Становилось только хуже… Он кричал слишком громко, выгибался в спине до хруста костей, впивался короткими ногтями во влажную от пота простынь… и это было самым жутким, что мне приходилось видеть в своей жизни. Потому что, я… все еще любил его. И знаете, это тяжело, ясно?! Как он и говорил, память стала подводить его. Но на этом болезнь не остановилась. Он стал плакать чаще. И виной этому были совсем не перепады уже не подросткового настроения. Найл, сглатывая, тер глаза кулаками, быстро моргая и пытаясь сфокусировать взгляд на движущихся объектах, но видел лишь общую смазанную картину. Как он и говорил, вслед за забывчивостью последовало нарушение зрения. Я был с ним до конца до того момента, пока однажды не проснулся в холодной кровати в полном одиночестве. Он исчез. А я вновь погрузился в себя, пытаясь отыскать причины для такого резкого решения. Пока не вспомнил, что он, черт возьми, был на волоске от смерти. В этот момент о себе напомнил мой мобильный. - Найди меня, пожалуйста, мне страшно. Он шептал, его голос дрожал, и, как мне тогда показалось, он плакал. Снова. - Найл? Ты слышишь меня? - Да, - на второй линии тут же послышались какие-то шорохи, звук шагов раздался совсем близко, и женский голос взволнованно спросил: «Эй, парень, ты как?» - Кажется, я умираю… Это был наш последний разговор». Теперь, лежа на кровати, он думал о том, что было бы замечательно однажды проснуться в полном одиночестве. Она стала ему противна: ее голос, ее жесты, ее волосы, руки, фигура, родинки. Гарри больше не искал в ней замену и в один вечер произнес: - Тебе шел темный цвет. Через несколько дней она забежала довольная, кружась и демонстрируя свои волосы. Гарри кивнул, и, извинившись, поднялся на чердак, падая на пол и начиная плакать. У воспоминаний есть черта – более сильные переживания не смогут заменить более слабые. Глубокие раны до конца не заживают. «Вы никогда не ощущали боль, если не стояли в гостиной когда-то вашего дома около открытого гроба, в котором лежал кто-то, кто был всем в вашей жизни. Если не смотрели на не вздрогнувшие закрытые веки, на бледное лицо и потерявшие алый оттенок губы, которых так любили касаться. Если не шли в «строю родных и близких», прикрываясь черными зонтами от неожиданно начавшегося дождя, стоя ровной шеренгой возле могильной ямы, которая медленно скрывала в себе все ваше «прошлое» и настолько желанное «настоящее». Если вам не доставалась «возможность» попрощаться следующим после семьи, кидая на надгробие комок мокрой холодной земли. Если вы никогда не слышали надрывающийся материнский плач… Я пережил это, и я не чувствую себя живым после всего этого дерьма. Мое имя Гарри Эдвард Стайлс, и я умер вместе с ним в то утро, когда время на циферблате показало пять часов сорок семь минут…» - Я нашла это сегодня в гостиной, - произнесла она за столом, протягивая тетрадь и опуская взгляд. – Мне жаль. - Да, - ответил Гарри, - мне тоже. Он не помнил того дня, когда собрав вещи, она ушла, забрав с собой и ребенка. Его Найла. Тогда он заглушал боль крепким виски, сидя на чердаке и наблюдая, как листы его «дневника» медленно охватывали языки пламени, надеясь, что это навсегда уничтожит его прошлое. Теперь уж точно. Он понял смысл того сна: все эти пять лет его запястья стискивали мнимые оковы, а теперь они рушились, опадая на пол. Но, он не усвоил одного. У воспоминаний есть черта – в отличии от людей, они не умирают.