Грешник Санзо

Это острые коготки Это тонкие лепестки Это тихое "не могу" Это шёпот усталых губ Это слабость усталых рук Это делай не только так Это там, где бывают сны Это лёгкое "обними" Это делает нас одним Это только не надо слёз Это только не надо слов Это только в последний раз Ему хочется петь очень нежно, Но всё получается басом. Вибрирует кровь по струнам, Гудят и пульсируют фразы. Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха… Живи свободно и не привязывай себя ни к чему… Не смотря ни на что… Не смотря ни на что… Так его учили, и он отлично усвоил этот урок… Он будет помнить это даже во время последнего вздоха. Но… Какой же он идиот… Прежде чем открыть глаза, Санзо мысленно улыбнулся. Улыбка из сна переползла в реальность. Он нехотя улыбался наступавшему вечеру. Санзо продолжал лежать, уставившись в потолок и стараясь вспомнить, почему тело так резко отвечает болью на любое действие. Он, хмурясь, засунул руку под одеяло и нащупал под тонкой тканью холщовой рубашки шероховатую поверхность бинтов – грудь была перевязана. Значит, они опять ввязались в потасовку, да ещё и в какую, раз он валяется тут в полуобморочном состоянии и даже не помнит, что было вчера. Ах да, его спасли… Он отключился, только когда Годжо толкнул его в реку, и даже ледяная вода не смогла отрезвить его сознание. Когда Санзо, отмахиваясь от назойливых, как мухи, воспоминаний, попытался приподняться, чья-то рука легко, но очень настойчиво надавила на его грудь, заставляя снова опуститься на подушку. - Лежи и не двигайся, - твёрдо прозвучало в тишине. Монах потёр переносицу. Нестерпимо хотелось чихнуть. В воздухе витал горький аромат табака, который исходил от сигареты, зажатой в тонких и длинных пальцах изящной руки. Санзо мог сказать это, даже не оглядываясь, ведь только один человек из их команды мог курить такие сильные сигареты. Но он всё-таки оглянулся. Они были в комнате вдвоём: он лежал, Годжо сидел на краю постели. Их кровати находились примерно в метре друг от друга, и эта была единственная мебель в комнате, не считая стола, на котором стоял стакан с водой, и лежала горка антибиотиков и других разноцветных таблеток, и стула со стопкой одежды на нём. Одежда, разумеется, была его и Годжо. Он не мог разглядеть выражение его лица в темноте, как бы не пытался. В конце концов, он просто оставил эти бесполезные попытки и, закрыв глаза, хрипло произнёс: - Отвали, Годжо. Решил стать нянькой? Санзо попытался не смотреть в алые глаза, в которых, по его мнению, сейчас плясали злобные огоньки. А может быть, кривая ухмылка на лице ёкая становится только шире, голосовые связки напрягаются, а рот чуть приоткрывается, готовый к извлечению какой-нибудь гадости. Всё возможно, думал Санзо. Вот только он не учёл третий вариант, которым и воспользовался Годжо. Он просто улёгся на кровать рядом с монахом, приминая белоснежные простыни босыми ногами. Именно просто. Санзо часто ловил себя на мысли, что у Годжо вообще по жизни всё получается очень просто и как-то незамысловато. Он живёт свободно и легко, и с такой же свободой и лёгкостью он однажды так просто ворвался в его жизнь, разбил в дребезги привычный ход событий и даже не потрудился убрать за собой хрупкие осколки. Они пали под натиском его безразличия, с которым он каждый раз тушит окурок в пепельнице. Итак, всё было предельно ясно. Одна комната, одна кровать и двое людей. Молодец, Санзо, ты умеешь считать! Было немного странно то, что Годжо осмелел настолько, что смог позволить себе подобную прихоть. Так думал Санзо, считая точки на потолке. Было немного странно думать, что Санзо прогонит зарвавшегося ёкая пинком под зад со своей кровати за такое желание. Так думал Годжо, наблюдавший, как монах считает точки на потолке. Или усердно делает вид, что пытается. В конце концов, он вчера спас Санзо жизнь. Он не задумывался над степенью своей наглости. Он считал, что имеет на это право. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только мерным дыханием. Санзо молча следил, как пляшет в ночи огонёк от зажигалки Годжо, двигающийся в такт колебаниям ветра, сквозившего через дверной проём. Когда огонёк исчез, Санзо стал искать ему замену и нашёл в лице красно-жёлтой точки, обнаружившей себя совсем недалеко от физиономии полудемона. Комнату медленно наполнял аромат сигаретного дыма, терпкого и горького, неприятного и вызывающего лишь неодолимое желание чихнуть. Но Санзо терпел, ведь ему нравилось. Это был почти родной аромат, сопровождавший его на протяжении всего путешествия на Запад. Он мог с точностью описать все неуловимые оттенки вкуса и запаха этих сигарет, он, может быть, даже бы полюбил их и позаимствовал у Годжо, если бы не преподчитал им совсем другие, более мягкие. Сигареты полудемона казались для него чем-то запретным, таким же представлялся ему и сам хозяин. Ёкай, с которым бы он никогда и не заговорил, о существовании которого никогда бы не задумался. Недочеловек, с каким не водятся ангелы, подобные Санзо, люди, носящие этот титул с такой же непоколебимой гордостью, с которой они носят белоснежные одежды, девственные и нетронутые грехом убийства. Для характеристики Годжо с лихвой хватило бы одного слова, дающего полное представление об этом существе со всеми вытекающими из этого последствиями. Грешник. - Дай зажигалку. Просьба, больше похожая на приказ, повисла в воздухе. Санзо злился на себя за то, что нарушил тишину. Она была единственным, не считая одеяла, что отделяло его от Годжо. Санзо почувствовал, как он заёрзал в постели. Монах мысленно поблагодарил богов за ширину кровати, на которой они с демоном смогли свободно поместиться, не мешая друг другу. Годжо сел, после чего начал рыться в карманах своих джинсов, а спустя пару минут извлёк оттуда маленькую железную вещицу и протянул её Санзо. - Сигареты сам достанешь? Не получив ответа, Годжо предпочёл больше и не спрашивать. Он теперь не без интереса следил за тем, как Санзо, чертыхаясь и проклиная свои раны, старался дотянуться до сумки и залезть в карман за пачкой. После того, как ему это удалось, он обратил свой взор на Годжо, который и не думал ложиться обратно, и теперь сидел в позе лотоса с кривой ухмылкой на тонких губах. Где-то в уголке рта затерялась дымящаяся сигарета. Стараясь не обращать на него внимания, Санзо снова принял лежачее положение. Он наблюдал, как белый дым от его сигарет сливался с точно таким же дымом от сигарет Годжо, и вместе они поднимаются к потолку, и, достигнув его, мягко ударяются, разделяясь на несколько частей, и смешиваются с воздухом. В комнате опять на непродолжительный срок восстановилась тишина. - Почему ты меня спас? – глухо спросил Санзо, затягиваясь и чувствуя тепло, разливающееся по горлу. Тепло с горьким вкусом табака. Вкусом таким же противным, как и вопрос, на который он не хотел получить ответ. Он прекрасно знал, что сейчас Годжо как всегда скажет что-нибудь глупое или смешное, а может быть смешное и глупое одновременно, отчего Санзо должно было сделаться ещё хуже. Он видел, как заговорчески блеснули в темноте глаза Годжо. Того самого Годжо, которого он чуть не убил три дня назад и который сам спас его вчера. Перед глазами завертелись образы. Они были настолько разными и яркими, что у Санзо закружилась голова. Они походили на разноцветные стёклышки в трубке калейдоскопа, мелькавшими в каком-то безумном хороводе. Слишком много, чтобы всё запомнить и уловить. Слишком мелкие, чтобы сплести из них прочную нить. А он и не пытался. Его взгляд остановился на сером стёклышке, до которого он попробовал дотянуться. Но оно отозвалось недружелюбно – лишь занозой впилось в ещё неокрепшее сознание, и вспышка боли, вызванная проникновением, отозвалась бледным воспоминанием о дождливом летнем дне. Санзо увидел перед собой Годжо с распростёртыми руками. За его спиной, на которую с волос сползали капли воды, стоял парень с красивой татуировкой на лбу. Санзо прекрасно помнил его. Тот, кто однажды спас жизнь Годжо – его старший брат Са Джиен. Он был мертвецки бледным, прикрывая рваную рану на шее, из которой струилась совсем чёрная кровь. Её тут же подхватывали крупные капли дождя, унося вниз и растворяя в себе, словно подтверждая тот факт, что Джиен и сам скоро растворится в бесконечном потоке жизни. Санзо стоял напротив, чувствуя холодный метал револьвера, зажатого в руке. - Отойди, Годжо, а иначе я выстрелю, - бесстрастно, с расстановкой. - Пошёл ты, я не дам ему так просто умереть. Можешь убить меня первым, если сможешь. - Я предупреждаю… - Стреляй, Санзо! Ты сам прекрасно понимаешь, что я не отойду. К чему весь этот балаган? - Годжо, - его голос обратился в шипение, - Отойди. Кривая ухмылка в ответ. - Что, слабо, ты, дерьмовый… Он спускает курок. Он закрывает глаза... Он знает, что в обойме осталась всего одна пуля. Глупый фокус, чтобы напугать красноволосого. Игра, которая выиграла партию у создателя. Он не слышит выстрела и глухого звука, с которым пуля проходит сквозь тело, разрывая сплетения мышц и сухожилий. Раздаётся только едва ощутимый щелчок. Монах силится вспомнить, куда он хотел выстрелить. Кажется, в руку. А, может, в колено. Его сознание всё ещё игнорирует крики Хаккая и Гоку. Санзо слышит лишь тяжёлый металлический звон в ушах и глухие удары капель о крыши домов. Больше ничего. НИ. ЧЕ. ГО. Серый осколок стекла отозвался в сознании короткой вспышкой боли. Он вернул к реальности, в которой существовал Годжо. Живой. Осязаемый. Всё ещё пристально вглядывающийся в непроницаемое лицо монаха. - Не знаю. Наверно потому, что ты мне нравишься. Санзо молчал. Годжо тоже. Он снова лёг на кровать и закурил – видимо, сказывалось желание поспать. Время остановилось, решив поиграть в занимательную игру, в которой у него шансов выиграть было больше, чем у кого бы то ни было. - Дурак. - Из-за того, что говорю это парню? Ответ остался неозвученным, чего и следовало ожидать. Только лёгкая улыбка на губах монаха свидетельствовала о том, что мысли о Годжо впервые за три дня показались ему не такими уж болезненными. Санзо молчал. Он даже перестал сердиться на Годжо, который позволил себе вторгнуться в его личное пространство и теперь лежал рядом с ним на одеяле, служившем единственным барьером, отделявшим их друг от друга. Но разве это помеха? Санзо было подумал, что Годжо начал засыпать, как неожиданно почувствовал, что тёплая, но слегка шершавая рука дотронулась до его лба. Первым, инстинктивным решением было дать обнаглевшему демону поддых, чтобы в следующий раз неповадно было, но Санзо сдержался и лишь отмахнулся, промямлив что-то вроде "Убери руки, чёртов таракан". Он так до конца и не понял, услышал ли Годжо его слова или нет, пока тот, о ком он сейчас думал, снова не сел, подминая под себя босые ноги, и не уставился на него. Что-то недоброе читалось в выражении его лица, в хитро прищуренных глазах или в тех мелких складочках, которые залегли в уголках его губ. Он сейчас смотрел на него, как кот на сметану. Осталось только мяукнуть для правдоподобности. - Какой же вы стеснительный, Санзо-сама! Мне уже даже непозволительно проверить, есть ли температура у нашего тяжелобольного! – он на минуту остановился, и черты его лица заострились (хотя было темно, Санзо всё же мог это видеть), как будто он внезапно вспомнил что-то важное, что пытался вспомнить весь день. Его ухмылка стала просто омерзительной, после чего он придвинулся ближе к монаху и склонился над ним. Санзо замер, ожидая подвоха. Что-то провокационное читалось в глазах красивого ёкая. Он мог чувствовать осторожные прикосновения прядей алых волос даже сквозь тонкую ткань рубашки, стыдливо прикрывавшую его обнажённые плечи. Санзо это не нравилось. Очень не нравилось. - А если я сделаю так, - Годжо опустил голову чуть ниже, вынув изо рта сигарету, - Вы тоже засмущаетесь? Глаза Санзо расширились, почувствовав едва ощутимое и такое же мимолётное, словно лёгкое движение крыльев бабочки на лету, прикосновение чужих губ. Это трудно было назвать поцелуем – так обычно приветствуют друг друга брат с сестрой после долгой разлуки. Всего лишь простое касание губ, не дающее никаких надежд, и, в то же время, не отнимающее дружеские чувства, царящие между близкими родственниками. Не обжигает страстью, но и не замораживает снежным дыханием равнодушия. Санзо дёрнулся в сторону, отстраняясь от Годжо, который теперь читал в его глазах непонимание и подступавшую тихими, но твёрдыми шагами ярость. Одним прыжком он оказался на противоположном конце комнаты и при этом даже успел уклониться от подушки, брошенной ему вдогонку взбешенным больным. - Какого хрена, Годжо?! Что это было? – в гневе шептал Санзо, стараясь не разбудить Хаккая и Гоку. Ему казалось, что не хватит воздуха, что он захлебнётся словами, поток которых подступал к горлу. И слова эти были совсем иного свойства, нежели те, которыми пользуются поэты в своих произведениях. Но они так и не вырвались, застряв в глотке, и Санзо молча смотрел на Годжо, ожидая объяснений. - Хе-хе. Ладно, это была простая шутка. Слышишь? Шутка, и ничего больше! – шёпотом говорил Годжо, облокотившись спиной на стену, с которой начинал медленно сползать на пол. Санзо видел, как резко поднималась и опускалась его грудь, пытаясь двигаться в такт с бешено бьющимся сердцем. Отдышка, подумал Санзо. Азарт, решил Годжо. Он, всё ещё улыбаясь, смотрел за действиями монаха, который, кажется, теперь пытался найти свой револьвер. Но это было совсем непросто, принимая во внимание неугасающую боль от ран. Но Санзо, казалось, не обращал на это внимание. Он с лихорадочным блеском в глазах, похожий на психически больного, предавался своему занятию. Годжо встал на ноги, прихватив с собой подушку, и, пользуясь тем, что Санзо его не замечает, увлечённый своим делом, направился к кровати. Он, резко (от того, насколько быстро он осуществит задуманное, сейчас зависела его жизнь) и довольно грубо сжав ткань рубашки, потянул её на себя, заставляя тело Санзо податься немного вперёд. Монах недовольно зашипел, ощущая, как руки Годжо кладут под голову подушку, после чего упираются в грудь, заставляя снова принять лежачее положение. - Отдыхай..., - он снова перемахнул через монаха и очутился на своей половине кровати, и, как ни в чём не бывало, уселся на белоснежное одеяло. Санзо насторожила ширина ухмылки Годжо. Похоже, что он ещё не всё сказал. - И чего ты так тушуешься, как девственница в брачную ночь… Годжо не успел договорить. Внезапно привычно находящаяся в поле зрения стена сменилась на потолок - он оказался плотно прижатым к кровати монахом, который расположился на нём, подминая под себя и занося руку для удара. - А ну-ка повтори... - Ха-ха! Иди ты! Что, сил прибавилось? - смеясь, сказал Годжо. Он знал, что играет с огнём, но ему нравилось находиться на грани, получать удовольствие от чувства, что ходишь по лезвию ножа. Сама мнимая опасность уже приносила небывалое удовлетворение и добавляла азарта, чего, по мнению Годжо, так не хватало скучному Санзо. А монаху всего лишь хотелось стереть эту дурацкую ухмылку с губ демона. Удар. У Годжо теперь разбита губа, и он равнодушно стирает кровь большим пальцем свободной руки. Санзо хочет, чтобы нахал усвоил преподанный урок. Каждый раз ему приходится укреплять в себе надежду на лучшее, ведь она, как говорится, умирает последней. Санзо заворожено следит за действиями ёкая. Злость уходит, но не полностью, как-то слишком медленно – она всё ещё клокочет где-то в районе груди, готовая снова вырваться наружу. Но проблема не в этом. Конечно, он может возобновить контроль, выстроив непробиваемую стену изо льда, забраться к себе в тёмный уголок сознания, поджать ноги, выкурить пару сигарет и просто подождать, когда всё придёт на круги своя. Он будет человеком, который, бросив камень в воду, сядет и будет ждать, пока круги не разойдутся, и поверхность снова станет гладкой, какой и должна быть. Нет, проблема вовсе не в этом. Проблема в том, что ему уже не хочется этого делать. Он возвращается в манящую реальность и осознаёт, что ухмыляется так же мерзко, как это всего пару минут назад делал Годжо. Они молчат. А что можно сказать? Все слова уже прозвучали, все аргументы исчерпаны, а одеяло, служившее границей их миров, отброшено в сторону. Каждый на подсознательном уровне может прочитать мысли другого и с уверенностью сказать, что их желания не ограничиваются простым словом "сигареты" и "покурить". Свободная рука Годжо ложится на плечо Санзо, и тому кажется, что так и должно быть. Тёплая ладонь сначала крепко сжимает место опоры, заставляя монаха поморщиться, потом отпускает и нежно скользит по бледной коже, путается в складках тонкой холщовой ткани рубашки, забирается под неё, щекотливыми движениями пересчитывая выступающие рёбра Санзо, перескакивает с одного на другое, заставляя кожу покрываться мурашками, а человека – забываться в ощущениях. Санзо вздрагивает, когда понимает, что происходит. Но ладонь Годжо уже крепко сжимает ткань рубашки и тянет её на себя, заставляя тело Санзо последовать за движением своей руки. И Санзо поддаётся. Столь явная провокация, что её нельзя не заметить. Столь жестокое нарушение всех мыслимых и немыслимых правил, что это требует немедленного наказания. Но Санзо всё пофиг. Как и всегда. Он ослабляет хватку, и теперь уже две руки притягивают его к себе, и он почти задыхается, когда чувствует во рту вкус крови и сигарет. Не своих… Они целуются горячо и страстно – даже здесь Санзо не хочет уступать. Он хмелеет от осторожных касаний, столь близкого контакта их тел и соприкосновения кожи двух разных оттенков, создающих яркий контраст. Санзо позволяет Годжо стянуть с себя рубашку, и по коже пробегают мурашки от столкновения со свежим воздухом, который тянется через дверную щель. Он старается не замечать, как Годжо то ли случайно, то ли нарочно задевает его отвердевший сосок, вызывая хриплые стоны, пока его торопливые движения заставляют дыхание учащаться. Они не разрывают поцелуй, игнорируя недостаток кислорода, пока их языки соприкасаются и танцуют в одном ритме. Санзо хочет продолжения, он поддаётся вперёд, повинуясь сильным рукам, увлекающим его в крепкие объятия, теперь скользящие по его обнажённой и слегка влажной от пота спине прямо вниз, но внезапно раздавшиеся в коридоре шаги вынуждают его немедленно прервать торопливые поцелуи. Он резко выгибается, стараясь вырваться из стального кольца рук, злится на самого себя, на Годжо, который только шипит в ответ и приглушённо смеётся, на того, чьи шаги сейчас эхом отлетают в тишину от толстых стен гостиницы; выбирается и одним молниеносным движением оказывается на кровати Годжо, наспех закутываясь в одеяло. Он сейчас боится, боится первый раз в жизни своего столь необдуманного поступка, его последствий, а в голове снова начинает вертеться тот серый кусочек стекла от калейдоскопа, и Санзо лихорадочно подминает под себя одеяло, пытаясь укрыть им голову, и ощущает, как бешено колотится сердце у него в груди. Он старается отдышаться, поспешно оглядываясь на Годжо и дико завидуя его самоконтролю, ведь этот демон сейчас вальяжно развалился на его кровати и так искусно прикидывается спящим, а Санзо ещё раз оббегает глазами комнату, силясь увидеть следы их "преступления", но всё в порядке, вот только рукав его рубашки торчит из-под одеяла… он намеревается уже встать и вернуть её на местно, но открывшаяся дверь пресекает его задумку. Хаккай входит неторопливо и неспеша, стараясь не создавать лишнего шума, Гоку – спотыкаясь и чертыхаясь. Санзо слышит, как Хаккай тут же делает ему замечания, после которых обезьянка стыдливо умолкает. - Кажется, они всё ещё спят, - резюмирует Хаккай, оглядывая комнату, - ты уверен, что слышал шум? - Угу, - подтверждает Гоку. Санзо, затаившийся под одеялом, упорно создающий иллюзию сна, чувствует, как его руки касается чужая ладонь, тонкие пальцы сплетаются между собой и крепко прижимаются друг к другу. Он поднимает глаза и с укором смотрит на Годжо, который лишь загадочно улыбается в ответ, и Санзо понимает, что он прощён, что гноившаяся в сознании ранка от серого стёклышка зарастает, а боль уходит. Воспоминания о дождливом летнем дне наконец-то отпускают его, и он уже не противится ласке, а лишь крепче сжимает ладонь Годжо в своей руке, чувствуя, как на губах появляется лёгкая полуулыбка. - Наверное, тебе показалось, - Хаккай, улыбаясь, разворачивается и направляется к выходу, останавливаясь лишь за тем, чтобы жестом поманить за собой Гоку. Пока он идёт по коридору и потом поднимается по лестнице наверх, направляясь в свою комнату, улыбка сопровождает его на всём пути. Но он никогда не назовёт вслух её причин, ведь он никогда не сможет открыто спросить Санзо о происхождении