The art of...

Он идеален. Джерард снова и снова возвращается к этой мысли, бросая взгляды на натурщика. Он действительно прекрасен, и художник осознает, что хотел бы всю жизнь провести так — просто рисуя его. Уэй снова выглядывает из-за мольберта и, закусывая кончик кисточки, рассматривает парня. Художник не знает, на чем стоит сконцентрировать своё внимание, ведь он такой, черт возьми, идеальный, что хочется провести вечность, просто глядя на него. Эти идеальные черные брови, такие нехарактерные для мужчины, что кажется, будто они нарисованы угольком, зажатым в пальцах умелого художника. Такие манящие, чуть припухшие губы, что расплываются в широкую улыбку, обнажая ряд ровных белоснежных зубов. Уэй скользит взглядом ниже, обращая внимание на широкий разлет ключиц и края татуировок. И пусть рубашка расстёгнута почти на все пуговицы, она всё равно недостаточно обнажает его идеальное тело. Джерард ловит себя на мысли, что хотел бы сорвать с него эту злополучную рубашку, буквально разорвать её в клочья, наслаждаясь стуком падающих на паркет пуговиц. — Фрэнк, ты прекрасен, — шепчет художник, встречаясь с парнем взглядом. И потому натурщик улыбается еще шире и так энергично качает головой, что его темные волосы приходят в еще больший беспорядок. Он мог бы ответить Джерарду. Нет, не так. Он чертовски хочет ответить на комплимент художника, прошептать хотя бы жалкое «спасибо», но не может. Фрэнк помнит главное правило пребывания в студии Уэя — тишина. И он поражается тому, что сам Джерард так нагло нарушает это правило. — Чертовски прекрасен. Дважды. Уэй убирает кисточку от лица и, облизывая пересохшие губы, возвращается к полотну. Осталось нанести завершающие штрихи, и портрет готов. И Джерард не знает, что возбуждает его больше — мягкие мазки кистью или же тяжёлое дыхание Фрэнка. Художник наносит последний штрих в виде едва заметного шрамика над переносицей, прорисовывая его со всей нежностью и вниманием, и облегченно выдыхает, осознавая, что картина завершена. Но это не приносит ему ожидаемого удовольствия, скорее наоборот — оставляет неприятную тяжесть внизу живота. У Джерарда было две страсти — искусство и секс, и обеими он насыщался вдоволь. Но сегодня он был голоден, так чертовски голоден. Как во львах появляется жажда к охоте, так и у Джерарда появилось рвение к экспериментам. Он кладёт кисть на стол и, лукаво улыбаясь, направляется к парню. О, как Фрэнк был рад наконец-то заполучить внимание художника. Айеро шумно выдыхает, когда художник подходит вплотную к нему, властно кладёт ладонь на затылок и притягивает к себе, не давая ни единого шанса на побег. — Знаешь, — тихо, с придыханием говорит он и медленно проводит носом по щеке Фрэнка, наслаждаясь его особым запахом и легкими покалываниями пробивающихся из-под кожи редких волосков. — Ты сводишь меня с ума, — шепчет он и оставляет мягкий поцелуй у самой скулы, всего на несколько секунд прижавшись сухими губами к нежной коже. Художник прикрывает глаза, пока прижимается губами к щеке натурщика, пока целует его, вкладывая в это движение все свои чувства и желания. Негласно сообщая тому, как сильно его медовые глаза запали в душу, как под веками отпечаталась его очаровательная улыбка, и как же сильно жжётся кожа в местах его прикосновений. И Джерард не осознает, не понимает, лишь поддаётся внезапно нахлынувшему порыву, пока его руки опускаются на плечи натурщика, и отталкивает того назад, впечатывая поясницей в рядом стоящий стол. Фрэнк шипит и хмурится, но не отстраняется от художника. Он ничего не говорит, только обхватывает мужчину поперёк талии, притягивая к себе и припадая к губам. К таким до безумия желанным губам. Он целует его так чувственно и самозабвенно, из раза в раз проходясь губами по губам, то покусывая, то проводя языком по ним, то приникая, то немного отстраняясь. Целуя его так, как каждый раз мечтал. Как каждый раз хотел, пересекая порог тёмной и затхлой мастерской. И ему так нравится скрип старого дубового стола, который немного отъезжает назад, прогибаясь под жаром двух навалившихся на него тел. Нравится тусклый свет, что пробивается в мансардное окно и играет бликами в чернильных волосах художника. Нравится запах старых книг и краски. Краски, которая жирными масляными каплями пролилась на стол, потому что Джерард цепляет банки руками, пока укладывает Фрэнка на стол, пока продвигается по его телу, вслепую двигаясь вперёд, цепляя руками банки и склянки, кисти и палитры, пачкаясь руками, пачкая рукава, но не разрывая поцелуя. Потому что он так давно этого ждал, так давно этого хотел, что стоит ему только вспомнить о силе и безудержности своих порывов, как он закусывает губы Фрэнка, начиная буквально терзать их своими зубами. И вот его руки уже на белоснежной рубашке натурщика. Его руки… Руки художника, испещренные царапинами, оставленными острыми краями алюминиевых банок, испещрённые мозолями, оставленными кистью и последствиями глухих ночей в мастерской. Таких ночей, перед которыми Айеро нагло заявлялся в его дом, светил безупречной улыбкой, открытым торсом и случайно возникающим интимом. Когда краешки его пальцев проходились по его рукам, когда он якобы невзначай подходил до безобразия близко, а потом закусывал губу и вновь касался мизинцем его руки, мягко поглаживая, хотя едва-едва прикасаясь к коже. И именно тогда она горела, а Джерард метался в себе и в душе, потому что не знал, потому что не мог противиться этому, потому что покорно шёл за этими медовыми глазами, шёл по краю, позволяя свести себя с ума. И это сумасшествие лиловыми каплями оседает на грудь Фрэнка, пока Джерард властно, но трепетно проводит по ней рукой, наслаждаясь этой безупречной гладкостью и сводящим с ума скольжением. Его пальцы вслепую находят пуговицы и, что весьма удивительно, расстегивают их. Мучительно медленно расправляясь с каждой. Пока масляные капли пропитывают белоснежную рубашку, пока оставляют на ней следы их сумасшедшего порыва. Пока Фрэнк отстраняется от губ мужчины, расфокусированно смотрит ему в глаза, а после накрывает его ладонь своей, помогая расправиться с оставшимися пуговицами. Потому что он знает, знает, как плотоядно, будто голодное одичавшее животное Уэй смотрел на его местами обнажённое тело. И Фрэнк никогда не стеснялся этого, наоборот же желал — о, как желал! — предстать пред ним во всей красе. Дабы поиграть подтянутыми мышцами, показать впечатанные в кожу рисунки, о которых художник наверняка и подумать бы не смог, дабы показать, как же он целиком и полностью сходит по нему с ума. И потому он приподнимается на локтях, позволяя материи соскользнуть с его загорелых плеч, позволяя Джерарду рассмотреть его и провести левой рукой по шее, которая тут же плавно соскользнёт вниз, оставляя за собой яркие зелёные полосы. Краска холодит кожу юноши, и потому тот рвано выдыхает и немного отстраняется назад, хватая своего художника за грудки, притягивая к себе и снова целуя. Оставляя и на его рубашке масляные отпечатки их странного, местами животного, но такого искусного слияния. Целуя его. Целуя, целуя. Разрывая рубашку, закусывая губы, прижимаясь кожей к коже, смешивая зелёный с фиолетовым, замарывая яркими отпечатками его грудь, обхватывая за спину, скользя по ней рукой и оставляя лёгкие царапины, пока рубашка по плечам соскальзывает вниз. До тех пор пока Джерард не отстранится и не выдохнет рвано ему на ухо. До тех пор пока художник в агонии не приникнет к его ремню, пытаясь странными обрывчатыми движениями расправиться с ним. До тех пор пока Айеро полностью не заберётся на стол, при этом широко разведя ноги. Пока не позволит художнику стянуть с себя всё. А после снова кончиками пальцев, красками безумия исследуя его тело, раскрашивая каждую венку, осторожно проводя вверх и вниз ладонью. И Фрэнку ничего не остаётся, кроме как жадно хватать воздух ртом, запрокидывать голову назад и хрипло постанывать. Потому что ему нельзя говорить. Нельзя просить больше, нельзя умолять Джерарда наконец завладеть им. Да к чёрту! Он даже не может попросить мужчину снять брюки. Потому Фрэнк воет от безысходности, откидываясь назад, опрокидывая новую банку. Позволяя сочному цвету страсти украсить его тело. Теперь же он помечает Джерарда, продолжая их красочное слияние, продолжая творить. И он не знает, то ли это секс ради искусства, то ли — искусство ради секса. Но с другой стороны ему плевать, так плевать, пока он шипит, пока зубы Джерарда вонзаются в его плечо, а руки размазывают по рукам алый, оставляя следы страсти на обоих. И Фрэнк не выдерживает, сам с диким рыком приникает к поясу художника, потому что терпеть больше нет сил, потому что его раскрашенный в лиловый живот начинают покрывать прозрачно-белые капли. Потому что жжётся. Потому что хочется. Потому что больше не можется. И ремень Джерарда с таким повиновением отзывается на каждое его движение. Что Фрэнк едва ли не воет, когда обхватывает его, а он такой горячий и так уверенно заполняет его сжатую в кулак ладонь, а Айеро дико улыбается, вновь приникая губами к губам, пока алый на его руке и лиловый на руке Джерарда, раскрашивает их тела, пока стол скрипит, а искусство… Оно здесь, в воздухе, оно в них, в той внезапно, а быть может и нет, возникшей похоти, обоюдной страсти, граничащей с сумасшествием. И Джерард рычит, когда понимает, что уже всё, что рядом с Фрэнком слишком хорошо, а масло… Оно на его руках, груди, оно разноцветными пятнами разбежалось в его волосах. И он выдыхает, медленно опускаясь на Фрэнка, позволяя тому обвить ногами себя за талию. Наслаждаясь его стонами, выпирающим кадыком и таким безупречным ним… Художник облизывает губы и клянётся, что он нарисует его такого, всего в красках, распластанного на столе, возбуждённого и желанного, с идеальной, с выделяющимися венками и налитым вишнёвым цветом плотью. Чтобы он желал его ещё больше, глядя на холст, чтобы краснел и с лукавой улыбкой смотрел на стол и краски, а потом вспоминал трепет длинных чёрных ресниц, ласкающие слух хрипы и стоны, пухлые, искусанные в пух и прах губы, вспоминал своего натурщика. Такого идеального натурщика. И такое идеальное искусство…