Veni, vidi, vici

Глупая, чудовищная, непростительная ошибка — не ценить сегодня то, что завтра можешь потерять, не ценить то, что имеешь, даже если оно похоже на худшую кару неизвестного происхождения за неизвестные грехи. Он ошибался много раз. Ошибался страшно и больно,.. и так по-детски глупо, что порой злости не хватало на самого себя. И даже когда ему навязчиво казалось, что вот… на этот раз, сейчас он гарантировано усвоил урок, обязательно наступал момент, когда он возвращался к этой мысли. Когда сквозь пелену предательских слез смотрел на погребальный костер отца, а совесть, сука, безжалостно грызла его изнутри за каждое неверное, необдуманно брошенное слово. Когда обнимал воскресшего брата, съедаемый заживо мыслями о том, как он умудрился запороть самую ответственную, самую дорогую, самую важную и… любимую работу. С должностью на миллион. Ведь он был старшим, он был обязан, он… Он не ценил того, что имел. В душе не ценил никогда, потому что, на самом деле, он никогда не восхвалял такую жизнь. Да, он умело притворялся, настолько умело, что в какой-то момент сам уверовал в существование послушного солдатика, прирученного дрессированного монстра по кличке Война. Да, он верил в легенду, которую сам же и создал. Потому что так было проще. Потому что так он играл самого себя, и волноваться о разоблачении не приходилось. Он вжился в роль, он стал своей ролью, а собственное «я» стало фантазией, актерской игрой, химерой на границе сознания. Той подавленной и отторгнутой частью его, которая ненавидела такую жизнь: тошнотворную вонь полуразложившихся трупов, гнилостный смрад склепов и подвалов, мрак и лабиринты канализаций и вентиляционных шахт. Той частью, что всякий раз выла от боли в истерзанном, израненном, едва живом теле, умудряющемся все же улыбаться с реанимационной койки. Той частью, что без спроса сравнивала: соль как оружие и соль как приправу; дешевый, прокуренный номер в мотеле в глуши цивилизации и просторный собственный дом; девчонку-официантку и ту, которая могла бы приготовить завтрак и погладить рубашку и… может быть, даже сказать, что эта рубашка не идет под вон ту футболку или… еще что-то в этом роде. Все это было той частью его личности, что ни в грош не ставила столь аховую жизнь с коллекцией фальшивых ксив, ни одна из которых ни на йоту не изменяла того, кем он являлся в действительности. Той неправильной частью, что однажды, воспользовавшись случаем, толкнула его за грань. Не ценя жизнь, он оказался рад с ней расстаться. Добровольно и легко. А теперь, придя к тому, к чему он пришел, к разделительной полосе между гранью и… гранью, он уже был не в состоянии ни злиться, ни сожалеть. Сил хватало только истерически ржать. Та, другая его жизнь не была идеальной: с нерешенными проблемами, с болью, с грузом вины и неухоженным мрачным кладбищем из вкривь и вкось вырытых могил, венчаемых самодельными крестами. Она была отвратительной, такой, что и врагу не пожелаешь, но… она была жизнью. Тем уникальным состоянием, когда в положенном ему ритме билось сердце, когда легкие с готовностью отзывались на вздох, и дышалось легко, и все движения были так просты и естественны без необходимости железного контроля над каждым поворотом, малейшим взмахом, чихом и даже взглядом. Он этого не понимал, он это не ценил, он понял, чего именно лишился, только после того, как каждая секунда, каждое мгновение его существования превратилось в борьбу на пределе контроля, в лотерею доверия, в проверку собственной фортуны. Он не ценил той легкости мыслей, которую имел прежде, не ценил ясности выбора, который был в его руках, накрепко зажат вместе с оружием. Отныне мысли не давались так легко, они стали похожими на зыбучий песок, на болотную топь, на минное поле, полное смертельных сюрпризов даже для того, кто его минировал. Именно так он себя теперь чувствовал в собственной шкуре — сапером без права на ошибку. Шаг вправо — рука зудит, горит и ноет, как фантомная открытая рана, в которой ковыряются ржавым ножом; шаг влево — все то же самое, плюс чей-то изуродованный труп; шаг прямо — чернеющая бездна, из которой уже не будет возврата, шаг назад… Назад нет пути. За спиной у него ничего нет. Никого нет. Вакуум, в который ему не попасть при всем желании. Но даже так он не сдается. Хотел бы, но не умеет. Он задыхается чужой и собственной кровью, его оглушают собственный пульс, шум в ушах и чужие крики, а еще крики ссор и чужих мнений. Во власти бесконечных кошмаров, которые не дают спать, ему нечем дышать, он кричит и срывает горло в попытке приказать, обуздать, контролировать, но метка гнет свое, и он просыпается, снова как будто в аду: в изнуряюще липкой духоте спальни. Он откуда-то знает: Сэм все слышал, Сэм был здесь. Он почти чувствует пальцы брата у себя на запястье, ладонь — на взмокших волосах. Он зол, он в ярости утыкается лицом в подушку и вцепляется в нее зубами, беззвучно кричит. Снова и снова что-то внутри него упрямо дерет грудь и воет, зовет, требует… Вконец обезумевшая от бесконечной борьбы, едва живая часть его хочет верить, что брат — та самая панацея, та самая доза для конченного наркомана, которая хотя бы на время прекратила бы ломку. Часть его сознания требует Сэма рядом в качестве дрессировщика, который способен унять чумную зверюгу, в качестве сдерживающего фактора с шипованным строгачом наготове, в качестве того, кому достаточно крикнуть: «Стой!» Другая его часть продолжит хрипеть в подушку, зная, что брату сполна хватает собственных кошмаров и собственных оживающих демонов. И именно эта часть никогда не признается Сэму, что битва давно проиграна, что никакого Старшего Брата Героя уже в помине нет, остался только тот, кто с удовольствием приполз бы очередной адской ночью к нему в спальню, слепо забрался бы под одеяло и тихо-тихо сдох. Вот так просто. Как преданный пес. Рядом с тем, кто не спас бы, и ради кого сам он отдал всё, что имел. - Чарли любит тебя, Дин. Мы все любим тебя. Пустые слова. - Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, там должен быть ты, а не она. А это правдивые слова. Слова его мести. За «не стал бы спасать» и за то, что, в конце концов, все-таки стал. Стал! Поставив на это всё, сделав ставкой чужую жизнь! А ведь Чарли стала ему родной. Той самой сестренкой, которую он не хотел, тем самым ослепительно ярким солнцем, которого он верил, что не заслужил. Ее он успел полюбить не меньше, чем родного брата. А что в итоге? Да как обычно. Ничего нового. Просто она мертва. Из-за него. Просто мертва. Потому что он… полюбил, потому что подпустил, потому что… позволил. Просто мертва. Потому что любила. Мертва той смертью, которую не заслужила, той адской мукой, за которую он не простит. - …там должен быть ты, а не она. Потому что если бы там вдруг оказался он, Сэм, все было бы куда проще. Он не стоял бы, не думал и не боролся бы с меткой за власть. Он бы сдался и отдал всего себя проклятью безраздельно в тот же миг, как юркий огненный язык коснулся бы мертвого тела. Он позволил бы ей рулить… А пока Сэм жив, он так не может. Хотя хочется. До судорог сильно. Он и так боролся слишком долго. Он держался, верил, что сможет, что хватит жалких человеческих силенок. К такому удару исподтишка он оказался не готов. По всем пунктам не готов. Чарли не должна была участвовать в этом безумии! Они не должны были скрывать от него! А главное: на горбатом горизонте его проблем вершиной Эвереста не должны были стать эти чертовы Стэйны! Подумать только! Ни в смех, ни в грех… Люди! Сумасшедшие, собранные по частям, как конструктор, этакие влиятельные мафиози и… блядские люди! Не демоны, не ангелы, не твари — люди, с которыми не работают привычные методы. Он, правда, боролся. Он сражался за свою человечность до последнего. Даже когда в зеркале видел демона, верил, что все не зря. Даже когда боль сворачивала узлом, держался. Даже когда мысли путались, а сознание грозило кануть в небытие, он находил способ не уступить: шел к Сэму. Теперь все это потеряло смысл, обесценилось самым наихудшим способом, которого он не мог представить даже в своих, отнюдь не скромных на события кошмарах. Тот единственный, кто так долго усмирял монстра внутри него, внезапно сделал все с точностью до наоборот. Он продержал зверюгу впроголодь, а после скомандовал: «Фас!» И у него забрали то, что было ему дорого. Вырезали ему сердце, а вместе с ним и жалкие остатки человечности, которую он берег столь отчаянно. Это было больно, больнее даже, чем в аду, больнее всего, что он когда-либо чувствовал, потому он отдал свое тело, отдал сознание, всего себя… ей. Метка вольна была собрать дань, а пытка состояла в том, что разделения на «он» и «метка» больше не было. Они становились едины, и это превращение выжигало его изнутри противоречиями. Часть его хотела помнить Чарли, помнить чувства к ней за гранью боли, в то время как другая, властная часть все это стирала, безжалостно жарила и уничтожала. Метка даже на чувство мести не велась, даже на воздаяние: ей нужна была чистая кровь и животная ярость. Именно поэтому, придя в себя на разделочном столе у Стэйнов, он даже не смог отреагировать в должной манере. Ему хотелось порвать их. Всех голыми руками, зубами и… и еще чем-нибудь. Он обязательно припомнит, чему научил его Аластор, все наихудшие извращения и жесточайшие пытки. Он разделает их, как молочных телят и искупается в их крови… Металл ограничителя на его запястье ломается как пластик, а лезвие тесака скользит по плоти с легкостью пера. Дин Винчестер. Конченный человек, сливший душу на перекрестке, недоученный адский палач, не состоявшийся полководец небесной армии, никудышный труп и чокнутый демон. В конце концов, меченый первым Проклятьем умалишенный маньяк. — Ты забрал кое-кого у меня. Теперь я заберу у тебя все, — он давит, сжимает кольцо рук и упивается наслаждением от беспомощных хрипов. Он определенно был не тем человеком, которому стоило переходить дорогу. Теперь же он хищник, пробужденный запахом крови: той самой, что растеклась по ванной в мотеле, въелась в пол и невидимым ядом заполнила влажный после ливня воздух. Той ночью он пришел в мотель, чтобы увидеть. А теперь Она пришла сюда побеждать. Она пришла… убивать.