Merry Cristmas

Это Рождество не такое. Не дикое, безумное, не болезненное, не горящее обломками потерянных душ. В нем нет выдранных с мясом ржавых гвоздей безысходности и обреченности, жестких деревянных гробов с темными шелковыми прямоугольниками памяти и скорби. Это Рождество до одури пахнет лесными орехами, ненавязчиво, при глубоком вдохе, и чуть горьким лимоном отдает в махровых рубиновых полотенцах, что висят по всему Ордену; с большими гроздьями рябины развешана по всем углам омела — яркие пятна среди серой действительности. И это унесенный ветром в далекие небеса жалкий осколок крохотной надежды на спокойствие. Это Рождество видится мягким домашним пирогом с мясом и пшеничными лепешками, янтарным медовым сиропом и малиновым джемом. Полумраком гостиной комнаты с горящим камином, немного замусоленным сажей и копотью, тонким ковром с коротким ворсом на деревянном полу и овчинным полушубком. Домашним сидром и крепким чаем, настоянным на шиповнике с липой, зверобое и малине. Немного горьковатым, вяжущим рот настолько сильно, что при глотке не хватает воздуха, и слезы из глаз крохотными брильянтами прячутся в ресницах. Это Рождество именно такое, и Тевак лишь улыбается одними уголками губ, отпивая из большой глиняной кружки чая с вересковым медом и зверобоем. За огромными окнами Ордена морось почти начавшегося дождя — этот год выходит совсем без снега, лишь вязкие лужи и месиво грязи под ногами вместо холодного ковра природы. Она сидит в общей гостиной, забравшись в кресло с ногами, и это выглядит так по-детски и невоспитанно для члена элитного подразделения, но Тевак совершенно не хочет думать ни о чем, кроме вкусного чая и легкого потрескивания поленьев в камине. На согнутых коленях старинный фолиант сказок всех народов мира, с трудом выпрошенный у Книжника, и девушка с легким трепетом переворачивает замусоленные страницы древней книги. Ей спокойно и так непривычно проводить вечера, глядя на лиловые закаты и читая сказки детям, что в Ордене оказались совершенно случайно, но по трагической причине — мертвых родителей они уже никогда не заменят, а совместимость с Чистой Силой Ватикан просто так игнорировать не может. Разрушенный детский мир уже не собрать, и было бы гуманней всех пристрелить, но у Вселенной совершенно другие планы. И этот оставшийся от обычной жизни праздник — лишь жалкая кроха нормальности в их жизни. * — Спишь? Тевак поднимает голову, отчего накинутое на тонкие плечи овчинное одеяло чуть съезжает вниз, и улыбается широкой улыбкой: — Читаю перед сном, — поднимая на уровне глаз книгу. — Детям нужно немного волшебства. — Не в твоих правилах. — Лави, — чуть с нажимом и зримым укором в глазах. — Я… Он взглядом прерывает ее речь и подходит чуть ближе, опускаясь рядом с креслом прямо на холодный пол и делая глоток точно такого же чая из собственной кружки. Молчит, выдыхая, расправляя плечи. Тишина. Мягкая, теплая, с острыми нотками корицы и импульсом пока еще маленького счастья по всему телу, начиная от кончиков замерших пальцев и заканчивая сердцем. Отчего в груди слишком больно, тянет непривычно и слишком сложно вдохнуть, но они оба стараются. Держатся за руки, потому что это сложно, чертовски сложно, отчего выворачивает наизнанку всю душу и внутренности. Легче становится только ночами, но только на несколько долгих минут. Пока через открытое окно в комнату проникает лунный свет и свежий воздух, морозный — на улице температура ниже двадцати, и по утрам иней на замерзшей земле и редких лужах; его хватает на один глубокий вдох, а потом медленным ядом проникает внутрь, в кровь, новый день и новое тревожное чувство. Они сидят до полуночи, пока самая младшая из детей, Мира, не просыпается и не хнычет, потирая крошечными кулачками свои глаза. Ровно через пять минут гостиная пуста. * Утром Тевак стоит под серым грузным небом, кутаясь в походный плащ, стараясь согреться. Холодный ветер пробирает до костей, заставляет ускорить шаг и кутать руки в слишком легкие для такого времени года перчатки. Красные, огрубевшие, хотя совсем недавно кожа была мягкой и дарила тепло. Солнца не видно, и, наверное, если бы хоть самый маленький лучик показался хоть на секунду, идти было бы намного приятнее. Тевак устала. Ей хочется рухнуть прямо на замерзшую землю, открыть походный рюкзак и достать флягу с еще горячим чаем. Сделать один-единственный глоток, зажмуриться и задышать ровно. — … невероятно, снежинки. — Что? — она оборачивается, и взор ее глаз устремляется на застывшего в изумлении Книжника. — В твоих волосах запутались снежинки. Она недоуменно смотрит, не понимая по-началу о чем он говорит, но потом в глаза бросается белая пылинка, и Тевак понимает. Она поднимает голову выше, ловя руками пока еще мелкие хлопья снега, больше похожие на рис, принятый раскидывать во время праздничных церемоний — откуда ей известно нечто подобное, думать совершенно не хочется. Снег тает, едва касаясь ладоней, волос, одежды. Тевак холодно, но холод этот приятный, проникает за воротник, касается невидимыми руками шеи и спины. Она смеется. Звонко, грудным, и ее глаза светятся янтарным светом счастья. Лави широко улыбается, снимает с плеч походный рюкзак, доставая флягу с серебряной эмблемой Ордена и маленький блокнот с синей обложкой. Чай приятно согревает, навевает легкую дрему, и Тевак наконец понимает в чем смысл этого Рождества. Это Рождество наполнено счастьем с горьким ароматом зверобоя и вереска. Это Рождество впервые наполнено человечностью.