Белые простыни

Мерриль доводилось думать о белых простынях. Иногда даже разговаривать о них, пряча алеющие щеки в ладонях и уводя разговор подальше, лишь бы не чувствовать удушливого смущения. Махариэль – а говорить об этом Мерриль могла только с ней – всегда позволяла перевести тему, с завидной легкостью переключаясь на рассказы о людях, на историю клана, на обсуждение очередной выходки Тамлена или на что-то другое. А Мерриль оставалась со своими белыми простынями. Это было ее сказкой, идеалом, даже мечтой. Белые простыни всегда казались символом чего-то чистого, и она связывала их именно с той любовью, в которую верила, про которую придумывала себе истории, когда выдавалась свободная от обучения минута. Со временем это стало для нее важно: ночь любви на белых простынях. Ее мало в те моменты заботило, что ни лагерь долийцев, ни душный эльфинаж были не в силах предоставить такую возможность. Не в силах был и пиратский корабль, где паруса чище простыней в разы, а качка и пьяные смешки с палубы навряд ли хоть кого-то настроят на романтический лад. Когда-то это показалось бы Мерриль отталкивающим. Когда-то, но не сейчас, когда Изабелла целует так до горечи мягко и путается пальцами в отросших слегка волосах, не сейчас, когда совсем-совсем не хочется хоть сколько-то отпускать ее от себя. Мерриль все еще жалеет немного, что это случается так, но руки под одеждой слишком горячие и нежные, и она не хочет останавливать их из-за дурацкой сказки про белоснежные простыни. Изабелла раздевает медленно, не торопясь, и смотрит прямо в глаза, будто боится упустить хоть одно изменение на бледном лице. У нее, Мерриль знает, много было любовниц, но почему-то кажется, что сейчас – особенное для обеих. Мерриль хочет верить в это, ощущая кожей грубые от кинжалов и штурвала ладони на ребрах, на груди, на бедрах – будто бы везде сразу, и это так сладко отдается во всем теле, что она уже даже почти не краснеет, откидывая голову на жесткий матрас, перебирая пальцами грязную тряпку, что заменяет простынь – ту самую, белую, из идеальной сказки. Губы у Изабеллы сухие, покрытые тонкой вязью трещинок, соленые на вкус. Она ведет ими по коже, едва касаясь, и от ее дыхания мурашки по телу и легкое головокружение – или, может, это от постоянной качки? Мерриль дышит рвано, забывая о необходимости воздуха, и очередной выдох жжет горло. Из-за двери, будто из другой реальности, слышится чей-то хохот и лязг стали, а Изабелла коротко усмехается, целуя внутреннюю поверхность бедра. С палубы доносится еще пара грязных выкриков, а после все затихает, вот только Мерриль не знает, на самом ли деле: быть может, она просто слишком увлечена поглаживанием тяжелых волос, чтобы слышать хоть что-то. А потолок каюты качается перед глазами, и Мерриль почти знает наверняка, что виновата в этом не качка, а Изабелла, которая шепчет что-то совсем не разборчивое, ласкает невозможно горячо и целует невозможно мягко. И в одном Мерриль совершенно уверена: ее нисколько не заботят простыни.