12 декабря 93-го

Иван всегда знал, что когда-нибудь это закончится. Литва ушел 11 марта. Он поджимал и кусал губы, крылья носа нервно дергались на вздохе, на бледном лице то меркло, то появлялось снова непонятное зверское выражение. Торис ушел, не прощаясь, не оборачиваясь, бегом. Эстония и Латвия бежали с ним до самых ворот, запыхавшиеся и такие же бледные, но остановились как вкопанные, почувствовав на себе чужой взгляд. Иван стоял в дверях, облокотившись на косяк, в пальцах медленно тлела сигарета. Курить ему не нравилось, но иногда это нужно было. Как и сейчас. Эдуард, исполнительный, покладистый, прошел мимо него неглядя и как был, в ботинках, поднялся на второй этаж. Райвис шел, опустив голову. Он дрожал и, кажется, плакал. 9 апреля, утром, Грузия и Россия сидели на кухне и курили трубку. Потом Грузия встал из-за стола, подхватил единственный чемодан и направился к выходу. Старые половицы скрипели под его ногами; у Ивана на шее подрагивала синяя вена, губы запеклись и зудели. Перешагнув через порог, Грузия остановился и плюнул Ивану под ноги. На шум спустились сонные Украина и Беларусь. Они оттащили Ивана от Грузии. Тот повалился на траву и едва-едва застонал. Сестры захлопнули за ним дверь. Следующие три месяца прошли на удивление спокойно. На столе у Ивана лежал потрепанный отрывной календарь. 19 августа Эстония захлопывает второй чемодан. Вроде ничего не забыл. Ночью Эдуарду не спится. Он ходит по комнате мелкими шагами и не может дождаться утра. 20 августа Когда за Эстонией хлопает дверь, Латвия подпрыгивает на месте — он не стал его провожать — и сломя голову несется к себе. Вещей у него меньше, в один чемодан все точно должно войти. Иван лениво наблюдает за ними из-под полузакрытых глаз. Спать в последнее время хочется неимоверно. Гилберт заходит к нему вечером, отрывает от календаря сразу пару листов и, придерживая рукой за голову, поит его мутным бульоном. Звуки замирают в глотке, веки тяжелые: их не поднять, но Иван, переступая через усталость, сжимает рукой горячую руку Гилберта. «Спасибо» — думает он. «Спасибо. Спасибо. Спасибо» По неясному шевелению губ, Гилберт угадывает это простое и одновременно тяжелое слово. Значимое. Вечером двадцать четвертого Россия не встает с постели. Украина заходит, не стучась, и скупо целует его в лоб. На лице у нее застыла непонятная гримаса из отвращения, жалости и чего-то еще. Разбираться не хочется. Иван закрывает глаза. Двадцать пятого Беларусь готовит драники. Россия чувствует себя чуть лучше, по крайней мере у него почти не кружится голова, когда он спускается вниз, на кухню. Наташа вся была нервная, взвинченная, руки у ней подрагивали, а ресницы от слез слиплись стрелками. Ее редко можно было увидеть такой расхлябанной. Иван допивает чай быстро, встает из-за стола и, едва улыбаясь, хвалит Наташину стряпню. Она вскакивает со своего стула, бешеная, и кидается ему на грудь. Беларусь уходит уже почти ночью, долго стоя на пороге и шепча Ивану какой-то бессвязный бред. Закрыв за сестрой дверь, Россия едва добредает до стула в прихожей и со стоном валится на него. Гилберт появился из ниоткуда. Его длинная тень медленно выплыла из черноты и замерла. — Подслушивал, — вздыхает Иван, когда Гилберт взваливает его тяжелую руку себе на плечо и ведет в комнату. Мрак обступает их со всех сторон, он вязкий и от него несет сыростью. Внутри все дрожит, зубы стучат друг о дружку, но у Ивана нет сил укрыться одеялом. Гилберт подходит к нему неслышно, трогает ладонью лоб и выходит из комнаты. Грудь разом стеснило и опалило страхом. Дым поднялся по глотке, осел во рту, его не выкашлять, не выхаркать. Иван вцепился пальцами себе в горло, а оно как деревянное, сжатое спазмом, и ни выдохнуть, ни вздохнуть. Глаза, пара мутных стеклянных шариков, заслезились, забегали по комнате, в которой чернота, чернота, чернота и ничего кроме. Полоска тусклого света под дверью — как утопающему соломинка. Иван отчаянно схватился за нее и ждал долгие три секунды, пока Гилберт войдет, поставит на тумбочку у кровати чуть чадящую свечку и кружку чая. Рядом с Гилбертом легко дышится и засыпается тоже — легко. Он ложится рядом с ним, кутает в одеяло, прижимает к груди и гладит по волосам. От облегчения Иван почти плачет. На утро он не просыпается, а Гилберт его не будит: все понимает, помнит, как выхаживал его Россия после ликвидации, и собирается хоть раз в жизни отблагодарить кого-то по-человечески. Остальные уходят незаметно. 12 декабря, в половину второго, Гилберт садится у кровати Ивана, говорит: «Ты уже две минуты как не в СССР, Россия.» Слова заползают в уши ядовитыми змеями. Иван не знает, что делать сначала. Смеяться? Плакать? Следующие два года он только и может, что раз в неделю, проснувшись, позволить Гилберту вымыть себя и накормить сухарями с куриным бульоном. Больше он ничего не ест. Тошнота жуткая. 12 декабря девяносто третьего Гилберт будит его и заставляет напялить костюм. На улице морозно, солнце яркое, отражается от снега и слепит глаза, но не греет. Иван замерзает сразу же. Еще минут семь они ждут, пока за ними приедет машина. «В Кремле ничего не изменилось.» — думает Иван, пока не видит Ельцина. Он белый, как моль, и чуть поддатый, его старушечье лицо морщинится от улыбки еще сильней. Гилберт усаживает Ивана за стол, сует в пальцы ручку. — Просто подписать, Ваня. — Гилберт сжимает его плечо. Декларацию о принятии конституции Ельцин швыряет ему, как жратву дворовой псине. Ручка выпрыгивает из нервных пальцев. Иван смотрит на Гилберта преданными глазами и все ждет, что он уведет его отсюда, успокоит и снова напоит чаем. Россия, расхристанный двумя этими людьми, собирает всю свою волю в одном кулаке. Она остается на бумаге чернилами, размашистой подписью. В голове звенит целая сотня колоколов; Иван выходит из кабинета с прямой спиной и сжатыми в полоску губами. Гилберт нагоняет его на выходе, ловит под руки его разом ослабшее тело. Ивану хочется бросить его в какой-нибудь подворотне, но он не уверен, что от этого станет легче. Когда они приходят домой, Гилберт поит его чаем с лимоном и медом и снова, как маленького, укладывает в кровать. Иван благодарен ему за это и за то, что он не уходит, остается рядом и напевает ему спокойным, тихим голосом. Сквозь дрему Иван улавливает только обрывки. …ставлю ладони — Их болью … наполни, … олни печалью, Страхом гулкой пусто… Засыпать легко и спокойно.