***
В узкой длинной прихожей было как обычно не просочиться из-за огромного шкафа, непонятно с какой целью сюда втиснутого, а большая пузатая лампа по обыкновению светила настолько интенсивно, что вынеси ее ночью на балкон и она осветит всю улицу не хуже любого фонаря. У меня нет и толики сомнения, что второй подобной прихожей не найдется на всем Земном шаре, но тогда я на полном серьезе испугался, что ошибся квартирой, бесцеремонно ворвавшись внутрь. И даже ключ, оставленный мною по рассеянности с той стороны двери в замочной скважине, не вселял в меня уверенности. Вышедшая на шум девушка, внимательно меня осмотрев, радостно представилась Катериной, клятвенно пообещав все мне объяснить сейчас же. Но я оборвал ее на полуслове, ответив, что буду очень этому рад, и попросил хотя бы накинуть халат. Она, то ли фыркнув, то ли хохотнув, скрылась за стенами спальни, бросив, чтобы я проходил на кухню и ставил чайник. Сидя с остывшей чашкой в руках, я ошарашено и внимательно дослушивал рассказ девушки. Оказалось, что она лучшая подруга Оксаны, которая поживет тут немного, а когда хозяйка квартиры вернется Катерина уйдет. Тогда я очень аккуратно спросил, возможно, Оксана чем-то болеет, но гостья, рассмеявшись, заверила меня, что все с моей любимой в порядке и предложила познакомиться поближе. В меня ее слова уверенности не вселили, а предложение сблизиться, промурлыканное игривым тоном заставило еще сильнее напрячься. Она, увидев это, вновь залилась громким звонким смехом, который я никогда до этого, да и никогда больше не слышал. Ее вечное веселье, взрывающееся при каждой удачной шутке или подколе, развеяло часть напряжения, и я решил остаться. Она пела мне чудесные песни о чародействах и колдовстве, от которых замирало сердце, бурно описывала ведьминское бытие в наш век и пыталась втолковать мне разницу в травах, собранных при разных фазах луны. Я глотал свой остывший чай из чабреца и лимонника и думал о том, что эти сказки никогда не смогу принять всерьез, но врученную мне булавку до сих пор послушно ношу на одежде оберегом. А потом мы уже жарко целовались на столе, и я не был уверен, что мне хватит самообладания добраться до кровати, а она снова смеялась мне в губы своим удивительным смехом.***
Надежно запихав под подмышку еще отцовский кассетник, я пробивался сквозь толпу, боясь еще раз опоздать. Гематома болезненно шипела на боку при каждом резком движении, заставляя буквально бежать по головам людей. Наконец добравшись до нужного здания, я чудом забрался по пожарной лестнице до девятого этажа, с высунутым языком карабкаясь на железную крышу. Я боялся упасть чуть меньше, чем уронить свою ношу, так как точно знал, что будет проще покончить жизнь суицидом, чайкой кинувшись вниз за чудом техники прошлого века, избежав долгих и мучительных измывательств над собственным телом и духом. Собрав оставшиеся силы в кулак, я подобно поезду, которому некуда свернуть с рельс, добрался до конца крыши, где меня с нетерпением ждали. По-братски хлопнув меня по плечу, девушка в косухе с черепом птицы на спине совсем не по-братски больно укусила мое ухо в приветственном жесте. Всем она была известна под прозвищем Кириллица, и сокращали ее, естественно, до более короткого имени Кирилл. Но Оксана мне как-то обмолвилась, что грубую и взрывную девушку при рождении назвали Лилей, о чем я ей не стесняюсь напоминать временами. В те моменты ее невероятные зеленые глаза роем ос впиваются в меня своим изумрудом, обещая самые страшные пытки, на какие только способен извращенный человеческий ум. Я давно научился не показывать своего страха рядом с этим ручным диким тигром, извиняющееся улыбаясь, на всякий случай осматривая пути отступления. Она не привыкла слушать, она привыкла говорить, проверять тебя на внимательность к своим словам, привыкла наказывать и доминировать, была без ума от отживших свое вещей и кусками ела сливочное масло. Я постоянно думаю, за что же умудрился ее полюбить, но еще больше поражаюсь тому, что она симпатизирует мне. Я никогда не спал с ней трезвым, а она допускала меня до интима, только будучи под травкой. Мы слушали AC/DC, The Prodigy и Rammstein, потому что другого она не признавала. Я таскал ей разные старые аппараты, а она возилась с ними, как ребенок с новой игрушкой. Иногда я честно пытался ее ненавидеть, но все мои попытки обращались в пыль, стоило мне встретиться с зеленым пламенем Тартара ее глаз. И я искренне рад, что наши встречи происходили по возможному минимуму, и я столь же искренне надеюсь, что она никогда о моей маленькой радости не узнает. И мы сидели на крыше, высоко над жизнью, и не представляли, что у нас есть крылья, и не думали о бренности пустой суеты под нами, о человеческих катастрофах, о рае и аде, не презирали и не жалели. Она просто пила пиво, я просто жевал арахисовое печенье.***
Жаркое летнее солнце готово было поджарить мою бледную тушку, стоит только высунуть нос за порог, но я твердо решил, что сохраню свое тело в целости и сохранности, гордо оставаясь на террасе небольшого кафетерия хоть до самого заката. К слову сказать, облака набежали достаточно быстро, и уже через два часа серое полотно лишь изредка прорезалось голубыми пятнами неба. Но тогда я этого, естественно, знать не мог и упорно продолжал заказывать себе ягодные смузи и холодные соки, не боясь спустить на них все деньги из кошелька. Моя спутница неподвластными обычному человеку способностями извернулась обойтись лишь двумя стаканами спасительной влаги, грустно и даже разочарованно осматриваясь по сторонам. Массивные часы с деревянной кошкой на верхушке пробили полдень, и теперь я мог с уверенностью сказать, что был знаком с Ангелиной ровно два часа и двадцать минут. За это время она ни разу не дала мне повода завести стоящий и интересный разговор, сводя все мои попытки к скупому монологу. И как я разобрался в итоге, это происходило вовсе не из-за того, что я был скучным или плохим рассказчиком, она просто-напросто рассудила, что раз я не зарубежный миллиардер и в первый же день знакомства запихнул ее в столь убогое кафе, то и водиться со мной незачем. Устав биться о метровый лед ее сердца, я, подперев щеку рукой, стал так же безэмоционально наблюдать за лавирующими как маленькие катерки меж громадных судов официантами. Удивительно насколько ты можешь стать интересен женщине, только перестань проявлять внимание по отношению к ней. Она сказала, что отсюда неплохой вид на воду, я ответил, что с пристани он куда чудеснее. Она попросила отвезти ее туда, я соврал, что машина в ремонте. Она посмотрела на меня первый раз за последние полчаса и иронично изогнула тонкую бровь на бледном лице, выражая все свое отношение к моей никчемной лжи. Мне стыдно не было и я в отместку вперился в нее своим взглядом, заставив смущенно отвернуться. Спустя еще минут десять она позвала меня по имени и аккуратным белоснежным, как и все ее тело, пальчиком указала на одиноко плывущую тучку. Я на это только фыркнул, и она, видимо полностью во мне разочаровавшись, встала и ушла на улицу куда глаза глядят. Я сидел не вставая, еще долго дуясь и думая, что она, будучи взрослой женщиной, умудрилась развести такой детский сад. А потом отправился искать ее, завернувшую в ближайший закоулок. На часах было девять вечера, мы сидели на кровати, она делала мне массаж, а я все продолжал клясться себе, что больше никогда не буду отпускать знакомых женщин гулять по незнакомому им городу. Одежда сохла на батарее, а дождь отказывался прекращаться, хотя залил все улицы. Она ругала меня, одновременно жалея, обещая вытащить меня из бедноты и убрать столь ненавистный мне шкаф из прихожей, недоумевая, как и я в первый раз, о его наличии там. Она почему-то не знала о моих пассиях, а я почему-то не сказал. Я тогда понял, что у нее удивительные руки, обернутые в поразительно тонкую белую кожу, а еще, что я снова влюбился.***
За окном тихо падали снежные хлопья, заботливо укрывая здания, парки и скверы, мосты и машины, убирая вечную грязь города. Там тогда, должно быть, было действительно холодно, но я никогда об этом не узнаю. В небольшой квартире в угловом трехэтажном доме царили тепло и уют. Пахло выпечкой и свечами, вызывая аппетит и расслабляя. Вероника хлопотала на кухне, и я предложил ей свою помощь, но она кокетничала и говорила, что это сюрприз. Я не спорил. В свои четырнадцать лет она выглядела поразительно складно и фигуристо, чем любила красоваться перед всеми представителями противоположного пола. Я, естественно, этого не одобрял, ругал ее, злился, но поделать так ничего и не смог. Надежда была только на Катерину, но та заливалась своим ярким смехом и говорила, что единственный способ прекратить это безобразие это принять мне Веронику как девушку. А я не мог. И слава богу, что не мог, хоть и любил безмерно, хоть и тянуло. Она привычно щебетала без остановки, чему я был благодарен, думая о том, что скоро Рождество, о том, как же я мог так низко пасть, влюбившись в ребенка и о том, что этого следовало ожидать. Еще я посмотрел на трясущееся рыжее пламя свечи и на рыжие, как мех лисицы, волосы Вероники, и подумал, что вполне могу ошибаться, веря, что настоящая только моя милая Оксана. Я и сейчас не знаю этого, и все больше склоняюсь к грустной мысли, что настоящей моей любимой больше и нет, и, возможно, не видел я ее никогда. И становиться тоскливо, и грустно от этого. И еще противно. Они, возможно, убили ее, отняли и стали жить сами, любя меня, согревая, оберегая. Я тоже, пожалуй, люблю их, такие прекрасные, такие разные цветы, заточенные в одной вазе. Только вот все равно тоскливо, все равно грустно, что никогда мне не помочь той, которую хочется любить сильнее прочих.