Lonely Day

Что остается после умерших? Что останется после каждого из нас? Могильные камни проседают и мшеют, и всего через несколько десятилетий надписи на них делаются неразличимыми. Даже когда за могилами станет больше некому ухаживать, кладбищенскую землю перераспределят между свежими мертвецами. Навестить умерших приходят только дети или родители, куда реже внуки, а правнуки почти никогда. То, что принято называть вечным покоем, в крупных городах означает лишь полувековую отсрочку перед тем, как кости будут потревожены: может быть, ради дальнейшего уплотнения, может, чтобы перепахать погост и возвести на его месте жилые квартиры. Земля становится слишком тесной и для живых, и для мертвых. Останки мертвеца имеют право существовать ровно столько, сколько живые помнят о тех, кому они принадлежали. Человек помнит своих родных, сестер, братьев. Но его памяти хватает только на три поколения. На те самые пять с небольшим десятков лет. С той же легкостью, с которой каждый из нас отпускает из памяти образ своего деда или школьного друга, кто-то однажды отпустит в абсолютное небытие и нас. Воспоминание о человеке может оказаться долговечнее его скелета, но когда уйдет последний из тех, кто нас еще помнил, вместе с ним растворимся во времени и мы. Фотокарточки? Сколько раз хоронили, когда фотографировал каждый? Сейчас в конце любого толстого семейного альбома имеется небольшая резервация для коричневых старинных снимков, но мал кто из листавших может с уверенностью определить, на какой из карточек был изображен тот или иной его предок. Так или иначе, фотографии ушедших можно считать посмертной маской, снятой с их тела, но никак не прижизненным слепком с души. И потом, снимки тлеют лишь немногим медленнее тех тел, которые они запечатали. Что же остается? Дети? Они могут быть похожи на нас. В их чертах мы можем видеть отражение наших собственных черт, чудесным образом сплавление воедино с чертами тех, кого любили, и любим мы. В их жестах, в изгибе бровей, в гримасах с умилением будем узнавать себя. Друзья могут говорить нам, что наши сыновья и дочери будто срисованы с нас, скроены по тем же лекалам. И это якобы обещает нам некое продление на самих после того, как мы перестанем быть. Но ведь и каждый из нас - не изначальный образ, по которому лепятся последующие копии, а всего лишь химера, пополам составленная из внешности и внутренностей нашего отца и нашей матери, точно так же, как и те в свою очередь состоят из половин своих родителей. Выходит, что нет в нас никакой уникальности, а есть только мозаики, которые существуют сами по себе, слагаясь с миллиарды случайных, не имеющих особой ценности и рассыпающихся на глазах панно? Стоит ли тогда так гордится тем, что у наших детей мы видим горбинку или ямку, которую привыкли считать своей, но которая на самом деле уже полмиллиона лет странствует по тысячам тел? Останется ли что-то именно после меня? Что осталось после царей Египта? Что после героев Греции? После художников Возрождения? Осталось ли что-то от них - и они ли в том, что остались? Но какое еще бессмертие остается человеку? В ЧЁМ СМЫСЛ ЖИЗНИ?