Увидимся...

... У него изящные руки и тяжеловатые в своей зрелой завершённости черты лица. Острый взгляд его ранит, как хорошо отточенный клинок, - почти неощутимо и безболезненно, но глубоко и насмерть. Его голос… да, есть голоса и сильней, и выразительней, но отчего именно этот ломкий, скользящий тембр так больно задевает что-то неуловимое, сокрытое, первобытное на самом дне души? Отчего так горька линия рта, словно тени всех скорбей мира залегли в уголках его тёмных губ? Татсуро не может отвести глаз… Остро отточенный клинок сделал своё дело и теперь невидимо вибрирует в сердце, заставляя его тянущей, сладостной болью отзываться на каждое вскользь брошенное слово, на каждый небрежный жест, на каждый редкий проблеск улыбки. Тридцать два года за плечами и репутация состоявшегося успешного музыканта не мешают Ивагами чувствовать себя ребенком у края пропасти, просто стоя с ним рядом в профессионально беспощадном свете софитов, автоматически выполняя указания фотографа и подставляя лицо проворным рукам безымянных стилистов. Чёрный капюшон, длинные волосы, стекающие с плеч и отблескивающие на концах алыми сполохами, жутковатый мейк-ап и неаккуратно запятнанный чёрным гримом рот - олдскул-образ вокалиста MUCC так не соответствует смятению, рвущему душу шквальным ветром. И детская выходка – задрать край немыслимого одеяния над широко расставленными ногами, обтянутыми чёрными брюками, скроить дурацкую рожу – не просто ли попытка заглушить, затереть терпкое, пьянящее, изматывающее ощущение этого человека рядом? … Его имя шелестит осенней листвой под ногами – Ат-су-шшшии… И благоухающими лепестками по ветру – Са-ку-рай… Пьяная вечеринка после фотосессии. Нет ни грима, ни костюмов, но узкие кожаные штаны и строгий пиджак выглядят на нём, как театральный реквизит. Он не играет роль,- Нечто играет им, придавая нездешнюю грацию движениям, темнотой выплёскиваясь сквозь чёрные раны зрачков… Стакан с крепким шотландским виски держит на отлёте, небрежно, будто просто рассматривая, однако янтарный огонь уже смягчил его лицо и играет в глазах, пробиваясь тоненькой ноткой безумия. Поднимается – горячая ладонь на плечо – и шёпотом, не в ухо даже – прямо в сердце: «Едем со мной!» И даже слабая тень возможного отказа отлетает, когда строго сжатые губы вдруг трогает лёгкая, вызывающая усмешка, и утлая лодочка осторожности исчезает в водовороте нарастающего желания… Полная луна воздушным фонариком висит в окне номера лав-отеля, серебром заливая стандартно уютную обстановку, тени деревьев резкими линиями взрезают пятно света на красном ковре, где Татсуро, полуприкрыв глаза и откинув голову, позволяет губам Атсуши расцвечивать алыми пятнами беззащитно открытую шею, скользить по выступающим тонким ключицам, исследовать разомкнутый прерывистым вздохом рот… И поцелуй вливается в вены тяжёлой, отравляющей, сладкой истомой, собирается в груди пульсирующим комком, низким стоном вспарывает сжавшееся горло. Мягкая прохлада летней ночи дрожью отзывается в сухом, упругом теле Ивагами, выгибающемся навстречу всё более дерзким и смелым ласкам Старшего. Ручейки поцелуев и прикосновений вниз – и вот уже язык Сакурая проходится по напряжённому стволу от основания до самого конца, вкруговую обводит головку. Безотчётное движение бёдер заставляет Атсуши издать тихий звук – не то стон, не то смех. И, как наказаниеТатсуро за нетерпеливость, почти грубое проникновение умелых пальцев, которое кажется таким желанным, таким правильным, что только и остаётся впустить в себя глубже, раскрыться – и тут же взлететь вперёд и вверх, скользя по нёбу, заполняя собой жаркий и жадный рот нечаянного любовника, вскрикивая и до боли прогибаясь в пояснице… ************************************ Я поднял голову и, улыбаясь, провёл языком по распухшим губам, смакуя солоноватый, пряный вкус излившейся страсти. Глаза распростёртого подо мной Тат-тяна были широко раскрыты, парень явно пребывал не здесь и не сейчас, пристально измеряя взглядом Неведомое. Маленькая родинка на груди, и под левым, всё ещё твёрдым, соском – ясно видимая сбивчивая пульсация под тонкой смуглой кожей. Странная фантазия ещё не успела оформиться в связную мысль, а я уже приник губами к его пульсирующему, бьющемуся птицей в ладони сердцу, почувствовав на губах терпкий вкус его кожи, а на плечах – тонкие, горячие пальцы. Я не вошёл – ворвался в отворенное предо мною тело, с ума сходя от его криков боли, быстро перешедших в протяжные стоны наслаждения, от ощущения его сильных бёдер, сжимающих мои в попытке притянуть ближе, впустить глубже, от сияющих в лунном свете длинных волос, рассыпавшихся по полу, как чёрные шёлковые ленты. Он не закрыл глаз, и я тоже, - так и плескались страсть и запретное, острое наслаждение из его зрачков в мои и обратно до тех пор, пока сокрушительная, почти болезненная разрядка не выкрутила, не выломала нас обоих, заставляя рычать и цепляться друг за друга, как за последнюю спасительную соломинку, оставляя горящие царапины и синяки на спине и плечах друг друга… Я, одевшись, курил, мешая дым с уходящим лунным светом, а Тат-тян спал – обнажённый и угловатый, как преломлённый луч, расслабленно разомкнув губы и разбросав длинные изящные руки. Безумно хотелось лечь рядом, прижать к себе тёплое, доверчивое и податливое во сне тело, вдохнуть его запах – и остаться в его сердце и его жизни. Уютной жизни с кофе по утрам, сытыми кошками на одеяле и прогулками по осеннему парку в осыпанных алыми листьями аллеях. Но я не из тех, кто остаётся, а он – не из тех, кто принимает. И поэтому мы станем друг для друга всего лишь красивым, чудесно сбывшимся сном. Но, уходя, я пишу своей тёмной сценической помадой прямо на его раскрытой, даже не вздрогнувшей в глубоком покое ладони одно-единственное слово – УВИДИМСЯ.