Терновник

      Я знал, что если когда-нибудь и умру, то погибель свою приму от твоей руки. И, если честно, это была бы лучшая смерть из тех, что предрекали мне. Нет, физически убить меня ты не способен, хотя бы потому, что твое сердце в моих руках, но вот морально… морально ты убиваешь меня каждый день, который проводишь не рядом со мной.       Я больше не возвожу стен вокруг тебя, это бессмысленно, ведь ты прорвешь любую преграду на своем пути. Ведь ты Великий, а Великим не дозволено сидеть в клетках.       Ты все реже появляешься у меня, а если и заходишь, то на пару минут, спросить: как дела и что нового. Дела плохо. Ничего нового. Каждый раз услышав мой ответ, ты как-то натянуто улыбаешься и говоришь, что тебе пора. А я не держу. Хотя мог бы. Но не хочу насильно тебя удерживать.       И ты снова возвращаешься в мой дом. Как всегда шумный и веселый, выливаешь на мою голову тонны оптимизма и едких подколок, а я просто улыбаюсь. Молчу, улыбаюсь и слушаю тебя. Слишком больно говорить с тобой. Слишком горестно думать о тебе. Слишком тяжело контролировать себя, когда ты рядом. — Брагинский, хули ты молчишь? — кидаешь на меня свой озадаченный взгляд. Тонкие брови сходятся на переносице, когда я не даю ответа на твой вопрос. — Я что, со стеной говорю? Или ты язык проглотил? — медленно начинаешь заводиться и взгляд становится все яростнее. — Молчу и молчу. Ты зачем приперся? — надо было что-то ответить, иначе он бы истерику закатил. Тоже мне — Великая истеричка. — Просто, — так же «просто» отвечает он. — Скучно стало, а у всех дела, решил к тебе наведаться. — А у меня будто дел нет? — Ой, если я так мешаю, сейчас свалю, — резко подскакивает с места и быстрым шагом идет к двери. А я продолжаю сидеть, ничего не отвечая на эту выходку. Он все равно вернется. Через час, день, неделю или год. — Брагинский, ты так не рад меня видеть? — он остановился около двери. Стоит ко мне спиной, и я вижу сквозь тонкую материю черной рубахи как она напряжена. Замечаю, как дрожат его руки, а голос был слишком тихим и неуверенным, когда он задал мне вопрос. — Рад, Калининград. С чего бы мне не радоваться своему городу? — Не называй меня так, — прошипел он в ответ, поворачиваясь. — Я не Калининград, и уж тем более — не твой. — Ну, не мой, так не мой, — пожимаю плечами, делая вид, что мне все равно. Но мне, блять, далеко не все равно.       А чей ты тогда, если не мой? Людвига? Не смеши меня, Гилберт. Брат тебя любит, конечно, но любит ли он тебя так, как я? Готов ли он прощать тебе все твои выходки? Все твои загоны? Готов ли он прощать тебе расцарапанную в кровь спину и оставленные тобой укусы? — Тогда получается, что ничей, — грустно ухмыляешься. — Ничей, так ничей, — повторяю за тобой, чтобы хоть немного отвлечься от своих мыслей. — Да что ты заладил, мать твою! Брагинский, сука, я же к тебе хожу не просто на мозги покапать! Я же увидеть тебя хочу! А ты лбом об стенку уперся и молчишь! Будто я для тебя посторонний! Вон, с улицы зашел, дай думаю, позаебываю того, кто живет в этом доме!       Я продолжаю молчать, только уже не улыбаюсь. Выдыхаю медленно сигаретный дым и стряхиваю пепел прям на пол. — Что, прошла любовь — завяли помидоры? Или как там? Сбагрил меня брату и радуешься? А если я не хотел уезжать, ты меня об этом спросил для начала? — Так ведь все равно уехал. — А ты бы видел себя. Счастливый такой стоял, аж сиял весь. Мне тошно стало от того, что ты так радуешься, меня провожая! И все приговаривал: «Как хорошо, что вы снова вместе с братом. Тебе там будет лучше!» Хуюдше, блять! — Оставайся тогда, ты ведь не все вещи еще перевез, — я заметил, как ты растерялся от этих слов, даже ротик свой приоткрыл. — А раньше ты не мог об этом сказать? — наконец отходишь от двери и присаживаешься обратно в кресло. — Зачем? Сказал сейчас, какая разница? — Идиота кусок, — забираешься с ногами на кресло и обхватываешь колени руками.       Сейчас кажешься таким домашним и прирученным, и совсем не напоминаешь тот дикий терновник, на который обычно похож.       Я поднимаюсь с дивана и медленно подхожу к тебе, кладу свою ладонь к тебе на голову и глажу твои пепельные волосы. Ты даже не пытаешься скинуть руку, а наоборот, кладешь свою ладонь поверх моей. — Я не хочу уходить, — шепотом говоришь ты и притягиваешь мою ладонь к своей щеке. — Я не хочу, чтобы ты уходил.       Поднимешь на меня свои багровые глаза и смотришь прямо в мою промерзшую душу, постепенно растапливая льды моего сердца.       Я беру тебя за руку и тяну за собой. Ты не вырываешься, просто тихо идешь рядом.       В моей спальне беспорядок. Знаю, сейчас ты бы меня отчитал за это, но не станешь этого делать. Сейчас не станешь.       В спальне довольно темно, но я вижу тебя. Вижу твои глаза. Твои губы. Твои плечи. И я уверен на все сто процентов, что ты тоже видишь меня.       Мы стоим несколько минут друг напротив друга и просто смотрим. Но через секунду ты срываешься с места и обнимаешь меня за шею, притягивая к себе из всех сил. Я обнимаю тебя в ответ и зарываюсь носом в твои пепельные волосы. Твой запах всегда меня дурманил. Сколько лет тебя знаю уже, а твой запах ни капли не изменился. Он странный. Напоминает смесь запахов свежей крови и пороха. Даже когда нет войны этот аромат сражений тянется за тобой шлейфом.       Ты упираешься лбом в мое плечо, а твои плечи едва заметно подрагивают. Надо же, твоя стена неприступности пала, как и Берлинская. Или же вместе с Берлинской?       Странный ты, Гил. Терновник, который запутался в своих же колючих ветвях. — Брагинский, — шепчешь ты, и моя фамилия утопает в тишине комнаты. Пробираешься своими холодными ладонями под мое пальто и сжимаешь в ладонях мою рубаху. — Ваня, — мое имя из твоих губ звучит всегда как-то особенно, вызывая у меня резонанс по всем телу в виде толпы мурашек. — Гил, ну в самом деле, что за нюни? — чувствую, как моих губ коснулась теплая улыбка. Как я, оказывается, давно не улыбался по-настоящему.       Я целую тебя в лоб, покрасневшие щеки и шершавые губы. Ты отвечаешь на поцелуй сразу же, хотя раньше обычно долго не давался.       Ты почти всегда холодный, но только не в моих объятиях.       Медленно проводишь языком по моей щеке и едва ощутимо кусаешь. Сильнее, Гил, ты же знаешь, что я все вытерплю.       Ощущаю твою гладкую кожу под рубахой и натыкаюсь пальцами на несколько давнишних шрамов. Не знаю, откуда они у тебя. Не исключено, что я их сам тебе и оставил.       Мой вечно воюющий немец. Мой дикий терновник, калечащий себя своими же колючками. Плоды, которые ты несешь очень терпкие и вино из них выходит горьким, но я выпью его до дна, пусть даже оно будет наполнено ядом.