Я должен был защищать его спину в том бою...

      Я должен был защищать его спину в том бою.       Я долго завидовал ему. Он обладал талантом, я же был никудышным бойцом. Он не забывал мне об этом напомнить, порой мне приходилось драться только за то, чтобы постоять у макивары. И я неизменно проигрывал. Из него била энергия, обжигающим гейзером, разливалась потоками лавы, а в следующий момент он мог спать на ходу и зевать мне в лицо, или шипеть что-то уничижительное в мою сторону. Жизнь и случай сделали нас напарниками.       Сначала я жался подальше от врагов, но это не могло продолжаться бесконечно. Он вырывался вперед, не оглядываясь, и прокладывал свой собственный путь в бурой толпе с разноцветными пятнами. После него оставалось втоптанное бурое и бурые искрасна пятна на красноватой земле, на голубоватом льде, на желтоватой грязи джунглей, на сыпучей сероватой дюне. Но он был неуживчив и болтлив, и его не жаловали на привалах. В нем не было ничего для всех, и для своих не было тоже. Все только для себя. Но он нуждался в других, я отчетливо видел это. И я знал, что я ему нужен тоже. Ведь я слушал то, что он болтал.       Его не любили.       Для меня у него иногда что-то бывало, но он забывал меня об этом предупреждать. Когда он подходил ко мне, я не знал, протянет он мне кусок завалявшегося пайка в голодном походе или скажет мне все, что он думает о трусливых бабах. Но это было позже, а пока он только разливался словами на каждом привале, как голореклама на пустой улице. Было в этом что-то смешное, что меня стесняло, и я был рад сесть подальше от него, хотя меня не любили тоже.       И он прикрывал мне спину.       Я не знал, талант это, или у нас была какая-то особенная связь, но он вспоминал обо мне вовремя. Вот я едва увернулся, мгновение – и между мной и противником уже тонко взвизгивает воздух, мгновенно сгорая в полосы марева.       Итак, я не был бойцом, и Сила мне не давалась в том, что касалось боевки. Я был куда лучшим сенситивом, и рано научился уворачиваться. Это дало мне какую-то беззаботность. Он, наверное, боялся умереть, как и все, поэтому дрался самозабвенно, и ему случалось выкладываться почти до конца. Я видел однажды, как он убил с земли последним отчаянным ударом, выставив меч перед собой вслепую, и если бы не глупость его противника – лежать бы ему уже не на земле, а под ней. Ему тогда повезло – бой был почти закончен, и никто больше не стал интересоваться его телом. Тогда я ничего не сказал командиру, и его оставили лежать там, ведь его не любили. Он приполз сам, позже, и я сказал ему с такой своей понимающей улыбкой:       - Что, досталось тебе, бедняга?       То ли он почувствовал тогда что-то, а то ли понял все в тот момент, но такой взгляд я видел у него в первый раз. Пыльный, серый, усталый, - миг назад, но вот я смотрю в его злющие глаза и понимаю: подними он сейчас - уставший, раненый - свой меч, и мне не увернуться. И не сбить удара, и слова не помогут, и форса…       К тому времени я уже понял, в чем моя сила. Моими стараниями нас перевели в другой отряд, где о нас ничего не знали. Он и там умудрился достать всех в два первых дня, такой уж него был негодный характер. Я был осторожнее, я рассказывал о нем небылицы, прекрасно зная, что уж он-то не будет ни с кем говорить. Я старался подороже продать его умение драться, а сам вздыхал с умным видом:       - Вот свезло же с напарником, а… - А потом рассказывал, жаловался, возмущался, и все это, стараясь не перегнуть палку. Я умел.       Он что-то замечал, наверное. Во взглядах, а может быть, он слышал какие-то слова, сказанные небрежно громко. У него появились какие-то другие насиженные места, и кто-то даже бывал рад, если он садился рядом. Может быть, он тоже взрослел и входил в силу, или начинал понимать, в чем она. Мне было до Кореллии, в чем тут дело. Я отчетливо понимал, что не хочу драться всю оставшуюся жизнь, я хотел подальше от боев, от этой грязи, от твердой земли под задницей, от вечно замороженных рук, голодного пайка, гонки то за, то от, и тяжелого сна в перерывах. Он тоже, но шансы его были куда скуднее. Ведь он хорошо дрался, но и только. Я хорошо научился работать с мозгами, мне случалось провернуть майндтрик даже на нем, хотя он был упрям до смешного и не позволял обходить его даже в мелочах. Бывало, я задавался, но мне напоминали, что я не более чем боец. «Ну, это пока…» - думал я в короткой тишине привала.       Мало-помалу, - я даже сам не заметил, как, - он менялся и ко мне.       Он прикрывал мою жизнь, но не мое тело. Я мог быть ранен, мог устать до того, что сил не хватало даже лечь потом, и я падал, я мог падать сколько мне влезет – он не протягивал мне руки. Но я знал, что между мной и смертельным ударом всегда просвистит алый в белое клинок или иссиня-белые колючие разряды. Бывало, я просто отмахивался, лениво дожидаясь, пока угроза не станет смертельной. Он презрительно шипел на меня, иногда свирепо молчал, бывало, срывался на крик или вообще проходил мимо, словно я пустое место. Но всегда оказывался между мной и смертью.       Иногда я видел, как он смотрит на меня, когда думает, что я не осознаю этого. Как будто раздумывает, а не отмахнуться ли ему в очередном бою совсем случайно, и не задеть ли меня... Нет. Он не стал бы задевать. Он с трудом отказывался от того, что ему важно, и тогда это должно было быть не западло, а отчаянное, через силу, убийство. Я верил, что я контролирую ситуацию, и убеждал себя в том, что он не посмеет.       Но уже тогда в моей голове зрела мысль избавиться от него. Я как раз нашел себе ровню. Или даже больше.       Именно тогда я понял, что он тоже не гнушается использовать на мне майндтрик, нарочито грубовато, и окончательно убедился, что идею отмахнуться сабером он оставил. Теперь он был просто равнодушен. Видимо, было что-то еще, что я пропустил. Я приглядывался к нему на привалах.       Его слушали.       Я сказал ему, что есть многие, которых я ценю выше, - и с удивлением понял, что он готов ответить мне так же. Он, случалось, смеялся моим шуткам, и даже перестал презрительно фыркать на меня. Я было решил, что он признал за мной мою силу, и даже взял новый тон в разговоре с ним, за который раньше огреб бы немало дерьма на свою голову, пока как-то раз не увидел его взгляд, скользящий мимо меня, приравнивающий меня к пустым испачканным мискам из-под жратвы.       Он действительно изменился ко мне, но не так, как я полагал. У этого парня никогда не было двойного дна, хотя он и был обладателем самого неуправляемого характера и неуловимого чего-то еще, что делало его смешным. Теперь дно было, и я подозревал, что даже не одно. Я даже задумался, а с каких пор оно есть. Но быстро выкинул из головы - он был мне не опасен, если не злить, и совсем бесполезен, даже мешал, если честно.       Бои были уже не актуальны, как и враги. Мои усилия дали результат, я ждал перевода поближе к штабу со дня на день. Но я еще успел заметить, что он больше не рвется вперед, и вокруг него собираются не только на привалах. Кто-то из новичков что-то делал для него, но это было еще не все. Он научился прорывать линию не только собой, и даже не столько. Я ловил себя на мысли иногда, что не знаю, в чем его сила, и как далеко он пойдет.       Его слушались.       А еще я понял, что теперь мешаю ему ничуть не меньше, чем он мне, как неистребимая вода в ботинках в дождливом переxоде. Он держался от меня подальше и досадливо морщился, когда я был в лагере неподалеку.       Нет, мы не столкнулись в поединке за трон Темного Лорда, куда там. Я даже не стал начштаба сектора, а он – командиром группы, как мне иногда хотелось. Ничего такого, из чего делают все эти великие россказни, до которых в прежние времена он был охоч и помнил наизусть, а я теперь изредка посматривал по голо от нечего делать.       Я зарывался в штабе в записях и все собирался подсидеть начальника, который изредка говорил мне, что я талантлив, а он… я вспоминал о нем редко. Чаще всего тогда, когда просматривал списки убитых.       Его там не было.       Я знал, что он продолжает воевать где-то там, в промозглых рассветах и усталых закатах, и мне не было до него никакого дела.