Колесо фортуны

Питер вспоминает. — Видишь этих щенков? — отец тыкает пальцем в стекло зоомагазина, за которым в корзине копошатся будущие доберманы. — Смешные, да? — Не все, — отвечает Питер, на деле ему не хочется их оценивать, ему хочется, чтобы отец купил ему одного из них, но он уже знает, что они не переживут первого же полнолуния. — Вон тот все время огрызается и кусает всех за уши. — А этот пытается облизать своих соседей, — соглашается отец. — Большинство из них вырастая остаются таким же. Их, конечно, дрессируют, иногда хозяева умудряются их разбаловать, иногда забить, сломать и они перестанут чувствовать себя собаками и начнут ползать перед людьми. Хотя некоторые только и будут ждать, когда подвернется возможность вцепиться в глотку. Но по сути они останутся прежними. Питер кивает. Ему, в общем-то, все равно. Раз покупка собаки ему не светит, то зачем вообще размышлять о них? Только расстраиваться. — А вот если мы обращаем людей, — отец начинает говорить совсем тихо, стоящие рядом не смогут разобрать его шепот, но Питер все слышит отчетливо, — то никогда не предскажешь заранее, что получишь. Люди — не собаки, слишком много реакций. Ты можешь обратить смешного неуклюжего мальчишку, который, кажется, умудряется вляпаться во все дерьмо в мире, и получить бету, у которого хватит сил прийти за тобой, разорвать твое горло и стать новым альфой. Это лотерея, Питер. Осторожнее крути колесо. Тогда Питеру казалось, что отец несет какую-то чушь. В принципе ему это казалось постоянно, как, наверное, и любому ребенку, входящему в возраст подростка. Укушенные, обращенные — это все было так далеко, так не важно. Совсем недавно он начал понимать, насколько отец был прав. — Может, расскажешь, где ты был? — он сидит в комнате Стайлза на стуле между кроватью и шкафом уже пару часов. — А где я мог быть? — Стилински бросает у стола рюкзак. — В моем возрасте в это время бывают в школе, если ты не знал. — Я же просил тебя не ходить туда. Неужели тебе так нравится совать голову в петлю и отдавать конец веревки прямо в руки Джерарда Арджента? Я считал, что ты умнее. — Вот смотри, — Стилински оттягивает ворот футболки. — Видишь веревку? Нет. А знаешь, почему? Потому что даже Скотт не понял, что я оборотень. — Не понял? — переспрашивает Питер, потому что это невозможно. От мальчика несет агрессией и смертью. Этот острый запах щекочет ноздри оборотня, заставляет его звериную натуру ворчать, словно недовольный волк. Волчья сторона не любит контроля, это Хейл знает, и сейчас, когда перед ним стоит оборотень, который не сдерживается, у него мутится в голове. — Да, — усмехается Стайлз. — Мистер Мой-Логин-Эллисон-и-Пароль-Эллисон ничего дальше Эллисон чувствовать не хочет. К тому же я хорошо притворяюсь, как оказалось. Никогда не знал, но теперь как-то так само собой выходит. Питер прищуривается, замечает, как взгляд Стайлза меняется, как уходит горький запах жажды убивать, как все это заволакивается маской неуклюжести и беззаботности. Волк внутри Хейла в последний раз принюхивается, опускается на землю, кладет голову на лапы и засыпает. Он уверен, что если сейчас мальчик заговорит, то его, словно на машине времени отбросит назад на парковку. Может быть, они все еще там, и Питер все видит в каком-нибудь аконитовом трансе? Цепляется за воспоминания об отце, за его наставления. «Перегрызть кому-то глотку — это так объединяет, сынок»… — У тебя там в списке еще есть, кого убить? — интересуется Стайлз, словно читая его мысли, он выкладывает из рюкзака на стол тетради. — А то пока от оборотничества больше скучных проблем, чем кайфа. Хейл вдруг думает, что как альфа должен заботиться о своей стае, а если стая — пусть и состоящая из одного мальчишки — начинает скучать, это ничем хорошим ему не светит. Может быть, именно потому, что его стая состоит из одного мальчишки. *** — Знаете, во всех фильмах, которые мы с другом посмотрели, в этот момент герои, за которыми гонится волк, начинают истошно вопить. Я бы вот точно вопил. Волчья пасть не может изогнуться в улыбку, но внутри Питер улыбается. Обращение по-разному влияет на людей. Стайлза оно не «исправило». Он по-прежнему много говорит, хотя многим, кого когда-то Хейл знал, даже слово тяжело было выдавить в зверином виде, а Стилински выдавал сотню фраз в минуту. Мужчина, загнанный в угол на парковке, падает на колени. Его лицо скривилось от ужаса. Глаза вытаращены, подбородок трясется. В своей жизни он, наверняка, не видел ничего подобного. Стайлз оскаливается, клыки у него огромные, острые, готовые кусать, разрывать, убивать. — П-пожалуйста… — причитает мужчина. — Пожалуйста… Он точно знает, что с ним будет. Может, у людей тоже есть какое-то сверхъестественное чутье, с помощью которого они понимают — за секунду до того, как это случится, понимают, — что сейчас им перережут глотку? — Тоже вариант, — соглашается Стайлз. — В смысле вместо криков можно умолять. Есть еще вариант — угрожать, но это явно не ваш случай. — Пожалуйста… Не надо… Стайлз оборачивается к Питеру, и того на секунду почти парализует, потому что он видит невозможное: он видит улыбку на искаженном волчьими чертами человеческом лице. Он понимает, почему этому загнанному мужчине настолько страшно. Питер давно понял, что сохранение человеческого в монстре пугает людей гораздо сильнее, чем звериное. Художники в фильмах и компьютерных играх могут сколько угодно изобретать чудовищ, но только останки человеческих черт проймут зрителей и игроков до души. — Не надо… Не надо… Не надо… — Нет, ну почему не надо? — Стайлз взмахивает руками, на растопыренных пальцах — длинные когти. — Почему все говорят: «Не надо»? А если я хочу? Последние слова Стилински выдыхает мужчине в лицо. Тот жмурится, пытается вжаться спиной в стену, старается заслониться от жуткой морды рукой. — Хочу, — почти рык, почти вой, почти человеческий вопль, будто копившийся годами внутри мальчика. Стайлз разрывает пойманной добыче горло зубами, и пока изо рта мужчины доносятся клокочущие звуки, когтями терзает его живот. Вокруг летят внутренности, бетонные стены окрашиваются в багровые и алые цвета крови. Питеру даже хочется остановить его, но он помнит свою первую охоту с Альфой, когда жажда вгрызться зубами в настоящую человеческую плоть затмевала все. Отец тогда не дал ему этого сделать. Кажется, они поймали оленя, но чувства, ощущения — они те же самые. Перегрызть кому-то глотку — это так объединяет. Стайлз опять оборачивается. Его лицо и зубы в крови. — Ты был прав, — говорит он, и его голос звенит от возбуждения, — это круто. Это даже круче, чем когда я танцевал с Лидией. Или когда смотрел, как она катается на коньках. Это круче, чем все! Он неуклюжим жестом стирает рукавом кровь с подбородка и перекидывается. Питер задумчиво смотрит на него. Даже в человеческом виде, Хейл чувствует, Стайлз похож на серийного убийцу. И дело не в испачканном лице, дело в глазах — в них оборотень видит безудержное удовольствие от убийства. Он моргает, и его зрение будто раздваивается: кроме безумия и жажды убивать, он видит того, прежнего смешного мальчика, который стоял перед ним на похожей парковке. Тогда на его щеках тоже были красные пятна, но не от чужой крови, хлеставшей из растерзанного горла, а от невозможной смеси волнения, страха и желания быть смелым. Румянец невинности, которой Стайлз больше никогда не достигнет. Стилински подходит к нему совсем близко, ближе, чем на расстояние вытянутой для укуса руки. Питер знает: щенок убил добычу, щенок ждет одобрения альфы своей стаи. Хейл притягивает его к себе и крепко прижимает. Сейчас, когда он не видит лица Стайлза, он может сделать вид, что перед ним тот мальчик, который боялся и не боялся его, и который этим пробил его толстую, обожженную шкуру волка. Он может сделать вид, что перед ним не убийца, которого он сам породил. Колесо фортуны выкинуло какой-то невообразимый номер. Питер знает, что самые страшные монстры получаются из невинных мальчиков.