I love you all

День, когда Магнето решил отказаться от идеи милитаризма и посвятить себя музыке, оказался, пожалуй, самым знаковым днем его жизни. — Мутация, — страстно шептал Эрик в микрофон и закатывал глаза, — Куба, песок в ботинках, синие глаза, чайки кричат, друг мой, тупая, тупая Мойра… Поначалу он черпал вдохновение в собственном прошлом. Оно — в кровавой дымке, заполненное болью, запахом смерти и горячей, отзывчивой вибрацией металла, — было настоящим кладезем для его таланта. Правда, вскоре Эрик осознал, что не хочет видеть свое творчество отражением упаднических настроений прошлых лет. Жизнь начиналась заново, с чистого листа, и день за днем он учился видеть прекрасное в самых обыкновенных вещах. — Ворсинка на ковре, — завывал самый грозный террорист всех времён, терзая гитару. — Топорщится, вызов обществу, ты как эта ворсинка, давайте поговорим о детях, он любит торты. Братство до последнего не теряло надежду. Эрику заботливо измеряли температуру и пытались пичкать горстями таблеток — он даже написал песню про эти таблетки, что поставило жирный крест на дальнейшей терапии, — а в глазах Рейвен безысходности было больше, чем в лучших сочинениях Сартра. Риптайд терпеливо вздыхал, а Эмма начала много пить. Песни его нравились, кажется, только Азазелю. Тот все чаще сидел с ним рядом особо плодотворными творческими вечерами, смотрел взглядом понимающим и грустным, и иногда даже подпевал что-то на русском, что определенно добавляло песням Магнето необычного колорита. — Алюминиевые подвески, вселенная расширяется, лимонный сироп в твоём кофе, — кричал Эрик и подпрыгивал на месте от полноты чувств. Азазель пускал слезу и вторил ему хрипловатым баритоном: — Tovarisch, predjavite biletik, mnogo chleba, Leningrad — Rodina moego serdca. О чем поет Азазель, Эрик не знал, но чувствовал — они на одной волне. Вскоре Азазель уже стоял на клавишах и весьма неплохо подстраивался под основные вокальные партии Магнето. Рейвен смотрела на Эрика глазами побитой собаки, Риптайд всё чаще ходил по дому и напевал под нос что-то, мотивами подозрительно напоминающее песни их любимого лидера. Эмма постепенно скатывалась в беспросветный алкоголизм. — Вчера я пошла на кухню за бутербродом, — рассказывала Фрост и закатывала глаза, когда Рейвен с сомнением фыркала. — Ладно, не за бутербродом, а за фруктовым салатом. Ладно, там был только виноград. Вообще-то, это был виноградный сок, но… ладно, это было вино, только не смотри так. Так вот, я шла за вином и встретилась там с Эриком, который сидел голый на кухонном столе и напевал под нос похоронный марш собственного сочинения. — Похоронный марш — это хорошо, — тоскливо отвечала Рейвен и прятала под стол очередную початую бутылку. — Тема смерти серьезна и определяет человека как личность. „Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь — это не зло“. — Монтень? — спрашивала Эмма, выуживая бутылку из-под стола, и Мистик грустно вздыхала в ответ: — Монтень, — и думала о голом Эрике на столе. О том, что похоронный марш был посвящен опустевшей коробке из-под хлопьев, Эмма умалчивала. Психику молодого поколения следовало беречь — молодое поколение и без того слишком часто в последнее время изрекало цитаты о смерти и оставляло в уборной потрепанные книжки с немецкими фамилиями на обложках. Спустя две недели сломался Риптайд. К клавишам и гитаре присоединились ударные, и Эмма поймала себя на мысли, что их звучание вполне себе свежо и даже в какой-то степени привлекательно. Во всем мире не было достаточно алкоголя, чтобы заглушить эту пугающую мысль. — Можно мне почитать одну из твоих книжек? — спросила Эмма у Рейвен этим же вечером, и та понимающе похлопала её по плечу: — „Мысль о смерти более жестока, чем сама смерть“. Борись со своими демонами, Фрост. — „Часто для того, чтобы жить, надо больше мужества, чем чтобы умереть“, — машинально ответила Эмма и почему-то даже сама себе не удивилась. — Я достигла прозрения, — сказала Мистик спустя еще неделю. — О Боги, как я была слепа. Магнето был прав, в его песнях — истина, он видит жизнь во всех её небезупречных проявлениях, его песни дышат истиной в той единственной форме, в которой она способна существовать для нас, отринутых и отрицающих. — Предательница, — кисло ответила Эмма и захотела уйти из Братства, но не ушла, потому что принципы принципами, а тот факт, что всё чаще ей приходилось ловить себя в моменты распевания особо удачных песен Магнето в душевой кабинке, отрицать было бессмысленно. Бежать от проблем не следовало — с ними нужно было бороться. Запасы выпивки в доме кончались стремительно, а никак не пополняемый денежный запас ушел на покупку инструментов и домика где-то в Ирландии. — Там красиво, — вдохновенно вещал Магнето, и в эти моменты в нем особенно хорошо чувствовался прежний Эрик Леншерр — яркий, сильный, за которым хотелось последовать в любую авантюру, за идеалы которого не страшно было сражаться и почти приятно было умирать. — Рядом пролегает бурным потоком река, совсем нет людей и воздух такой свежий, что голова идёт кругом. Азазель вздыхал зачарованно и грезил об Ирландии, Рейвен паковала книжки по чемоданам, а Риптайд молчал, но выражение лица у него было таким мечтательным, что лезть в его мысли Эмма не осмелилась. Ну, Ирландия так Ирландия. Хуже-то уже всё равно не будет, верно? Будет, как оказалось. — Моё прошлое было наполнено горечью и разочарованием, — заявил Эрик в их первый день в новом доме. — Я очень пытаюсь перечеркнуть себя прежнего и начать всё заново. Избавление невозможно, пока я не смогу отказаться от прошлых своих ошибок, но они глядят на меня мертвыми глазами всякий раз, когда я смотрюсь в зеркало. — Так разобьем их, — влюбленно вздыхала Рейвен. — „Зеркала отражают одни лишь маски“. — У меня есть идея получше. Я спрячу от мира свой истинный облик, — и Магнето достал из-под стола огромную голову из папье-маше. — Что такое, по сути, человеческое лицо? Глаза, царапающие и холодные, смешной нос и кровавая рана рта посреди всей этой нелепости. Эрик был красив и мечтателен. Голова была… странной. Слишком большая, приплюснутая, с большими голубыми глазами и пугающе бессмысленным взглядом. Эмма не была уверена, что сумеет одержать победу в этой жестокой борьбе за остатки здравого смысла. С появлением в доме картонной головы изменилось многое. Особенно раздражала новообретенная привычка Эрика озвучивать собственные эмоции. Он почему-то решил, что Братству будет легче привыкнуть к новому облику, если он начнет сообщать им, что конкретно происходит с его лицом в данный момент. — Довольная улыбка, — говорил он, потягивая через трубочку куриный бульон. — И легкая задумчивость, потому что не уверен, нравится ли мне в этом супе петрушка. Мысли об убийстве начали посещать Эмму всё чаще. С другой стороны, все остальные пребывали почему-то в полном восторге. Талант у Магнето, вне всякого сомнения, был. Он оказался превосходен в импровизации, а после пятой рюмки водки содержание его песен почти можно было понять. Разве что привыкнуть к искусственной голове оказалось непросто — но вскоре Эмма смогла убедить себя в том, что в этом пугающем нарисованном лице можно было найти определенное значение. Всё в мире логично в той или иной степени — значит, была какая-то логика и в голове из папье-маше, и в жидком больничном питании через трубочку, и в песнях о топорщащихся ворсинках, коротко подстриженных собаках и о творожной запеканке как символе цикла рождения и смерти. По сути, отношения в братстве изменились мало. Эрик всё так же вел их за собой, учил по-новому смотреть на старые вещи и помогал переосмыслить самих себя. — Ты свободен и прекрасен, — говорил он прежде. — Твоя сила — совершенный итог эволюции, ты венец творения, ты способен завоевать и подавить всех, кто ненавидит тебя и боится, потому что эта возможность принадлежит тебе по праву рождения. — Ты свободен и прекрасен, — говорил он теперь. — Ты можешь играть на бонго, освоить горловое пение и поймать эту рыбу голыми руками. Терпение Эммы было практически безграничным — а как еще выжить телепату, ежедневно наблюдающему океаны сюрреалистичного бреда в головах окружающих? — но и оно пришло в какой-то момент к своему логичному завершению. — Мы запишем альбом, — объявила картонная голова. — Мы должны заявить о себе людям, показать, на что способны мутанты. Искусство — вот наш способ выразить чувства. Эмоциональный протест через красоту серых будней. Выражение на лице слегка горделивое, а глаза горят жаждой жизни. Вы пойдете на это со мной? Теперь я смотрю на вас, братья и сестры, с толикой надежды. Азазель и Риптайд кивали с важным видом, а Рейвен, кажется, даже прослезилась. Эмма же впала в прострацию на следующие три часа. „Дорогое человечество“, — старательно выводила она чуть позже в отсыревшем блокнотике. — „Если я вернусь из Ирландии другим человеком мутантом, помни обо мне только хорошее“. А потом подумала немного и приписала: „И прости за ракеты“. „Хотя ракеты, как выяснилось — не худшее, что могло с тобой произойти“. Затем она увидела, как голый по пояс Магнето на крыше их дома учит Рейвен делать дыхательную гимнастику, и хотя зрелище это, конечно, было в определенной степени привлекательно, ей на ум пришли сразу две вещи. Во-первых — увиденного уже никогда не развидеть, и во-вторых — ей не справиться с этим в одиночку. Здесь нужна была тяжелая артиллерия. Оружие массового поражения. Средство жестокое, но эффективное — и она, к счастью, знала, кто сможет ей помочь. „Привет, телепат“, — написала она в злополучном блокнотике тем же вечером. — «Не уверена, что мой разум не подводит меня, и потому не доверяю это послание мутации — на бумаге как-то надежнее. Ты понимаешь, надеюсь, что я бы не стала писать тебе, не будь в этой крайней необходимости. Но ты нужен здесь, милый, и нужен как можно скорее. В тебе нуждается Эрик, нуждается мутантское сообщество и всё человечество в целом. Думаю, тебе будет любопытно узнать, что проблема покорения человечества мутантами уже не стоит так остро — строго говоря, она исчезла совсем. Война Магнето больше не интересует… ты ведь уже заинтригован, верно? Тогда вылетай первым же рейсом и не задавай ненужных вопросов. Я знаю, что ты закрыл школу и теперь весело спиваешься в одиночестве в своем поместье, так что отмазки типа „я слишком занят, чтобы разбираться с вашими проблемами“ не прокатят. Координаты указаны на обратной стороне письма — ничему не удивляйся, просто будь здесь так быстро, как только сможешь. Всецело благодарная и ждущая с нетерпением, Эмма Фрост. P.S. И захвати побольше успокоительных препаратов. Это не для меня — тебе они понадобятся в первую очередь. P.P.S. К черту, привези и мне». Письмо было отправлено с ближайшего почтового отделения в соседнем городке, куда Эмма вырвалась под предлогом „купить нормальной еды, потому что меня уже тошнит от этих ваших хлопьев“. Такого выброса адреналина и боязни быть застуканной на месте преступления она не ощущала даже в бытность своего сотрудничества с Шоу. На работницу почты вид нервно озирающейся молодой женщины с безумным взглядом в изумительном сочетании белого кожаного платья и резиновых сапог произвел неизгладимое впечатление. Но Эмме было уже плевать — лишь бы письмо дошло вовремя. Предательницей она себя не ощущала – её, в конце концов, просто вынудили на этот отчаянный шаг. Ждать пришлось недолго — спустя уже четыре дня за завтраком в голове Фрост раздалось телепатическое приветствие: „Здравствуй, Эмма. Я в аэропорту, буду у вас через пару часов. Теперь-то ты можешь объяснить, что у вас происходит?“. Эмма обрадованно пискнула и подпрыгнула на стуле. Братство тут же уставилось на нее с целой гаммой эмоций: Азазель — сочувственно, Риптайд — устало, Рейвен — с просветленным равнодушием, здоровенная картонная голова — с пониманием и заботой (серьезно, тот факт, что она научилась различать эмоции картонной головы без применения телепатии и озвучивания, напрягал сильнее всего). — Ты в порядке? — тепло осведомился Эрик, а Фрост почему-то задалась вопросом: что будет, если поджечь это папье-маше? — Всё отлично, — ласково отозвалась она. — Просто радуюсь… наступлению нового дня. И добавила мысленно: „Просто приезжай. Это нужно видеть собственными глазами“. Чарльза она вышла встречать лично. Аккомпанементом к долгожданной встрече оказалась новая песня о разведении кроликов и дезодорантах в аэрозолях. — И не забудь запереть клетку, надень чулки в сетку, — чувственно стонал Магнето в микрофон, и его завывания разносились по сумрачным просторам Ирландии, навевая вполне определенные ассоциации с собакой Баскервилей. — Аэрозоли пахнут разочарованием и тоской. — U krolikov takoye neznoe maso, — сладострастно шептал Азазель в ответ. — Takaya teplaya shkurka… — Что за ху… — начал было Чарльз, коляску которого только выгрузили из такси. — Эмма, что это? — Это искусство, — резюмировала Фрост и очень попыталась не оскорбиться при красноречивом взгляде Ксавье на её резиновые сапоги. В конце концов, не человеку с такой чудовищной прической критиковать её чувство стиля. — Теперь ты понимаешь, насколько всё плохо? — Пожалуйста, скажи, что мне это просто чудится. Что ты послала мне галлюцинации, и это… — Мягкость твоих волос, как кроличья лапка, дезодорант со вкусом перца, синева твоих глаз обжигает больней ледяных галактик… — Смотри-ка, уже про тебя запел. А ведь на часах еще и десяти нет, — обрадовалась Эмма. — Обычно его пидорасит лишь ближе к вечеру. Значит, день будет плодотворным. Несчастный вид Чарльза напомнил ей тот злополучный день на Кубе, извлеченный из воспоминаний Риптайда, когда Магнето, воинственный и прекрасный, позвал Братство за собой, а они - о, наивные, — согласились. — Можешь меня ущипнуть? — попросил Ксавье едва слышно. Фрост послушно подошла и впилась ногтями в протянутое запястье. Чарльз скривился и, судя по безысходности во взгляде, слышать сомнительные дифирамбы в свой адрес не перестал. — Таблетки привез? — деловито осведомилась Эмма. — Привез. — Выпей. Пение плавно перешло в гитарное соло. Фрост отстраненно заметила про себя, что эта песня вполне могла бы стать хитом. Если бы не текст, конечно. И не придыхания Азазеля. И не гигантская картонная хрень вместо головы. Пока Чарльз давился таблетками, она меланхолично разглядывала окружающую природу, думая, что если всё сложится удачно, она больше в жизни не окажется в Ирландии, даже если от этого будет зависеть судьба всех мутантов на свете. — Это еще не самое странное, с чем тебе придется столкнуться в ближайшее время, — предупредила она Ксавье. — Будь готов к тому, что Эрик выглядит… не совсем так, как ты привык. То есть, я бы даже сказала: совсем не так. Тебе придется быть сильным, чтобы смириться. И, поверь, я не просто так заостряю на этом внимание. — Что с ним такое? — страдальчески пробормотал Чарльз. — Он отрастил волосы? Бороду? Сделал татуировку? Проколол соски? Эмма на всякий случай немного задумалась: — Представь всё это вместе, — сказала она, когда вдалеке стихли, наконец, последние аккорды. — И умножь сразу на пятьсот. *** От этой встречи она, конечно, ожидала и взрыва эмоций, и бурных скандалов. Но в её голове Чарльз почему-то хватался за сердце, а Эрик ронял гитару на пол и бежал к нему навстречу, путаясь в длинных ногах. Потом были крики и взаимные оскорбления, но в конечном итоге Магнето подхватывал своего телепата на руки, а тот снимал с него искусственную голову, которую Эмма с остальным братством сжигала потом на заднем дворе, и впивался жадным поцелуем в губы. Всё было красиво, романтично и в целом приятно радовало глаз. Эмму можно было понять — в конце концов, она была умной женщиной, на три месяца застрявшей в глуши Ирландии с кучкой музыкально неадекватных мутантов, а ее непосредственный лидер вместо того, чтобы завоевывать человечество, посвящал песни торчащим из ковра ворсинкам и принимал душ с полиэтиленовым пакетом на голове. Сначала всё было именно так, как она себе представляла: телепат издал полузадушенный всхлип и схватился за сердце, а картонная голова выронила гитару и уставилась на Ксавье нарисованными глазами. Но вот потом пошла импровизация. — Ты… ты… — простонал Чарльз, и Эрик попытался отступить для срочной эвакуации к окну. — Эрик, что с тобой… — Какой Эрик, я не знаю никакого Эрика, меня зовут Фрэнк, — скороговоркой пробормотал Магнето, в чьем голосе отчетливо послышалась паника. — Хотите, я вам спою? Азазель быстро сообразил, чем чреваты подобные конфликты, схватил под руки Рейвен и Риптайда и телепортировался куда-то с негромким хлопком. Скорее всего — на другой континент. Или сразу на океанское дно. Эмму же безжалостно оставили на растерзание ситуации, решив, видимо, что кто начал — тому и расхлебывать. — КУСОК ИДИОТА, — проревел Чарльз оглушительно, как раненый зверь. — ЭРИК ЛЕНШЕРР, ПРОСТАТИТНЫЙ ТЫ ЛЕПРЕКОН, КАКОГО ХРЕНА ТЫ ТУТ УСТРОИЛ? Магнето под головой из папье-маше страдал и хранил тоскливое молчание. Честный ответ, судя по всему, шел вразрез с его идеологией. А может, Чарльз просто выглядел слишком грозно. Кто сказал, что вершину эволюции нельзя напугать до полусмерти? Ксавье тем временем наступал на него с ужасной неотвратимостью. — Я ДУМАЛ, ТЫ ИСПРАВИЛСЯ, — рычал он, — ДУМАЛ, ТЫ СТАЛ НОРМАЛЬНЫМ! Эрик, кажется, до последнего не терял надежды мимикрировать под ближайшую стену. — При всем уважении — вы меня с кем-то спутали, — бормотал он и вжимался в деревянную обшивку. — Я вас не знаю, вы кто вообще такой? — Кто я такой? — от изумления Чарльз на пару секунд даже лишился, кажется, дара речи, но быстро пришёл в себя и так гневно сверкнул глазами, что страшно стало даже стоящей в стороне Фрост. — КТО Я ТАКОЙ? ВОТ ТЕПЕРЬ ТЫ ТОЧНО ОГРЕБЕШЬ, ЭРИК. ТАК ЧТО ЛУЧШЕ БЕГИ, БЕГИ СО ВСЕХ НОГ. То, как Эрик всё еще пытался разыграть удивление, непонятно на что надеясь, вызывало невольное уважение напополам с многочисленными фейспалмами. — Послушайте, я не хотел вас обидеть, но дело в том, что я… — ЗНАЕШЬ, КУДА Я ЗАСУНУ ТЕБЕ ЭТУ ГОЛОВУ? Окно, к счастью, оказалось достаточно близко, а прыгать с первого этажа было невысоко. *** В виде бегущего по полю Эрика Леншерра с огромной картонной головой на плечах было что-то возвышенное и почти прекрасное. Утреннее солнце заливало золотистой патокой его долговязую фигуру, а бессвязные вопли от несущегося за ним вслед человека на коляске — Эмма и не подозревала, что в инвалидном кресле можно развить такую скорость, — только добавляли картине колорита. Бегущие люди медленно исчезали вдали, и Эмма, усевшись на крыльце с чашкой горячего чая, впервые за несколько месяцев позволила себе расслабленно улыбнуться. Она, конечно же, знала, что пройдет пара часов, и эти двое вернутся — без искусственной головы, с парой синяков у каждого, вероятно, но довольные и, главное — вместе. Сама она к этому времени уже будет нестись в сторону аэропорта и больше никогда, ни за что на свете не окажется ни в Ирландии, ни в близлежащих окрестностях.