Ее последние слова.

«Пять слов каждому из них, девочка. — гулко звучит вокруг Эллисон. — Они услышат и поймут, обещаю. Только пять. Не более, не менее.» И в следующую секунду слепящая белизна загорается яркими пятнами, похожими на взрывы фейерверка, уши закладывает, а когда все рассеивается, она видит их. Отец. Он сидит, опершись спиной о стену, рядом стоит начатая бутылка горького виски, и в руках он держит ее, Эллисон, шарф. Он комкает вещицу в руках, периодически утыкаясь в нее лицом, опухшим и покрасневшим. По щекам текут слезы, обжигающие, как то пойло, и можно с уверенностью сказать, что от Криса Арджента теперь ничего не осталось. Вой, который слышит Эллисон, нельзя назвать рыданием, это действительно жуткий животный крик, полный отчаяния, боли, растерянности. Он стенает, повторяет имя Эллисон, но ничего не может с этим сделать, не может успокоиться, и эти чувства раздирают на части, потому что всего слишком много для одного человека. Отец может сидеть так сколько угодно, пить сколько угодно, но эти ощущения не выплакать, сколько не старайся, они будут внутри тебя: сниться, преследовать, разрушать до самого конца. Эллисон не знает, кому сейчас больнее — ей, или отцу, потому что наблюдать за тем, как те, кого ты любишь, убиваются из-за тебя, и не иметь возможности утешить — в сотни, в тысячи раз хуже. Она падает на колени рядом, чувствует горячие слезы на своих щеках, и господи, ей так ужасно, настолько плохо, что эти ощущения не передать словами. Ей хочется кричать, так громко, чтобы ее услышали, хочется сорвать горло и захлебнуться собственными слезами, лишь бы не видеть этого. Никто не услышит ее крика, но она может сказать. Только что? Что можно сказать, чтобы не стало хуже? Эллисон знает, что любые ее слова сейчас, если будут услышаны, принесут еще больше боли, гораздо больше. Нужно говорить так, чтобы потом, когда немного успокоится, отец смог обдумать их, принять, сделать все, как нужно. Но в голову сейчас, как на зло, лезут лишь приевшиеся пафосные фразы, глупые, бессмысленные от частого повторения, заезженные. Такие не принесут никакой пользы, зато осядут в душе тяжким камнем, мешая двигаться дальше. Эллисон наклоняется к рыдающему отцу, глуша слезы потому, что ее голос должен звучать уверенно и ровно, и произносит: — Выполни мою просьбу, папа. Живи. Она видит, как отец вздрагивает, услышав, и заходится еще пущими рыданиями, бесконечно повторяя: — Буду. Я люблю тебя. Буду жить, ради тебя. Буду… Скотт. Видя его, Эллисон готова умереть еще раз. За что? Неужели она заслужила видеть все это? Видеть Скотта, который раскачивается взад-вперед, сидя на кресле, и постоянно стирает слезы с покрасневших глаз. Взгляд его направлен в стену — там висит фото, на котором изображена маленькая Эллисон с большим рожком мороженного. Скотт не перестает кусать губы, хотя она точно знает, что раньше за ним такой привычки не было. До этого всего… Эллисон теряется, не имея понятия о том, что можно ему сказать. Кем она была для него? Другом? Любимой девушкой? А сейчас? Что он чувствует после того, как потерял ее? Кроме боли и утраты, кроме горечи? Эллисон сжимает кулаки, пытаясь успокоится, и говорит громко и мягко: — Я буду твоим ангелом. — она вдыхает, думая, как потратить последнее слово так, чтобы объяснить все, что она к нему испытывает, и добавляет. — Любимый. Скотт с тихим стоном закрывает лицо руками, шепча «вернись». Айзек и Лидия. Они сидят вместе, обнимаясь, Лидия прячет лицо на его груди. Айзек глотает слезы, гладя девушку по вздрагивающей спине, пока та громко всхлипывает. Эллисон сквозь влажную пелену смотрит на них, гадая, сможет ли помнить их там, хоть и уверена, что такими дорогих ей людей запоминать не хочется. Слабыми, сломленными, скорбящими. Как печально, что последний раз она посещает их именно сейчас. Она многое может сказать Айзеку, но в голову приходит только одно. Может, с отцом это был не лучший вариант, но на влюбленного юношу должно подействовать, и она склоняется к вихрастой голове: — Будь счастлив ради меня, Айзек. — тот в ответ поднимает взгляд, полный отчаяния, словно действительно видит Эллисон, и прикрывает глаза, будто соглашаясь. — Все хорошо, Лидс. Отпусти меня. — просит она плачущую Лидию, и та на секунду замолкает. Она была хорошей подругой, но не любила Эллисон, как отец или Скотт, а значит, этого будет достаточно. Это то, что ей нужно, то, что Эллисон хотела бы услышать от нее сама. Кира. Она была Эллисон скорее приятельницей, но ее глаза тоже покрасневшие, а взгляд пустой. Ей горько от того, что Скотт так убивается, она боится потерять его совсем, но ей просто не верится в то, что Эллисон больше нет. Эллисон и самой не верится. Поэтому она просит Киру об одном, о том, что им обоим действительно нужно, но в этот раз голос ее дрожит: — Сделай его счастливым вместо меня. Стайлз. Она благодарна ему за то, что он не рыдает, не бьется о стены и не напивается вдрызг. Стайлз просто спокоен, и это единственное, но настолько не свойственное для него качество, что для Эллисон и всех остальных оно заменяет другие признаки грусти с лихвой. Стайлз молчит, а Эллисон уже знает, что ему скажет. — Сохрани их всех, ладно? Пожалуйста. Стайлз горько ухмыляется и отвечает, дернув плечом: — Ладно.