Слухи

      На пятый день Германн сдался.        Ньютон делал все, что хотел, как хотел и когда хотел. И даже ни разу не задумывался о том, к чему все это может привести. И спорил. Очень любил спорить, по поводу и без. И когда выведенный из себя математик неожиданно выдал такое неприятное «ты вообще когда-нибудь молчишь?!» Ньютон просто не смог удержаться. Да, это было пари. И Ньютон был уверен, что Германн заговорит первым. Они даже не обговорили, что получает победитель.        Просто со всем этим были сложности. С людьми вокруг. На них, безусловно, спор не распространялся, оба могли говорить с кем угодно, кроме противника. И Ньютон неожиданно быстро нашел правильное оружие против напарника. Проблемы начались на следующий же день после заключения пари.        Вообще-то говоря, Готтлиб знал о слухах. Знал, что большая часть базы считает, что биолог и он больше, чем друзья. Сам Готтлиб, безусловно, неустанно повторял, что они ошибаются, но Ньютон… Ох, этот дурень даже не думал опровергать эти слухи. Он отводил глаза и улыбался. А потом тихо говорил собеседнику:        — Пока нет. Но я тщательно над этим работаю.        В первый раз, когда Германн услышал фразу, он просто решил, что Ньютон кому-то помогает с чем-то. За одним столиком с ним сидела привлекательная блондиночка, и ей, как тогда показалось Германну, Ньютон старательно строил глазки. Готтлиб, уже почти дошедший до столика, неожиданно для самого себя, резко повернул налево, уходя к другой лавке.        — Не хочу мешать доктору Гейзлеру, — быстро объясняет он удивленному Райли. — Ты же не против?        — Да нет, — жмет плечами пилот, продолжая трапезу.        А Германн так и сидит, не в силах проглотить ни кусочка, безуспешно пытаясь отогнать ни с того ни с сего возникшую злость. Смотрит на людей в столовой, слушает стук и звон приборов и борется с неожиданным чувством. И почти даже не замечает, когда из-за стола поднимается Райли и, пожелав ему приятного аппетита, удаляется в комнату. Зато отлично отслеживает, когда Гейзлер, приобняв блондинку, выходит из столовой. Германну хватает двух минут, чтобы понять, что больше он все равно не съест. Еще шести, — шести с половиной, — чтобы дойти до лаборатории. И всего пара мгновений, чтобы понять, что в их совместном кабинете находится Ньютон. Совершенно один. Германн хочет спросить, почему Гейзлер не пошел с той девушкой. Но это не его дело, к тому же они до сих пор играют в «молчанку» и Германн попросту обрывает себя на середине мысли.        Ньютон препарирует что-то мягкое, склизкое и до одури противное. А главное — Ньютон молчит. Как и поспорили, молчит, даже не поднимает взгляда.        В следующий раз, в этот же день, только вечером, Герману удалось, — если честно, Готтлиб даже не собирался, так просто вышло, — подслушать разговор.        — И вы с доктором Готтлибом.? — спрашивал незнакомый голос.        — Пока еще нет. Но я тщательно над этим работаю, — раздавался отвратительно знакомый Герману ответ.        Готтлибу понадобилось услышать это еще дважды, что бы окончательно удостовериться, откуда именно растут корни слухов. Это, безусловно, выводит из себя, но сделать с этим Германн просто ничего не может. Никаких контактов с Гейзлером. Он не может проиграть ему.       Четвертый день проходит… спокойно, если так можно сказать. К Герману никто не подходит с непристойными вопросами, Ньютон сидит в кабинете и что-то увлеченно чиркает в блокноте. То ли рисует, то ли заметки вразброс делает, не ясно. Германн садится за свой стол и продолжает считать что-то очень сложное, но совершенно бессмысленное. И эта тишина, она будто укутывает в теплое пуховое одеяло. Германн улыбается, незаметно для самого себя, зато очень выразительно для Ньютона.        А на следующий день все летит к чертям. Потому что как только Готтлиб выходит из комнаты, первое, что он слышит — это очередная вариация слухов. Ньютон в своей каюте достаточно громко с кем-то разговаривает. Второй голос был мужским, знакомым, но Германн так и не смог понять, кто это. Это было больше похоже на допрос — неизвестный спрашивал, а Ньютон отвечал.        — И как, неужели, вас-таки что-то связывает?        — Очень хочется в это верить, — с наигранной надеждой отзывается Ньютон. Гейзлер никогда не умел врать, а Германн просто слышит, каких усилий ему стоит не заржать. — Он, наверное, смущается.        Готтлиб стоит рядом с дверью, устало прислонившись к стене и просто слушает. Эти пять дней оказались неожиданно сложными. Безусловно дело в пакостях Ньютона. Но обычно, когда кто-нибудь сильно доставал Германна, он шел именно к Гейзлеру, вываливал на него весь ворох своих проблем и они разбирались с этим. Либо шуткой, либо спором и руганью, но Германну становилось легче. А сейчас он был этого лишен.        Гость Ньютона вышел через минут пять оживленной беседы, явно удовлетворивший свое любопытство. И куда-то очень быстро ушел, даже не замечая стоящего у двери Готтлиба. Германн проскользнул внутрь, придерживая дверь и не давая ей захлопнуться, и сам прикрыл ее. Раздался щелчок.        Когда Ньютон поворачивается, Германн успевает заметить, как удивление на лице напарника сменяется торжеством.        С поврежденной ногой быстро ходить трудно, но Германн с этим как-то справляется. То, что Ньютон стоит рядом со стеной упрощает дело. То, что Гейзлер даже не представляет, что собирается сделать математик — тоже.       Германн успевает перехватить только одну руку, а дальше просто наваливается на биолога, морщась от боли в ноге. Даже несмотря на неловкое положение Ньютон придерживает Готтлиба за плечо свободной рукой, не давая ему свалиться. Германн смотрит в глаза напарнику всего секунду, и когда чувство «пухового одеяла» усиливается настолько, что терпеть его невозможно, Германн, выругавшись на немецком, неловко тыкается губами в губы Ньютона. И отстраняется, почти сразу же, отводя взгляд в сторону.       — Ну, теперь доволен? — Германн то ли шепчет, то ли шипит, все еще прижимаясь к Гейзлеру.        Ждет, когда доктор его оттолкнет, с криками, руганью, возможно даже ударит, завопит, что это была всего лишь шутка, а у Готтлиба, похоже, ни капли чувства юмора нет. Но, к своему удивлению, Германн слышит совершенно другое:        — Боже мой, да как же долго до тебя доходит! — Ньютон дышит тяжело, опаляя горячим дыханием щеку и кусочек шеи Германна.        Готтлиб вздрагивает и глубоко вдыхает. А потом снова тянется к губам Ньютона. И тот доверчиво приоткрывает рот, рука с плеча сдвигается на спину и Ньютон выгибается навстречу. И Германн наконец догадывается закрыть глаза и, прижаться сильнее, упираясь бедром в пах Ньютона.        Тихие размеренные движения быстро перетекают во что-то большее, более активное, страстное, рука на спине сжимается, в кулак собирая ткань костюма. Гейзлер трется о Германна, извивается, словно кошка. И неожиданно всхлипывает, когда Готтлиб синхронно отвечает на это движение.        Герман прекращает поцелуй когда Ньютон прикусывает его язык. Математик отходит на один шаг, отпуская Гейзлера и совершенно не представляет, что теперь с этим всем делать. Но во взгляде биолога скользит какая-то невозможная нежность. И чертово «одеяло» накрывает с головой.        Германн снова подходит к Ньютону, протягивая руку вперед. И Гейзлер сжимает ее в ответ.        На пятый день Германн сдался. Только об этом, кажется, никто даже и не задумывался.