all harm in the world

I was born sick But I love it Command me to be well Amen. Amen. Amen. Amen.

Да, оставаясь наедине с собой, он возвращался к тому же вопросу; ответы не приходили. Кирей не знал, почему он сам уродился таким или почему Кирицугу так старательно пытается превратиться в него – зато, кажется, понял, зачем он здесь: чтобы этого не допустить, не перекрыть источник. Чтобы тем вечером в череде бесконечных вечеров, покончив с лечением того, что можно было вылечить, не выпускать этих рук. Преклонить колени и поцеловать – одну ладонь, другую – пахнущую порохом и железом. Чтобы пальцы, сгибаясь непроизвольно, хватались за щеки и подбородок, почти удерживая, почти прося. Ты так и не научился приказывать. А потом поднять голову и встретиться взглядом – и в глазах Кирицугу, темных и больных, нарастает что-то похожее на беззвучное отчаяние, и покорность, и совсем глупая, человеческая растерянность: «Зачем?» Кирей не отвечает. Все равно большинство слов, которые людям положено говорить друг другу, для него пустой звук. Зато кое-что значит этот вечер, душа, которая открывалась ему тысячу раз – и ни одного, и холодные руки, которые – да можно ли их вообще согреть? Он не ждет ничего. Это лучший ответ, на который вообще можно рассчитывать. Кирицугу мягко высвобождается. Это ключ: ничего не ждать. И уж точно не ждет, что ледяные пальцы коснутся щеки – глаза в глаза – проведут бережную линию вниз до подбородка. Так Кирицугу стал бы гладить свое оружие – Кирей не знает, он догадывается – верное, не раз выручавшее. Но если закрыть глаза, не думая уже, отказаться от прочих ощущений, можно уловить: кончики пальцев чуть дрожат.