Бакаяро!

      Опять он полез на рожон. Знает, что он волнуется, но все равно лезет к этим чертовым титанам. Вновь он не слушается. И это его называют упрямым, когда прямо под носом ходит почти двухметровая ассоциация с этим словом. Жан вновь и вновь стискивает зубы, чтобы не выговорить все что думает в лицо покалеченному Фубару, который с неким сожалением смотрел то на Кирштайна, то на довольно глубокую рану на лодыжке. Его пытались схватить, около двух титанов на одного человека. Слишком рисково для обычного солдата, а уж тем более для него. Сегодня Бертольд ограничился лишь только царапиной, а что будет дальше? Извиняется в который раз: десятый, двадцатый? А смог бы извиниться в виде трупа? Смог бы пытаться выговорить слова через предсмертные хрипы? Почему не может никак понять, что каждый раз, каждая гребаная вылазка за стены, каждая неудачная или неправильная атака может для него стать быстрой смертью в желудке титана? Парень уже сбился со счета, когда добивается от друга лишь сраных извинений. Неужели нельзя послушать его и хоть раз не лезть в самое пекло? Конечно, он ведь полез туда за Райнером, он же его друг, конечно. Но Жан же тоже его друг, да и Брауну не шесть лет чтобы опекать и бегать за ним, как курица с яйцом. Кирштайн дергается от недовольства и чуть сильнее затягивает бинт на ноге товарища, отчего тот слегка зашипел, но возникать не стал. Видимо, тоже чувствовал вину за все происходящее. Но не поздно ли? — Идиот, — невзначай вырывается из Кирштайна, который тут же отстраняется и хмуря брови, начинает бродить по лазарету, размашистым шагом преодолевая расстояние от входных дверей до палат. Теперь в здании был слышен лишь стук небольших каблуков, размеренный ритм которых немного настораживал. Оба парня молчали, Жан попросту не хотел, а Берт не хотел неприятностей и ссоры, что могло бы произойти, скажи он еще раз «Прости». Им обоим повезло что сейчас лекари были заняты остальными подопечными с более серьезными ранениями. И Жану ни в коем случае не хотелось видеть Берта именно там. А ведь если бы не его ловкость...Черт! — Жан, я в порядке. Ничего же серьезного не произошло, — Фубар вновь твердит одно и то же. Будто этим можно хоть как-то уменьшить недовольство и ярость, пылающую в нем. Но он хоть перестал извиняться. Лишь смотрит своими большими и такими завораживающими глазами. Да, может он и в порядке, а вот Жана трясет. Трясет как при лихорадке или болезни. На его глазах он только что чуть не потерял еще одного человека. Черт, он ведь простит его, поорет, но простит. Ведь Берт почти единственный, кому парень научился так же доверять, как и Марко когда-то. — Это всего лишь цар... — Дело даже ведь не в этом, Берт! А если бы ты не увернулся...Что тогда? Я не хочу повторения того, что случилось когда-то с Марко! — Фубар резко поспешил замолчать, смотря с толикой страха и волнения на товарища. Тот редко старался упоминать имя друга в разговоре, да и вообще не хотел говорить о чем-то связанном именно с Боттом или его жизнью. Берт прекрасно об этом знал, поэтому в нужных ситуациях старался вовремя затыкать рот, дабы не злить Кирштайна. Уж слишком они с Марко были близки как товарищи. Всегда улыбчивый Ботт изменил жизнь Кирштайна, изменил его взгляд на все происходящее вокруг. Именно с ним Жан знал истинный смысл дружбы.       А потом Марко не стало. Просто раз! – и человека больше нет. Его не увидишь за обедом в столовой, не полежишь на зеленой сочной траве после изнурительных тренировок, он никогда не поддержит, не предложит помощь и даже не попросит ее…Он мертв, какая теперь уж помощь. Потеря одного из близких по душе человека полностью вывело парня из привычной колеи. Той спасительной тростинки не было. У него не было своей путеводной звезды. Ею был именно Марко, но кто же об этом знал. Только Фубар, и то не сразу было. К Жану было очень трудно подобраться. Он отгородился от общества крепкой стеной. Бертольд был первым кто вообще проявил инициативу и предложил помощь, решившим глубоко в душе сломить крепость равнодушия и одиночества. Жан ненавидел парня за это. Никто не смеет лезть в его личную жизнь, а он еще хочет изменить его. Жан ненавидел Бертольда, всем сердцем, больше всего на свете, больше Йегера, больше титанов. Потому что тот не знал, как ему плохо. Не знал, что стена – всего лишь фальшивка…Он долго не решался даже заговорить с таким растерянным парнем, кричал, просил отстать, посылал куда подальше, но в глубине души надеялся, что на следующий день он объявится вновь. И Фубар рано или поздно вновь появлялся возле него. Наверное, поэтому Жан вскоре решил рискнуть. Вновь попытать счастье. Он доверился ему, старался быть ближе к нему и оберегал как старого, но давно мертвого Ботта, уже почти не огрызаясь на недоуменные взгляды кадетов. Может поэтому он так сильно заботится о Бертольде, иногда даже чересчур сильно? Парень тем временем был на ногах с целью подойти к Жану. Его хромоту любой титан за сотню миль заметит. А ведь и следующая вылазка совсем скоро, оглянуться не успеешь. — Жан... — "Прекрати называть мое имя каждый раз! И извиняться! Просто прекрати!" Но Жан ничего не отвечает на зов, молчит, до поры до времени не поднимая на Фубара взгляда. А тот и места себе не находил от волнения. Он жалел, что не думал о себе, о своей жизни и не ценил ее, как учил его Кирштайн. Из-за друга он мог и пострадать, но...Совсем уж нехорошо с его стороны было забыть Жана. Он ведь даже больше чем его друг. Да и сам парень считает его самым ближним из всех остальных. Жан сломается без него, как это случилось с… Берт даже не думает о том, что по большей части является некой заменой Марко, нет. Ведь это неправда. Полная чушь, услышав которую, Жан рассмеялся бы тому в лицо, назвав идиотом и с недовольством пробормотать, чтобы впредь его мозг не выдавал столь бредовые мысли. — Я виноват, знаю. Но не стоит вновь вплетать сюда Марко...Тебе ведь еще хуже будет от... — Бакаяро! — рявкнул Жан, наконец открыв свое разъяренное выражение лица. Да такое, что Бертольд на мгновение замер, нервно сглатывая и почти ровно отступая назад, несмотря на травму. Жан редко любил употреблять японские словечки. Так же, как и не любил, когда его не слушают. И сейчас Бертольд как никто другой способен был это понять. Одно движение - и он вновь оседает на скрипучую лавку, виновато отводя взгляд. Фубар буквально чувствует на себе этот озлобленный взгляд, знает, что Жан сдерживается. На его глазах слезы – опять перед глазами образ старого друга. Кирштайн хочет высказать ему все, что думает, но сдерживается...только ради него. Но ничего не происходит: он тяжело вздыхает и опустив голову, медленным шагом подошел к совсем разбитому парню, пальцами цепляясь за подбородок, заставив поднять голову. Бертольд смотрит ему в глаза с непониманием. Конечно, ведь обычно Жан просто уходит, давая совести глушить его весь оставшийся вечер. А потом Берт находит его. Как всегда, на крыльце казармы. Он обычно дремлет возле лестницы. Фубар вновь извиняется, клянется в том, что подобного больше не повторится, и Жан верит…Опять верит. Потому что верит ему. Но сейчас с Кирштайном совсем что-то не так. Губы его трогает горькая усмешка, отчего брюнет виновато отстраняется, но Жан не дает тому и с места сдвинуться, сжимая Бертольда в объятиях, прикрывая глаза и утыкаясь куда-то в шею. От частого и теплого дыхания Фубар ежится, но не двигается с места, все еще не понимая, что творит товарищ. — В следующий раз клинки в задницу запихаю, герой хренов, — усмехается и целует, жмурясь. Хоть когда-то они могут позволить это. Бертольд неловко отвечает, краснея словно в первый раз. Пока есть время, можно и насладиться столь сладостным моментом. Он жив, и для Жана это самое главное…Остальное – потом.