Что есть, то есть

Когда их взгляды сталкиваются, Трой серьёзно думает, что умрёт. У Коннора глаза блестящие, сияющие, чистое золото, серебро или… Изумруды. Изумруды, точно изумруды! Такие... Яркие, прекрасные. Трой никогда не любил рассказывать или слушать, но с Коннором… С Коннором не то — хочется говорить-говорить-говорить, а затем слушать-слушать-слушать и смотреть прямо в глаза, куда-то внутрь их, заглядывать в душу, искать везде тайный смысл. Трой думает, что не может так. Что ещё чуть-чуть — и захлебнётся, утонет, не сможет выбраться. Что ещё один шаг — и всё. Конец. Трой продолжает слушать-слушать-слушать, и ему нравится, как дрожат губы Коннора, когда они рассказывают о чём-то больном, о чём-то слишком личном, слишком глубоком, слишком сильно царапающем стенки души, когда достаёшь эти воспоминания с самого чёртового дна. Трой думает, что Коннор глупый, что Коннор не знает, с чем связывается, не понимает, что творит. Трой думает, что ещё шаг — и Коннор перейдёт границу, упадёт, сломает крылья, больше не взлетит. Трою хочется нарисовать вокруг себя границы, поставить предупреждающие знаки, построить стены, но прижаться к Коннору хочется сильней, поэтому он закусывает губу и стоит на месте, не зная, какой вариант стоит выбрать. А Коннор подходит ближе, обнимает, рассказывает о котах в Миннесоте, о своих друзьях, о любви к фотографиям, и его глаза так горят, так горят! Трой думает, что его глаза никогда так не горели, никогда не обжигали своим светом настолько. Вот глаза Коннора — это лес, это дно, об которое Трой ударится, если не всплывёт, если не начнёт плыть, если не начнёт уплывать, но это дно так сияет, когда Коннор рассказывает о своих любимых вещах, что Трою плевать, насколько сильным будет удар — хочется нырять всё глубже и глубже. А потом приходит время улетать в Австралию, и Коннор прижимает Троя в аэропорте к себе так сильно, что Сивану кажется, будто его лёгкие сейчас взорвутся, как пиньята, только вместо сладких-сладких конфет оттуда вылетят сотни бабочек и выльется морская вода, обжигающая каждый сосуд внутри. И Трой не контролирует себя, он просто закрывает глаза, достаёт из своей сумки толстовку и пихает в руки Коннора, мысленно умоляя, что не забудь меня, не оставь одного, давай тонуть вместе, пожалуйста, не улетай, не з-а-б-ы-в-а-й. А Коннор, кажется, всё понимает, потому что прижимает толстовку к себе так, будто это самое большое сокровище в мире, а потом стягивает с себя свитер, мысленно шепча, что давай останемся вместе, давай вместе улетим в космос, не оставляй меня одного познавать счастье. Им кажется, что они слышат друг друга без слов. И Коннор прижимает Троя к себе в последний раз, шепчет слова прощания и махает ему вслед до самого самолёта, провожая в небо этого сказочного мальчика. И Трой не контролирует себя, он просто натягивает свитер, достаёт блокнот, карандаш и пишет-пишет-пишет. И карандаш ломается, листы почти кончаются, но он продолжает писать, выискивая ручку в карманах. А потом и ручкой усердно строчит слова на запястьях, лишь бы только их не забыть, лишь бы чувствовать эту бесконечную лёгкость вечно, лишь бы быть в таком состоянии покоя дольше, чем двадцать часов полёта. И девушка рядом смотрит удивлённо, но Трою плевать, он закусывает ворот свитера, и пишет о лёгкости, о чёртовой лёгкости, он пишет о Конноре, о его сияющих зелёных глазах, о доме, о мечтах и счастье. Он пишет, что это важно — не пересечь черту, потому что Коннор идеальный и терять его Трою не хочется — Трою хочется его любить, любить до звёздочек перед глазами, любить за глаза, любить за слова, любить чертовски сильно и чертовски духовно — потому что прикасаться к Коннору не стоит, не нужно, нельзя, и Трой кусает губы, смотрит ему в глаза и пишет-пишет-пишет, слушая хруст карандаша, слушая тишину, слушая рассказы Коннора, потому что рядом с ним хочется молчать. А когда Трой приземляется, он пишет сообщение Коннору, вновь опускает рукава свитера, чтобы отец не увидел изрисованные и исписанные тёмно-синей ручкой запястья, а дома он фотографирует-фотографирует-фотографирует запястья и ему кажется что это — чёртова эстетика, что это красиво. Что Коннор делает его красивым. И уже спустя два часа сна Коннора начинает жутко не хватать, его запах — кофе, ароматизированные свечи и что-то цветочное — уже почти полностью выветрился, и Трой пишет-пишет-пишет сотни сообщений Коннору, сохраняя их в черновиках, но ни одно не отправляя. И уже спустя девять часов бодрствования начинает не хватать его голоса, он начинает забываться, выветриваться, как аромат, и Трой включает все видео на его канале с самого начала, слушая его голос, родной, тёплый, гулкий, отскакивающий от стен комнаты, как и всегда. Трой закрывает дверь к себе в комнату, чтобы Сейдж или Тайд не зашли, не услышали, не застукали. Он ощущает себя так, будто смотрит чёртово порно, боится быть пойманным, но он пишет-пишет-пишет и думает, что Коннор — это чертова эстетика, это разговоры до утра, это прогулки в тишине, это лёгкие поцелуи, это привкус кофе и документальные фильмы. Трой пишет-пишет-пишет, зачёркивает, вновь пишет, смотрит видео и слушает-слушает-слушает. Он слушает так, будто важнее этого в мире нет ничего, будто он совсем не устал от постоянно зудящего под кожей голоса, будто ему совсем не надоело, будто за дверью его комнаты нет совершенно ничего. Трой задыхается и думает, что Коннор — его идеал, его принц, его чёртова граница, его исключение, Трою хочется смотреть в его глаза, слушать его голос и тянуться-тянуться-тянуться к нему, как бабочки-насекомые-мотыльки тянутся к свету, как к чёртовой лампочке. Трой думает, что эта игра стоит свеч, что именно это кличут судьбой, что он — Коннор — его чёртова-вторая-половинка. Трой выдыхает, слизывает с искусанных губ кровь и улыбается, чувствуя, как постепенно всё нормализуется, становится привычным, как отпускает. Будто всё это время он действительно тонул, пытался вынырнуть, но продолжал тонуть, захлёбывался водой и не мог открыть губ, чтобы схватить воздуха, а теперь получилось. Что это — как тот-самый-последний-глоток, который, наконец, приносит спокойствие, но затем следует невероятная, всепоглощающая боль. И боль действительно следует — Трой доходит до видео, которое звучит, как «у тебя нет шансов», только вот название у него — «Я Не Гей». Троя мутит, он падает на кровать и почти сутки не выходит из комнаты совсем. Все волнуются, но потом Троя отпускает, потому что надеяться на что-то было глупо, и он сам виноват во всём этом. Трой улыбается, запихивает все слова-фразы-строчки в самый последний ящик стола, заставляет себя забыть и с мылом и губкой пытается оттереть слова с запястий. На руках остаются разводы, но Трою всё равно — он стирает из памяти телефона все сообщения Коннора, не отвечает на его звонки совсем, даже в скайпе, и уходит гулять, говоря, что вернусь-поздно-не-ждите. Трой не ощущает внутри ничего, хочется забыть, стереть из своей собственной памяти, как из памяти телефона, представить, будто ничего не было. Трою хочется забиться в угол, но он мирится с мыслью, что ничего не выйдет, мальчик, никогда, а сам, наконец, ныряет так глубоко, что практически разбивается о зелёное дно. Трою хочется вновь захлебнуться солью, и он начинает пить кофе, совершенно отвратительный на вкус. У Коннора он получается в разы вкусней, но что есть, то есть, поэтому Трой не пытается звонить Франте, чтобы во время разговоров выпросить рецепт кофе — ему нужно отвыкнуть от Коннора. Вот он и пытается приготовить эспрессо сам. (Получается чёрная, непонятная жижа, но он пьёт, давится, но пьёт, потому что это первый шаг, чтобы забыть) И Трой вырывает из памяти зелёноглазого мальчика (пытается вырвать) , отвечает на сообщения кратко, не даёт забрать то, что находится внутри (сердце) . А потом вновь заходит на канал Коннора (потому что привычка, потому что совсем не слышать голос парня нельзя, невозможно, это как наркотик — невозможно сразу и самостоятельно бросить, а просить помощи, давать кому-то помочь Трой не может). И сердце Троя взрывается, словно бомба, его рвёт на кусочки, когда он смотрит видео с кричащим названием «Coming out», он чувствует себя так, будто его обманули, будто ему соврали о том, как дальше должна пойти его жизнь, он чувствует себя отверженным. Трой не может больше терпеть, не стоит, не нужно, нельзя, и он хватает чемодан, пихает первые попавшиеся вещи, просит, почти требует, чтобы ему заказали билет на ближайший рейс до Лос-Анджелеса. Трой думает, что ещё шаг — и он утонет, захлебнётся, больше не всплывёт, но ему плевать, он смело делает этот шаг. Трой хватает только чёрную гелиевую ручку и кучу исписанных бумаг, поэтому вновь исписывает запястья, ладони, предплечья — всё — в словах. Трой чувствует, что ему нужно написать, сказать, извиниться, рассказать, чтобы не взорваться. Пожилая дама в соседнем кресле скептически наблюдает за ним, но Трой смотрит лишь в иллюминатор и пишет-пишет-пишет, потому что это его способ рассказывать-рассказывать-рассказывать. Он пишет о Конноре, об извинениях, о прощаниях, о самолётах, расстоянии и небе, о том, что «от тебя у меня перехватывает дыхание, ты знаешь, что я вынужден задыхаться»*, и Трой чувствует, как задыхается. Когда он приземляется в Сиднее, времени хватает только на то, чтобы купить воды, сделать фото рук (и-с-к-у-с-с-т-в-о) и написать Коннору, что я-лечу-к-тебе-прости-пожалуйста-буду-через-четырнадцать-часов-люблю-поздравляю. Трой чувствует, что четырнадцать часов полёта его убьют, но что есть, то есть, поэтому он надевает наушники и слушает-слушает-слушает музыку, надеясь отвлечься. Потому что, если честно, слушать у него всегда получалось лучше, чем рассказывать. Потому что, если честно, в объятиях Коннора он ощущает себя как дома в сто раз сильней, чем в своей комнате, с гирляндой у изголовья кровати.