Zero-sum

1. Свист ветра в ушах. Тугое сопротивление воздуха, толкающее в грудь. Время становится статичным и загустевшим — его можно разрезать резким движением, будто ножом. Секунда — это невообразимо долго, ведь за секунду Барри успевает сделать очень многое. Он улыбается от уха до уха, услужливо протягивая Циско брошенный им гаечный ключ. Тот ошарашено моргает, а потом чуть ли не задыхается от восторга. — Охренеть, чувак! Просто шикарно! — в его глазах появляется азарт настоящего ученого. — Как думаешь, а ты сможешь поймать пулю на лету? — Не знаю, — лениво пожимает плечами Барри, прислоняясь к боку фургона. — У тебя есть пистолет? Можем попробовать. Стреляя, Циско смеется и кричит: «Апорт!» Кэйтлин поджимает губы и неодобрительно качает головой, не отрывая взгляда от жизненных показателей Барри, мелькающих на мониторе. Уэллс улыбается уголком рта, благодушно позволяя своим подопечным развлекаться. Барри все еще не может поверить, что работает бок о бок с таким великим человеком. С человеком, биографию которого он читал столько раз — от корки до корки, жадно впитывая каждое слово. В жизни доктор Уэллс кажется ещё более собранным, ещё более влиятельным. Наверное, он мог бы победить целый мир с помощью своего острого ума, если бы только захотел. Каждый раз, когда он смотрит на Барри, тому кажется, будто его тщательно оценивают, раскладывают на составные части, вычленяют из него всю суть и описывают её через математические уравнения. Барри кажется, будто Уэллс видит его насквозь. И, пожалуй, это должно вызывать скорее дискомфорт, чем воодушевление, но почему-то в этом взгляде Барри чувствует не рациональную отстраненность, а живое, цепкое понимание — словно Уэллс знает его давным-давно, со всеми его достоинствами и слабостями. Конечно, Барри пролежал в коме девять месяцев, но если уж тот удар молнии свел его с одним из самых знаменитых ученых этого времени — может, в итоге оно того стоило? Автодром за городом пустует, ветер колышет редкую пожухлую траву. Асфальтовая дорога, уходящая по прямой, вся в выбоинах — приходится постоянно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Изредка сюда долетает грохот громадных фур, несущихся где-то по автостраде в сторону Централ-Сити. Когда Циско надоедает стрелять в воздух и смотреть на то, как Барри раз за разом приносит ему пули, будто собака — палку, он начинает стрелять в самого Барри. Тот какое-то время красной вспышкой мечется из стороны в сторону, успешно уклоняясь, а затем молниеносно нападает на Циско, выбивая пистолет у него из рук. Циско потирает ушибленную руку, но выглядит невероятно довольным. — В следующий раз попробуем гранатомет, — мстительно обещает он. — Или ракеты. Доктор, у нас ведь остались ракеты? Все эти годы я берег их для особого случая. — Кэйтлин, — с наигранной расслабленностью окликает Барри. — Скажи, я смогу восстановиться после прямого попадания? — Давайте не будем это выяснять, пожалуйста. — Но у меня будет хотя бы шанс? — Перестань! — Интересно, — ухмыляясь, говорит Циско, — а если тебя убьют, то твоё тело будет разлагаться так же быстро? Ну, в смысле, из-за ускоренного обмена веществ? Барри смеется, хотя в глубине души ему становится немного жутко. Кэйтлин хмурится и бросает выжидательный взгляд на Уэллса — невысказанное требование вмешаться. Тот коротко вздыхает, будто бы от раздражения, и подъезжает ближе. — Циско, — его голос звучит мягко, отчего озвученная просьба не похожа на приказ, хотя именно им и является, — мы закончили на сегодня. Помоги Кэйтлин собрать оборудование. — Я тоже могу помочь! — с готовностью вызывается Барри. Ему, конечно, не слишком хочется возиться с катушками проводов и тяжелыми мониторами, но так их команда сэкономит кучу времени. С момента его пробуждения прошел почти месяц, а Барри все ещё чувствует в себе глупую потребность хоть чем-то отплатить людям, которые спасли ему жизнь. Он помогает с уборкой, приносит всем кофе, подхватывает на лету случайно падающие со столов кружки и папки с бумагами. Этого мало, но он все равно продолжает стараться. А ещё — и в этом ему стыдно признаваться даже себе, — ему очень хочется впечатлить Уэллса. Пускай в этом есть нечто детское, но кто же добровольно упустит возможность козырнуть своими выдающимися способностями перед кумиром. Барри все ещё помнит, с каким неприкрытым восторгом и любопытством Уэлсс смотрел на него, когда он впервые побежал с такой скоростью, что очертания его тела превратились в расплывчатое пятно. Он — чудо, загадка, научный парадокс. Чужое внимание творит потрясающие вещи с его самооценкой. — Нет, Барри, — качает головой Уэллс, — ты и так выложился сегодня. Оставь немного тяжелой работы на долю Циско, а то он сияет, как рождественская ёлка. Циско в наигранном жесте прижимает ладонь к груди. — Ауч! Я оскорблен! Смертельно. — Заткнись и возьми тот ящик, — деловито перебивает его Кэйтлин. Они уходят в сторону фургона, и Барри с теплотой наблюдает за их привычной, шуточной перебранкой. Ему очень легко с ними — с немного тревожной, внимательной и заботливой Кэйтлин, с умным и непосредственным Циско. Когда он с ними, внутри него словно что-то оттаивает, он преодолевает какую-то неизмеримую дистанцию, становясь чуточку ближе к настоящему себе. После тренировки тело сковывает усталость. Барри тяжело садится на стул Кэйтлин, откидываясь на спинку и расслабленно вытягивая ноги. После бега сердце все ещё бьется так громко и сильно, будто по внутренней стороне его грудной клетки колотит чей-то невидимый кулак. Дыхание уже восстановилось, но в горле очень сухо. Уэллс останавливается рядом и молча бросает Барри энергетический батончик. — Спасибо, — с искренней благодарностью отзывается тот, зубами разрывая обертку. В последнее время он всегда голоден, и даже девять полноценных приемов пищи за день не спасают его от съехавшего с катушек метаболизма. Уэллс пристально смотрит на него, пока он ест. Барри делает вид, что не замечает этого взгляда — он не совсем уверен, кому оказывает услугу: Уэллсу или себе. Его мучает чувство, похожее на смущение. Циско быстро сматывает кабели и провода, Кэйтлин что-то рассказывает ему вполголоса, листая документы на планшете. Ветер уносит звуки её голоса в другую сторону, из-за чего до слуха Барри долетают лишь отрывки. Он наблюдает за Циско и Кэйтлин, Уэлсс наблюдает за ним. Говорить будто бы не о чем. Барри неловко комкает в руках пустую обертку, судорожно пытаясь придумать тему для беседы. Он нервно облизывает губы, касаясь языком выпуклой корочки в уголке рта. В голову как назло не приходит ничего, кроме слов приставучей песни, случайно услышанной утром по радио. — Ты можешь быть ещё быстрее, — говорит Уэллс тоном, которым люди обычно разговаривают о погоде и вечерних пробках. — Вы так уверены в этом предположении. — Это не предположение. Я знаю наверняка. Барри все-таки рискует и бросает в сторону Уэллса заинтригованный взгляд, вопросительно вскидывая брови. Тот коротко улыбается, сверкая рядом белых зубов. — Главный недостаток людей с моим уровнем интеллекта — мы редко ошибаемся. «Должно быть, взрыв реактора как раз относится к понятию «редко»», — отстраненно думает Барри и тут же мысленно одергивает себя. У него нет права язвить, указывая другим людям на их ошибки. У него нет права кого-либо осуждать. Ему-то вообще грех жаловаться: взрыв приковал Уэллса к инвалидному креслу, а ему подарил супер-скорость — и целый ворох проблем, конечно, тоже, но… Большая сила — большая ответственность, так? Он качает головой. — Не знаю, доктор. Боюсь разочаровать вас. — Ты никогда не сможешь разочаровать меня, — уверенно отвечает Уэллс, и Барри приходится поежиться, чтобы скрыть приятную дрожь, прошедшую по телу от этих слов. — Тогда я буду очень стараться. — Хорошо, — он прищуривается, будто пытаясь прочитать Барри, как книгу. — Обещаю, мы сделаем всё, чтобы раскрыть твой потенциал. Его уверенность, его топкое, притягательное спокойствие передаются Барри, словно вирус. Он думает: может, вот он — его шанс отплатить за доброту. Он будет стараться угодить, он станет самым примерным учеником, чтобы достичь большего, чтобы научиться управлять своей силой и найти ей достойное применение. Чтобы им могли гордиться. Чтобы он сам мог гордиться собой. Ему приятно думать, будто он кажется Уэллсу загадкой, но иногда, в такие вот моменты, Барри преследует подозрение, что в действительности все обстоит совсем не так: это Уэллс для него — загадка, а не наоборот. Барри не может понять его до конца: ни его мотивов, ни его мыслей, ни его чувств — господи, да он иногда не может понять даже своих. В Уэллсе есть что-то, не поддающееся объяснению. Какая-то темная, сокрытая от чужих глаз сторона, какой-то невидимый барьер, отделяющий его от остальных. В нем чувствуется внутренняя сила, мощь, и даже в инвалидном кресле Уэллс всегда сидит так, словно это трон. И именно этот человек — на стороне Барри. Ох. — Я… я давно хотел сказать вам спасибо, доктор. Без вас я не смог бы добиться даже того, что умею сейчас. — Это тебе спасибо, что решил остаться с нами. — Если вы говорите, что я могу быть быстрее — значит, я могу. Вам лучше знать. — Всё придет со временем. Просто доверься мне, Барри. Ладно? Барри сдавленно сглатывает, пытаясь побороть сухость в горле. Он медленно обводит взглядом чужое лицо, пытаясь найти хоть одну причину не соглашаться. Причин согласиться у него — миллион. От этого немного не по себе. — Ладно, — наконец, говорит он, пытаясь избавиться от ощущения, будто его слова только что скрепили какой-то контракт, какую-то нерушимую клятву. — Я в ваших руках. На губах Уэллса беззвучно, словно потайная дверь, раскрывается улыбка. В это мгновение в нем не чувствуется ни капли доброты. Его глаза — внимательные, холодные. Он выглядит знающим и опасным. Хотя любое знание — это опасность, если подумать. Гениальность всегда идет под руку с безумием. — Ты будешь великим героем, Барри Аллен, — медленно говорит Уэллс, не сводя с него взгляда, и Барри никак не может понять, почему же это обещание звучит настолько зловеще. — Самым великим. Он говорит, а Барри смотрит на тяжелые облака, отражающиеся в стеклах его очков, на исполосованное морщинами лицо, смотрит на его невыносимо прямую спину и не может дышать. Давным-давно он прочитал у кого-то, что разрастающаяся, восходящая страсть слепа и переживается порой как резкое падение — сейчас Барри чудится, будто он споткнулся и вот-вот со всего маху упадет на асфальт, разобьет руки в кровь, едва не лишится зубов. — Ну что, мы готовы ехать? — окрик Циско доносится до него словно из другого мира. — Уже бежим, — отвечает ему Уэллс, усмехаясь. Он легко толкает пальцами джойстик, вмонтированный в подлокотник кресла, и направляется к фургону, даже не удостоив Барри ещё одним взглядом. Будто и не было между ними никакого проникновенного разговора. Будто он — тайна на двоих, которой не стоит делиться с остальными. Стыдный секрет, который необходимо скрывать. Кресло слегка потряхивает на выбоинах в асфальте. Уэллс так и не оборачивается. Барри вздыхает, комкает обертку от энергетического батончика и сует её себе в карман. В приступе любопытства он пытается представить себя супергероем — великим супергероем — но воображение сдается уже где-то на пятой секунде. Да, Барри всегда жаждал справедливости и возмездия, но он никогда не хотел для себя чего-то подобного. Ему невероятно повезло, что рядом с ним оказался человек, способный научить и направить. Он принял решение, доверившись Уэллсу. Он вроде как обрек себя на великое будущее, но его текущая задача так и не изменилась: нужно стараться изо всех сил, угодить, впечатлить. Нужно развивать свои силы, свой дар. Нужно оправдать чужие ожидания и чужое доверие. Нужно постараться не разрушить всё своими неуместными чувствами, которым даже названия нет. «Все будет хорошо, — мысленно успокаивает себя Барри. — Всё будет замечательно». Всю обратную дорогу до «СТАР Лабс» он чувствует на себе тяжесть чужого взгляда. 2. Барри просыпается несколько раз за ночь. На часах — четыре утра, когда он наконец-то сдается и садится на кровати, осторожно пробуя босыми ногами холодный пол. Ещё не рассвело, комнату освещают оранжево-желтые отсветы уличных фонарей. Тень от оконной решетки ложится Барри на лицо, и он устало закрывает глаза. Сердце бьется быстро и гулко, подгоняемое остатками ночного кошмара. Самое отвратительное в трагедиях прошлого — постоянно преследующее чувство собственной беспомощности. Барри был ребенком. Он ничего не смог бы сделать, никак не смог бы помочь. Но почему-то чем чаще он думает об этом, тем сильнее это кажется постыдной, глупой отговоркой. Отчаянные крики матери навсегда прожгли дыру в его душе, горе и жажда мести чуть не растерзали на куски. С того самого дня материнское тепло всегда ассоциировалось у него с теплой рыхлой землей, комьями падающей на крышку гроба. С того самого дня отцовские наставления преломляются через трубки дрянных телефонов из тюремной комнаты для встреч. Барри всю жизнь преследует лишь один кошмар. Но легче от этого не становится. Время не лечит. В холодильнике не оказывается молока, но Барри успевает сбегать за ним до ближайшего круглосуточного супермаркета (три квартала по главной улице плюс расстояние одной автобусной остановки) — даже вода в чайнике не успевает закипеть. Пустая квартира кажется одновременно тесной и чересчур просторной. Застаревшее горе ощущается как пустота. На сотовом нет ни одного пропущенного вызова — Централ-Сити спит сладко и спокойно как никогда. Барри проверяет автоответчик, почту, пробегается по ленте новостей во всех социальных сетях. Он готовит завтрак, сквозь ком в горле пробует омлет, затем отодвигает от себя тарелку и убирает её в холодильник. Перебирает бумаги на столе. Сортирует вещи в шкафу. Потом он сдается и идет переодеваться. Над городом висит туман, когда он выходит на утреннюю пробежку. Самую обычную, без супер-силы — Барри надо отвлечься, ни о чем не думать, и он опасается, что если будет в таком состоянии бежать на сверхскорости, то за пять минут доберется до океана. Кроссовки приятно пружинят об асфальт, дыхание повисает в воздухе паром. Огни города проплывают мимо, делая каждую следующую улицу похожей на предыдущую. Монотонность бега не спасает, и Барри заставляет себя бежать быстрее — все ещё не прибегая к своей силе, вынуждая тело само толкать себя вперед шаг за шагом. Вскоре мышцы на ногах начинают тягуче ныть, майка пропитывается потом. Барри бежит все дальше к окраине города. Он все глубже проваливается внутрь собственной головы. Даже спустя столько лет он так и не смирился с утратой. Даже спустя столько лет ему не дает покоя вопрос: о чем думала мама, лежа там, на ковре в гостиной, когда поняла, что никто не придет спасти её, когда устала кричать? Он не следит за тем, куда направляется, и ноги сами приводят его в «СТАР Лабс». Везде, кроме коридоров, выключен свет, и Барри бесцельно заглядывает за все двери, втайне надеясь найти себе занятие. Он поправляет покрывало на кушетке в комнате отдыха. Моет чашку за Циско. На пути к одной из лабораторий он вдруг слышит шелестящее шуршание шин у себя за спиной. — Не спится? — сдержанно улыбаясь, спрашивает Харрисон Уэллс. — Не только мне, похоже. — Я остался, чтобы доделать кое-какой проект, и потерял счет времени. Когда посмотрел на часы, понял, что уже не имеет смысла ехать домой. Барри, у тебя что-то случилось? — Нет, я… я просто… — он осекается, пытаясь подобрать нужные слова. Уэллс терпеливо ждет. Барри пытается решить, стоит ли говорить правду. Кажется, он только этим и занимается с тех пор, как очнулся из комы. — Плохой сон, — в итоге говорит он. Достаточно близко к истине, чтобы не чувствовать вины, и достаточно расплывчато, чтобы избежать неудобных вопросов. Уэллс кивает, убирая полуулыбку с лица. — Кэйтлин может синтезировать для тебя снотворное. — Нет, — тут же отказывается Барри, — у меня все под контролем. Правда. — Поэтому ты в пять утра оказался на другом конце города в одежде для бега, — легко замечает Уэллс, многозначительно вскидывая брови. — Чаю? Великодушно подаренная возможность сменить тему, протянутая, будто подарок. Барри соглашается так поспешно, что ему становится неловко за себя. Уэллс провожает его пристальным взглядом, но никак это не комментирует. У него, конечно, полно собственных секретов, но именно это, наверное, научило его деликатно относиться к секретам других. По крайней мере, так кажется Барри. На кухне Уэллс сам ставит кипятить воду и принимается возиться с заварочным чайником. Барри приходится отойти в сторону, чтобы не мешаться. Неуемная энергия делает его беспокойным, неусидчивым, ему хочется чем-то занять себя и помочь, но он прекрасно знает, что любую помощь Уэллс воспримет как персональное оскорбление. Он не покажет этого, не скажет ни слова против, но напряженно подожмет губы и закроется, отстранится на несколько дней — так случилось, когда в первую свою неделю в «СТАР Лабс» Барри по ошибке малодушно подумал об Уэллсе как об инвалиде и кинулся помогать ему с тяжелым оборудованием. В тот день Уэллс посмотрел на него так, что Барри захотелось провалиться под землю и проклясть свой комплекс спасителя — впрочем, этот случай стал для него хорошим уроком. В тот день он запретил себе недооценивать Харрисона Уэллса. И именно поэтому сейчас Барри приказывает себе ждать, хотя бездействие и мучает его. Молчание склеивает губы, и мысли снова уносятся по проторенной дороге: ночь, страх, цветные вспышки молний, отражающиеся на оконных стеклах и в зеркалах, крепкая хватка отца, материнские слезы, кто-то зовет его по имени, кто-то говорит ему… — Барри. Он вздрагивает, словно выйдя из транса. Уэллс протягивает ему чашку, хмурясь — судя по всему, он окликает его уже не в первый раз. — Спасибо, доктор, — Барри обхватывает горячую чашку руками, делает глоток, не ощущая вкуса. — Простите, я задумался. — Если ты хочешь поговорить, только скажи. Барри вздыхает. Хочет ли он поговорить? Он сам не знает, чего хочет. Может, в этом и кроется его проблема. Чтобы не смотреть на собеседника, он утыкается взглядом в пол. Облизывает губы, собираясь с духом. — Могу я задать вопрос? — Конечно. — Я слышал… Джо мне рассказывал, что пятнадцать лет назад вы попали в аварию… Там погибла ваша жена?.. — он даже не смотрит на Уэллса, но каким-то шестым чувством замечает, как тот напрягается всем телом. Эта едва заметная реакция действует на него, будто оплеуха. — Пожалуйста, простите, — тут же просит он, мысленно ругая себя последними словами, — я не хотел. Не стоило мне затевать этот разговор. Уэллс коротко вздыхает и снимает очки, устало потирая переносицу. — Продолжай, Барри. — Но… — Я разрешил тебе задать твой вопрос. Продолжай. Впервые за все время настолько очевидным становится тот факт, что во всем громадном здании «СТАР Лабс» они совсем одни — только Уэллс, Барри и его неспособность завести разговор, не выставив себя при этом полным придурком. Впрочем, отчаяние успешно притупляет в нем стыд. — Вы должны понять: я очень сочувствую вашей утрате. Просто в последнее время, с тех пор как я получил эту силу, я очень часто думаю о маме, а потому… Ну, в общем, я просто хотел узнать: как вы с этим справляетесь? Барри ждет ответа, будто чуда — затаив дыхание, с нетерпением, с искренним отчаянием человека, который давно перестал справляться с внутренними демонами своими собственными силами. Психотерапевт, к которому водил его Джо сразу после усыновления, говорил ему, что универсального лекарства от горя не существует. Что надо позволить себе тосковать и плакать — это нормально. Что нужно просто дать себе время на то, чтобы смириться, чтобы пережить шок от потери близкого человека. Теперь Барри кажется, что этот шок переживет его. Уэллс выдерживает краткую паузу, а потом говорит: — Кто тебе сказал, что я как-то справляюсь с этим? От удивления Барри забывается и поднимает голову, встречаясь с ним взглядом. — Простите? Уэллс выглядит уставшим, но не сердитым. По выражению его лица невозможно понять, о чем он думает, но это, как и всегда, только разжигает в Барри интерес. — Пятнадцать лет назад мы с тобой потеряли многое, — Харрисон говорит медленно, с тщательностью подбирая слова, и его взгляд пробирает до костей. — И да, от такого действительно невозможно оправиться. Смерть родителя — это очень больно, Барри. Это все равно что потерять дом, куда ты всегда мог вернуться. Никто не будет винить тебя в том, что ты до сих пор пытаешься пережить свою утрату. Потому что её невозможно пережить — это уже случилось, этого не изменить, это будет с тобой всю жизнь. Такие шрамы никогда не затягиваются. Барри не отводит взгляда и не сразу понимает, что плачет. Он чувствует застывшие в глазах слезы. Барри почти ничего не видит сквозь них — мир вокруг дрожит и расплывается. Он привык плакать при отце, потому что тот никогда не станет осуждать его, потому что они с Барри делят одно горе на двоих. Он привык плакать при Джо и Айрис, потому что они — его семья, и сами несколько раз в год покупают цветы, чтобы съездить на могилу к миссис Вэст. Барри не привык показывать свои слабости перед кем-то ещё. Но сейчас он уже не может остановиться. — Я чувствую не только боль, — дрожащим, звенящим от напряжения голосом говорит он. — Я чувствую злость. Гнев. Прошло пятнадцать лет, а я так и не нашел Человека в Желтом. Так и не смог отомстить. Он сжимает кулаки так, что костяшки белеют, а ручка чашки больно впивается в пальцы. Уэллс придвигается чуть ближе и подается вперед — теперь его и Барри разделяют несколько сантиметров. Чужая близость кажется и опасной, и желанной. Во всем здании никого нет, кроме них. — О, поверь мне, я понимаю, какую злость ты чувствуешь. Но ведь ты можешь использовать ее себе во благо. Ты можешь позволить ей мотивировать тебя на то, чтобы стать лучше и быстрее, — взгляд у Уэллса очень ясный, тон голоса — вкрадчивый. — Однажды ты обязательно найдешь человека, убившего твою мать. Я обещаю тебе, Барри. Обещаю. Ты мне веришь? — Да, — не задумываясь, выдыхает в ответ Барри. — Верю. Так странно: он смотрит на Уэллса, сидящего в инвалидном кресле, с высоты своего роста, сверху вниз, но все равно чувствует себя ниже рангом, более глупым и неопытным. Уэллс коротко улыбается в ответ, будто из благодарности, но улыбка не добирается до глаз. Они допивают чай в молчании. Мир Барри медленно начинает собираться воедино. Он чувствует себя выжатым, вымотавшимся, но в его мыслях больше нет места желто-красным вспышкам и искаженному ужасом материнскому лицу — наверное, это хороший знак. Перед уходом Барри вызывается помыть посуду и, разумеется, справляется с этим в мгновение ока. Он берет со стола телефон, поворачивается к двери, и Уэллс направляется вслед за ним, будто намереваясь проводить. Обычно он очень скуп на прикосновения — Барри давно заметил это натренированным глазом человека, который привык уважать чужое личное пространство. Впрочем, он давно заметил и то, что с ним Уэллс обычно отходит от собственных правил. Когда они выходят в коридор, он кладет руку на запястье Барри — не удерживая, не останавливая, а будто желая поделиться ощущением присутствия. Всего на миг между ними словно повисает хрупкий, прозрачный нерв. Воздух становится искристым, как от электричества. Внутри Барри поднимается тревожное, восхитительное чувство, от силы и беспощадности которого ему приходится украдкой перевести дыхание. Он почему-то вспоминает, как в детстве за руку гулял с матерью по парку, любуясь солнечным светом, просачивающимся на дорожки сквозь кроны деревьев. Барри мало что помнит из того времени, но это поддерживающее, направляющее прикосновение материнской ладони он может воссоздать в памяти в любой момент. Сейчас ему кажется, что он чувствует именно это мягкое тепло. На секунду ему кажется, будто он и в самом деле не одинок. Потом Уэллс отстраняется, убирая руку. — Удачного дня, Барри. Барри тяжело сглатывает, делая шаг назад. Фантомное ощущение чужого прикосновения так и остается на коже, вся рука будто немеет. — И вам, доктор. Мысленно он добавляет: «Спасибо». На деле же он старается идти по коридору как можно медленнее, чтобы со стороны это не выглядело так, будто он пытается сбежать. Когда он выходит за двери здания, город встречает его шумом машин и ярко-красным рассветом. В первых утренних пробках сигналят машины, зажигаются вывески кофеен, заспанные, двигающиеся на автопилоте люди спешат на работу. Где-то вдалеке слышно монотонное завывание полицейских сирен. Барри дает себе пару минут, чтобы успокоиться, а потом глубоко вздыхает, растерянно ухмыляется и красной вспышкой уносится в сторону дома. 3. & 4. Лежащая на мостовой девушка сдавленно, жутко хрипит, и от этого звука хочется содрогнуться всем телом. Венозная кровь, текущая медленно, лениво, неотвратимо, отливает голубым в свете автомобильных фар. Барри пытается унять дрожь в руках. Он встречается взглядом с раненой девушкой, и его штормовой волной захлестывает чужая паника. Крови очень много, рана выглядит отвратительно — не нужно быть гением медицины, чтобы понять, каковы в такой ситуации шансы на успех. Голос Кэйтлин сбивчивым потоком инструкций звучит в наушнике, и Барри пытается сосредоточиться, вникнуть в смысл слов — со времен колледжа он успел позабыть уроки по оказанию первой помощи. Сейчас совет хорошего врача был бы весьма кстати. Но Барри не может сосредоточиться. Он не может заставить себя пошевелиться. Господи, как же ему страшно. Ему снова десять лет, он снова стоит на безнадежно испорченном ковре в гостиной и смотрит на то, как мамино тело упаковывают в большой прорезиненный мешок. Бессилие наполняет Барри, точно большой гелиевый шар. Тело деревенеет. Он совсем ничего не чувствует. Конечно, он судмедэксперт, конечно, он работает в полиции. Но, очевидно, одно дело — смотреть на трупы, оставленные на местах преступления, и видеть перед собой лишь сборище фактов, тонкие цепочки улик, и совсем другое — смотреть в лицо истекающему кровью человеку и понимать, что он обречен, что уже бесполезно что-либо делать. У девушки рыжеватые волосы — почти такие же, как были у мамы. Барри не хочет смотреть на неё, но не может оторваться. Он стоит ногами в луже чужой темной крови, которая в свете уличных фонарей уже успела подернуться тонкой мерцающей пленкой. Маленькая, тонкая струйка крови течет у девушки из уголка рта, когда она судорожно пытается глотнуть воздуха. Вокруг тишина — не слышно ни сирен полиции, ни машин скорой помощи. Авария произошла на трассе, далеко за городом, и даже Барри потребовалось какое-то время, чтобы добраться сюда. Весь вечер на полицейской частоте было тихо, и только сканеры Циско спустя несколько минут после столкновения зафиксировали очаг возгорания на одной из дорог. Когда Барри добежал до места аварии, водитель фуры был уже мертв. Искореженный металл водительской кабины был весь мокрый от крови, и то, что осталось от тела, можно было сложить в коробку из-под обуви — страшная, грязная смерть, но хотя бы быстрая. Девушке, которая была за рулем синего форда, повезло намного меньше: от силы столкновения её выбросило через лобовое стекло и протащило по асфальту — все лицо в мелких порезах, переломаны обе ноги, сильная кровопотеря. Наверное, именно так выглядят испорченные манекены после краш-теста. Разбитые фары автомобиля в агонии мигают огнями, прошивая сгущающуюся темноту желтыми вспышками. Желтыми. Барри с детства ненавидит этот цвет. От острого, пресного запаха крови бросает в дрожь. Страх разросся настолько сильно, что своей черной когтистой лапой смог бы коснуться вершин деревьев. Его так много, что он уже ощущается как отдельное самостоятельное существо. У Барри слезятся глаза, но он не может заставить себя моргнуть. Ему кажется, он начинает дышать с умирающей девушкой в унисон, и вместе с ней он медленно задыхается. Перед мысленным взором проносятся лица всех, кого он не смог спасти — своеобразная доска почета, увитая траурными лентами. «У тебя паническая атака», — услужливо подсказывает единственная спасшаяся от этого душевного паралича часть подсознания. Почему-то она говорит голосом доктора Уэллса. Барри требуется долгих две секунды, чтобы понять: голос идет не изнутри его головы, а из наушника. Уэллс отнял у Кэйтлин микрофон. Он разговаривает с Барри. Он сейчас здесь, с ним. Барри тянется к нему всем своим существом, цепляясь за слова, будто утопающий. — Тебе надо перенаправить фокус внимания на что-то ещё, — говорит Уэллс, медленно и спокойно. — Слушай мой голос. Дыши. Считай про себя. Сейчас ты боишься не чего-то извне, ты боишься своего страха — твоё сознание попало в порочный круг и не может выбраться. Этот голос вытесняет собой скрежещущий, темный мир, заключенный внутри, он змеится по коже, подстегивает сердце, отражается от нёба, аккуратно уводит за собой. Уэллс продолжает говорить, Барри слушает его дыхание, ощущает его незримое присутствие всем телом, будто подступающую непогоду. Ледяной кулак, сжимающий его легкие, постепенно ослабляет свою хватку. Барри заново осознает, где он и кто он такой. Просыпается чувство долга. Сквозь парализованные эмоции пробивается стыд. Барри словно впервые замечает, что желтые вспышки фар неприятно бьют по глазам, а ботинки совсем промокли от крови. И даже сквозь громадное расстояние, сквозь молчание на другой стороне динамика Уэллс улавливает в нем какую-то перемену. — Барри? — зовет он, и один лишь звук собственного имени заставляет Барри вздрогнуть, очнуться, вернуться обратно в реальность. Он видит перед собой пустую трассу, горящий автомобиль, ровный частокол деревьев, обступающих дорогу по краям. Он видит расцарапанное осколками стекла женское лицо, обращенное к небу. Больше Барри не видит ничего. Остальной мир будто отрезало. Ему нравится, как звучит его имя, когда его произносит Уэллс. Ему хочется, чтобы тот снова позвал его, но он отвечает прежде, чем успевает подумать об этом — на автомате, рефлекторно, будто не может не ответить. — Да? Динамики взрываются облегченным вздохом. — Возьми девушку на руки, осторожно, и отнеси в ближайшую больницу — десять километров по трассе до города, потом повернешь по 65-й улице к вокзалу. — Я… — Барри делает неуверенный, шаткий шаг вперед. — Хорошо. — Не переживай ни о чем. Не думай о дороге. Я буду следить за тобой и подскажу, куда двигаться. Просто возьми её на руки… и беги. Отвлечься от себя и всецело довериться инструкциям Уэллса — это очень просто, он сможет, он делал так уже миллион раз. Ноги словно набили ватой, в какую после Рождества обычно заворачивают ёлочные игрушки. Ботинки влажно скрипят во время ходьбы. Барри не обращает внимания на кровь вокруг, опускаясь на колени, аккуратно обхватывая девушку руками. Она очень легкая. У неё под кожей смещаются кости, всё двигается так, как не должно двигаться у живого здорового человека. Ноги свисают под неестественными углами. Но Барри запрещает себе замечать детали. Он отталкивается ногами от асфальта и бежит. Указания Уэллса нитью прокладывают ему дорогу сквозь лабиринт городских улиц. Время подергивается рябью и искажается, пропуская Барри вперед. Пространство становится величиной настолько малой, что ею можно пренебречь. Окружающий пейзаж смазывается, превращаясь в бессмысленный набор красок. Как и последующие несколько часов. После всего пережитого его психика, очевидно, решает обезопасить себя, выставляя навстречу потоку информации всевозможные защиты. Из этого вечера Барри запоминает только какие-то отрывки — осколки событий, отзвуки чувств, бессвязную цепочку образов. Вот что он помнит: когда он наконец-то добирается до больницы, из тела, которое он так и держит на руках, уходят последние остатки жизни. Барри не может даже сказать, была ли девушка мертвой, когда он только поднял её с дорожного полотна, или же она тихо умерла в пути, прижавшись к его груди, слушая стук его сердца. Он помнит: яркий, резкий свет лаборатории в «СТАР Лабс», его костюм весь пропитался кровью и липнет к телу, огромные от ужаса глаза Кэйтлин, верещащий звонок телефона. От усталости подрагивают пальцы на руках и ноги гудят сильнее, чем обычно. Кто-то спрашивает у него, все ли в порядке, и в ответ Барри просто улыбается дрожащей, напряженной улыбкой. Он помнит: тишина, полумрак, с мокрых после душа волос капает вода. Вокруг никого нет. Невесть откуда взявшаяся царапина на руке уже почти успела зажить. Цифры на электронных часах сменяют друг друга с тикающим звуком. Толстовка с логотипом «СТАР Лабс» пахнет лавандовым кондиционером для белья, стоящий в комнате отдыха диван впивается в спину шальной пружиной. Единственный источник света в комнате — полоска света под дверью. Кое-чего он все-таки не помнит. Перед тем, как упасть в бездонную яму сна, Барри чувствует чье-то присутствие в комнате. Усталость не дает открыть глаза, и остается лишь напрягать слух, своим вниманием мысленно пытаться прощупать окружающее пространство. От человека, стоящего рядом с ним, волнами исходит и тепло, и опасность — Барри ощущает их даже не кожей, а чем-то запрятанным глубоко внутри, каким-то шестым чувством, охраняющим его покой. Это похоже на предвкушение и на волнение. Барри ничего не предпринимает. Стоящий рядом человек — тоже. Тишина связывает их невидимыми узами. Вскоре в сознании воцаряется блаженная, очищающая темнота. *** Барри просыпается с остекленевшими от глубокого сна глазами и головной болью. Мысленно собирая разрозненные осколки вчерашних воспоминаний, он чувствует себя другим человеком — более взрослым, усталым, разочарованным в себе. Ладони выглядят чистыми, но Барри каждым миллиметром кожи чувствует кровь, будто бы так и оставшуюся на них. Он исступленно трет руки друг об друга, а потом засовывает их в карманы толстовки, стараясь убедить себя в том, что все хорошо. Если он не видит крови, значит, её нет. Он не в состоянии увидеть трещину, оставшуюся в его душе после вчерашнего вечера — значит, и её тоже не существует. Уэллс что-то быстро печатает на компьютере, когда Барри входит в лабораторию. Услышав его шаги, он тут же отвлекается и отъезжает от рабочего стола, жестом приглашая Барри сесть на один из стульев. — Я не слышал, как ты проснулся, — говорит Уэллс, ощупывая оценивающим взглядом его лицо. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — бесцветно отзывается Барри, глядя в пол. Дамокловым мечом повисает молчание. Барри понимает: им нужно поговорить. Даже больше — он сам хочет поговорить о случившемся. Но он не знает, сможет ли. Слова тромбом застревают в горле. А ещё он очень боится, что его начнут жалеть; ну какой же супергерой может похвастаться отсутствием трагичной истории за плечами. Конечно, жалость — совсем не в духе Уэллса, но Барри уже смирился с тем, что этот человек никогда не перестанет удивлять его. Несмотря ни на что, он доверяет способности Уэллса понимать его, всегда делать и говорить всё именно так, как нужно. Может, Барри действительно стоит пожалеть. Может, стоит промолчать и оставить его в покое. Может, стоит ударить его по лицу, до крови, до слез, наорать: «Сукин ты сын, от тебя зависят людские жизни, а ты только ошибаешься и ошибаешься, конца и края этому не видно». Уэллс подъезжает чуть ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. — Тяжелый выдался день, — очень буднично говорит он. Барри от удивления давится смешком — со стороны это звучит как всхлип. — Да уж, — звенящим от сдерживаемых эмоций голосом отзывается он. — Вчера мы выяснили, что я просто никчемный, ни на что не способный идиот. — Вчера мы выяснили, что ты не можешь обогнать смерть, — невозмутимо возражает Уэллс. — Как и любой другой человек на Земле, Барри. Это не делает тебя хуже. В ответ он просто качает головой. Он чувствует себя каким-то бесплотным и раздраженным, давно позабывшим о том, что такое зона комфорта. — Не надо щадить меня. — Я и не собирался. — Вы говорите так, будто в произошедшем нет моей вины. — Потому что это правда. Послушай, та девушка умерла от внутреннего кровотечения. Врачи все равно не смогли бы ей помочь. Там, на дороге, из-за промедления мы потеряли всего несколько минут, но даже они не изменили бы ситуацию. Кажется, у Уэллса на всё найдется ответ. Он выглядит невозмутимым, чужая растерянность явно нисколько не смущает его. И его твердокаменное спокойствие так сильно контрастирует с тем, что чувствует сейчас Барри, что кажется, будто их разделяет бесконечная пропасть, миллионы световых лет. Однако Уэллс часто — почти всегда, если быть честным — оказывается прав, и Барри уже настолько привык к этому, что, несмотря на свою боль, он всего на секунду верит ему. Всего на секунду он верит в то, что действительно может называть себя героем. Но и эта секунда проходит. Уэллс кладет руку ему на плечо. Барри чувствует себя так, словно его поймали в ловушку. — Я понимаю, что тебе плохо, — с нажимом говорит Уэллс. — Но если ты оттолкнешь меня — всех нас, — тебе не станет легче. Разумеется, Барри знает это. Он не хочет никого отталкивать. Но и подпускать к себе других людей он тоже боится; боится, что слишком увлечется, не рассчитает дистанцию, не оправдает ожиданий и снова обречет себя на медленную пытку одиночеством. Рядом с Уэллсом это опасение становится особенно сильным. Уже случались моменты, когда они оставались наедине и Барри казалось, будто он может все-все про себя объяснить, может предъявить себя на раскрытых ладонях и сказать — вот он я, все хитрые замки отперты, потайные ящики выдвинуты, двойные донца вскрыты. Никаких секретов с его стороны. Ничего, чем он смог бы себя защитить. — Знаете, я просто устал от всего этого, — искренне и горько говорит Барри, и почему-то от того, насколько простым и очевидным выглядит его признание, он чувствует себя немного глупо. — Я делаю всё, а люди все равно умирают. — Они и будут умирать. Это естественный порядок жизни. Но ты… вчера ты действительно сделал всё, что смог. Я очень горжусь тобой, Барри. Это бесхитростная, незамысловатая фраза действует на Барри, как удар под дых. Уэллс как будто читает его мысли и точно знает, что именно он хочет услышать. Точно знает, куда нужно надавить, чтобы Барри сдался. Уэллс придвигается ещё ближе, и мир сужается до границ, в которых душным маревом ощущается его присутствие. — Ты все ещё веришь мне, Барри? Потому что я по-прежнему верю в тебя. Это — последняя капля. Что-то щелкает у него в голове, и Барри принимает решение. Он подается вперед, наклоняется, прижимается губами к чужому приоткрытому рту, всего на мгновение позволяет себе насладиться происходящим. Всё внутри него мается дурным предчувствием: он вот-вот потеряет эти доверительные отношения, ведь Уэллс непременно оттолкнет его сейчас, оттолкнет, оттолкнет, оттолкнет. Барри уверен в этом почти на сто процентов, потому что и сам сделал бы так. Разница в возрасте, в статусе — слишком много причин, объясняющих, почему все это — плохая затея. Барри слишком привык к тому, что люди, которые ему действительно нравятся, всегда оказываются для него недоступными. Он не надеется ни на что. Запрещает себе надеяться. Он ждет удара по лицу или резкого толчка в грудь, но Уэллс поворачивает голову навстречу прикосновению, отвечая, и Барри застывает от удивления — он был готов ко всему, кроме этого. Уэллс, пользуясь его секундным промедлением, перехватывает контроль. Он обхватывает лицо Барри руками, пальцами очерчивает подбородок, линию челюсти, останавливается на горле — там, где под кожей тонкой нитью бьется пульс. Если Уэллс сожмет руки чуть сильнее, то задушит его. Барри словно со стороны слышит свой глубокий, длинный выдох. Он расслабляется и закрывает глаза. Внутри него бушует эйфория, какое-то странное, непробиваемое чувство вседозволенности. Энергия, которую Барри считал безвозвратно пропавшей, истончившейся после всего произошедшего, возвращается вновь. Пытаясь удержать равновесие, он опирается руками на подлокотники инвалидного кресла, но даже так стоять неудобно — начинает затекать спина и шея. Уэллс, будто каким-то шестым чувством ощущая его дискомфорт, безжалостно отстраняется. — Повернись и сядь ко мне на колени, — ровно говорит он. После поцелуя у него даже не сбилось дыхание, а Барри уже почти нечем дышать. По выражению лица Уэллса по-прежнему невозможно прочесть ни его мыслей, ни его чувств; весь он, как и всегда, — спокойствие, собранность и пустота. Взгляд у него — пронизывающий и цепкий, как немой приказ. И теперь Барри кажется, что он, будто змея, сбрасывает кожу, и на месте прежнего Уэллса, тактичного до отстраненности и притягательно-холодного, впервые появляется настоящий Харрисон Уэллс — властный, расчетливый и очень хитрый. В том, как он держит руки на запястьях Барри, есть некое предостережение. Барри и до этого знал, что Уэллс предпочитает во всем быть главным. Он любит учить, опекать, советовать, брать на себя ведущую роль. Он жаждет обладать абсолютным знанием, держать все нити в своих руках. Не стоит ему перечить, не стоит разочаровывать его. Надо делать все так, как он говорит. С ним никогда не бывает легко, думает Барри. Уэллс прячет все настоящее, стыдное, личное в самых глубинах своей души, гулких, как тишина в колодце. Но Барри и не знает, каково это, когда близость дается легко. Он привык терзаться сомнениями, улыбаться в ответ на отвержение, маскировать приступы своего застарелого горя застенчивостью. И ему хочется, ему просто необходимо узнать, каково это, когда ты слепо позволяешь другому вести, направлять тебя, когда ты отдаешь себя на милость чужих рук и соскальзываешь в удовольствие, будто в прорубь, или же оно само зачерпывает тебя, расслабленного и восприимчивого ко всему. Может, ему хочется не легкости вовсе, а искренности. Может, он и сам не знает, чего хочет. У него есть еще один шанс выяснить это. Он оборачивается и опускается на колени Уэллса, прижимаясь бедрами к его бедрам, спиной — к его груди. Уэллс обхватывает его торс руками, то ли поддерживая, то ли не давая отстраниться. Он медленно, словно поддразнивая, скользит теплыми ладонями под его толстовку — оглаживает бока, грудь, проходится по ребрам, спускаясь к животу. Барри прогибается в пояснице, жадно подаваясь навстречу. Уэллс читает его тело руками, будто Брайль. Он абсолютно точно знает, что и как нужно делать: каждое его прикосновение — восторг, быстро бьющееся сердце, едва сдерживаемая дрожь. Это — общение за пределами слов. Один из тех моментов, когда взаимное понимание перерастает в удовольствие и переливается через край, уходит физически — прямо по коже, оставляя после себя россыпь мурашек и сбившееся дыхание. Барри, не глядя, стаскивает с себя мешающуюся толстовку и бесцеремонно отбрасывает её в сторону. Он не знает, куда деть руки, а потому опускает их на подлокотники инвалидного кресла; обхватывает их крепко, но аккуратно, проводит пальцами по гладкому пластику так, словно его пронизывают нервы, словно кресло — продолжение тела Уэллса, неотъемлемая его часть. Он трется спиной о его грудь, чувственно и неспешно, совершенно не стесняясь. Уэллс коротко целует его в основание шеи, и Барри оборачивается, желая ощутить его дыхание у себя на щеке, желая видеть выражение лица Уэллса, когда он, расстегнув на Барри джинсы, соскользнет рукой ещё ниже, заставит его застонать, закусив губу. Он ожидает увидеть раскрасневшееся лицо, расширенные зрачки, зацелованные губы. Вместо этого Барри напарывается на взгляд, намного более внимательный и острый, чем когда-либо. Уэллс выглядит так, будто происходящее нисколько не затронуло его, и единственной брешью, которую Барри смог пробить в его защите, оказались глаза. Их лихорадочный блеск заставляет поежиться, цепкий взгляд почти физически ощутим — он ловит каждую реакцию, каждое движение Барри, словно клещами. Почему он так жадно смотрит на меня, этими широко открытыми глазами, не мигая, не отстраняясь? «Чтобы съесть тебя», — тут же мелькает в голове ответ, почерпнутый из старой сказки. Барри и смешно, и страшно. Он судорожно сглатывает, заворожено глядя в ответ. Всего на миг в движениях Уэллса ему чудится вовсе не опытность и не понимание, а выверенная молниеносность хищника, который вот-вот сомкнет зубы у него на горле. Это не должно казаться чем-то возбуждающим. Не должно обнадеживать. Барри зажмуривается и целует Уэллса, крепко и отчаянно. Его доверие к нему — прыжок веры на грани сумасшествия. Барри сознательно совершает этот прыжок каждый день. Он думает: какие бы цели ни преследовал этот человек, какими бы мотивами ни руководствовался, он спас Барри жизнь — не раз, не два, и он продолжает делать это до сих пор. Может быть, у Уэллса действительно полно опасных секретов, но сейчас — именно в это мгновение, подогретое разделенным на двоих теплом — они не имеют значения. Уэллс отвечает на поцелуй, и, наверное, Барри слишком торопится, потому что в какой-то момент Уэллс придерживает его свободной рукой за подбородок, вынуждая немного притормозить, повернуть голову чуть сильнее, подстроиться под его ритм. Барри следует за ним с такой готовностью, словно делал это всю жизнь. Он толкается навстречу ласкающей его руке, снова расслабляясь, снова теряя голову. Он не понимал, как сильно хотел этой близости, пока она не случилась. С тех самых пор, как Барри получил сверх-скорость, все его тело, казалось, стало лишь вместилищем этого дара и только, вытеснив и чувственность, и все желания, и голод. Сейчас же, с каждым новым прикосновением, с каждой новой лаской Уэллс будто бы обратно возвращает ему самого себя: так вот ты какой, Барри Аллен, ты податливый и отзывчивый, ты стонешь тихо и с надрывом, тебе нравится, когда тебя касаются уверенно, но мягко. Барри облизывает губы и подается назад, трется об Уэллса бедрами. Тот резко выдыхает и смыкает зубы на его коже — где-то над лопаткой, сильно, до крови. Горячая, резкая боль прошивает позвоночник, и Барри дергается, будто от удара током. Уэллс касается укуса языком — даже не зализывая ранку, а словно пробуя кровь на вкус — и в каком-то интимном, упоенном жесте трется лицом о его спину. Барри чувствует шершавое покалывание вечерней щетины. Он запрокидывает голову, раздвигает ноги чуть шире. Снова подается бедрами назад. И ещё. Они с Уэллсом вновь согласуют ритм своих движений — будто единое целое, будто части одного отлаженного механизма. Барри слушает чужое дыхание, затуманенным взглядом смотря куда-то перед собой. В какой-то момент Уэллс коротко стонет — звук тихий и надрывный, измученный, словно этот стон выбили из него силой, заставили сделать то, что он никогда не позволял себе делать. Он тут же замолкает, спохватившись, как от стыда. И Барри вдруг понимает — это тоже настоящий Уэллс. Он бывает и таким. Где-то там, глубоко внутри, за отстраненностью и властностью, есть та его часть, до которой он ещё никому не позволял добраться. Барри закрывает глаза и улыбается. Удовольствие настигает его волнами, поднимая все выше и выше с каждым ритмичным движением. Его выдержка и так на исходе, поэтому, когда Уэллс зарывается пальцами в его волосы, с силой тянет их на себя и низким, бархатным голосом приказывает Барри кончить, он не способен сделать ничего другого, кроме как послушаться. Они не разговаривают после, просто расходятся по разным комнатам так, будто боятся потревожить нечто новое, зародившееся в тишине между ними; нечто невыразимое и хрупкое, как яичная скорлупа. «Теперь я знаю, как звучат твои стоны, ты позволил мне прикасаться к себе так, как мне захочется, ты доверился мне настолько, что согласился разделить со мной своё удовольствие». Наверное, для этого не бывает подходящих слов — всё, что приходит в голову, заставляет чувствовать себя ещё более уязвимым, — а потому Барри окружает себя молчанием. Ему вдруг становится немного стыдно за собственные действия. Он выходит из комнаты, не оглядываясь, не глядя на Уэллса, а тот не пытается его остановить. И в тот момент Барри испытывает облегчение — он не готов к ещё одному разговору, ему необходимо побыть одному. Он не хочет думать о своем уходе как о побеге, хотя и не сомневается, что он является таковым. Барри успокаивает себя тем, что делает им обоим услугу: если бы Уэллс хотел удержать его, он бы так и сделал. Его бездействие красноречивее любых слов. Они всегда хорошо понимали друг друга. Барри мог бы обернуться и сказать что-то тихое и незначительное. Мог бы передумать и остаться, подвергнув опасности своё привычное восприятие мира, свои и чужие личные границы. Мог бы настоять и поцеловать Уэллса в последний раз, скрепив этим поцелуем, будто печатью, свою вышедшую из берегов симпатию. Но он решает ничего не менять. Барри жаждет перемен, но пока ещё не готов к ним, а потому молчаливое отрицание произошедшего должно защитить его на какое-то время. И оно защитит. Ненадолго. (Каждый раз, вспоминая о произошедшем, он будет чувствовать, как у него теплеет в сердце. Так будет продолжаться до тех самых пор, пока Барри не узнает. Придет время, и Барри, как ему покажется, наконец-то узнает причину, по которой в тот день Уэллс сблизился с ним. Причину, по которой Уэллс запретил себе сближаться с ним дальше. И по сравнению с этим, все остальные проблемы Барри покажутся мелкими и до смешного незначительными. У него по-прежнему будет теплеть в сердце от этих воспоминаний, но уже не из-за невысказанной благодарности, не из-за волнения, не из-за радости вовсе. Из-за боли.) 5. Его телефон начинает звонить, когда Барри возвращается с работы домой. Время позднее, но вечерние пробки — в самом разгаре, город уже начинает мерцать огнями в надежде перебить холодную небесную темноту. Этот день похож на сотни предыдущих, и он очаровывает своей предсказуемостью, наполняет душу покоем. Барри даже не успевает открыть дверь, только-только достает из кармана ключи, когда дисплей сотового оживает, оповещая о звонке. Точнее, о двух звонках. Это Джо и Циско. Значит, случилось что-то срочное, но полиции уже об этом известно. Анонимная наводка о бомбе, заложенной в метро. Это будет легко, думает Барри. Централ-Сити не такой уж большой город, здесь все тоннели метро можно осмотреть буквально за несколько минут, если поторопиться. Барри со вздохом убирает ключи обратно в карман пальто и что есть духу бежит в «СТАР Лабс», за костюмом. Оптимистичный настрой немного блекнет, когда после первого круга Барри ничего не находит. Он повторяет всё снова, с тем же результатом. Нехорошее предчувствие крепнет с каждой секундой. — Мы ещё не успели эвакуировать людей, — перезванивает ему Джо полчаса спустя. Где-то на фоне слышен встревоженный многоголосый гул. Барри чувствует, как плотными, прочными прядями закручивается в груди беспокойство. — Может, это ложная тревога? — с надеждой предполагает он. — Не думаю, дружище, — оживает в наушнике голос Циско, который встревает в разговор безо всякого предупреждения. — Я тут взломал полицейскую частоту — кажется, звонивший парень был настроен серьезно. — К тому же, представь, что будет, если мы ошибемся, — вздыхает Джо. — Мы не можем рисковать людьми. «Если ты ошибешься», «ты не можешь рисковать», — явно слышит за его словами Барри. На его руках уже и так достаточно крови. Он не нуждается в других аргументах. Он тратит секунду на то, чтобы поправить наушник, а потом снова бежит. Спидфорс не просто позволяет ему быстро преодолевать любые расстояния, он помогает Барри быстрее мыслить, быть внимательнее, в мгновение ока просчитывать миллионы вариантов. Мир раскрывается перед ним, обнажает свою изнаночную сторону, становясь предсказуемым и понятным. Все преграды расступаются, отчего отчаянно хочется поверить в собственное всемогущество. Воздух в тоннелях метро кажется отсыревшим и прохладным, будто прикосновение волны. Барри бежит так быстро, что едва касается ногами земли: что-то вот-вот случится — он скользит напряженным взглядом по бетонным стенам, по опутывающему их кабелю, свет от фонаря разрезает темноту, в воздухе искрами мерцает пыль. — Проверь вентиляционные шахты, — подсказывает Циско. — Уже сделано. — Должно быть что-то, что мы упустили. — Я уверен, что искал всюду. — Знаю, Барри, — и это уже Уэллс; его голос звучит успокаивающе, вкрадчиво. — Ты делаешь все, что в твоих силах. Что-то упустили мы все. Барри переводит дыхание, невольно расслабляясь — страх неминуемой ошибки слегка ослабляет хватку, позволяя лучше сосредоточиться. Каждый раз, когда Барри чувствует рядом незримое присутствие Уэллса, многие вещи, обычно кажущиеся невыполнимыми, даются ему без усилий. Ясность ума, уверенность в своих силах, интуитивная точность поведения приходят сами, будто присланные кем-то извне. — Есть идеи, доктор? — Если бы я был негодяем, — медленно, словно смакуя саму эту возможность, говорит Уэллс, — я бы спрятал бомбу там, где она причинит больше всего вреда. Не самое очевидное, но самое выгодное место — где это может быть? Ответ кажется таким очевидным, таким по-детски простым, что Барри на какую-то секунду не может поверить в то, что не догадался обо всем раньше. Он называет себя героем, а все ещё путается в самых обычных вещах. — Бомба не в тоннеле метро, она на одной из центральных станций, — быстро, взволнованно говорит он. — Полиция эвакуирует людей… — …так что там ущерб от взрыва будет максимальный, — без труда подхватывает его мысль Уэллс. — Ты молодец, Барри. Беги. Похвала действует на него так, будто его толкнули в самое сердце. Тьма в переплетении тоннелей сменяется давкой и холодным освещением энергосберегающих ламп. Из пустоты и тишины — в панику, и обратно. Спидфорс растягивает звуки, будто тянучку — они повисают в пространстве едва различимыми колебаниями воздуха, их почти невозможно уловить, но Барри кажется, что он слышит крики и взволнованный гомон толпы. Детский плач эхом отзывается в пустоте грудной клетки. Лица людей застыли, скривившись от страха — Барри становится не по себе, и он старается не смотреть ни на кого, всецело фокусируясь на своей главной задаче. Первые три станции на его пути оказываются пустыми, но на четвертой он все-таки находит его — хитроумно собранное взрывное устройство, спрятанное в электрическом щитке. После взрыва вся проводка вспыхнула бы, как деревянная труха, посыпавшись на рельсы электрическими искрами — полиция потом наверняка не нашла бы даже остатков бомбы. Если она сработает, вся станция превратится в большую братскую могилу, укрытую бетонной крошкой и ощетинившимся металлом. Красные цифры на циферблате медленно мигают — «05:02». — Я нашел её, — Барри говорит тихо, словно боясь потревожить бомбу. — Хорошо, — одобрительно отзывается Уэллс. — Сколько у нас времени? — Меньше пяти минут. — На станции много людей? — Я могу не успеть вывести всех, — он не справляется и поддается панике, чувствуя, как дышать становится труднее. — Час пик, давка, еще один поезд только-только подъезжает к станции… — Бомба закреплена на щитке? Барри не тратит время на ответ — он хватает бомбу и бежит к окраине города. В пластиковом коробе в его руках что-то щелкает и постукивает, будто пульс. Мили мерно тикают под ногами, время привычно расходится по швам, давая возможность обогнать себя. Слишком уж просто, вдруг думает Барри. Что-то не так. «02:23». Кажется, время на таймере отсчитывается слишком быстро, но Барри некогда думать об этом. Огни домов освещают ему путь, прямиком к темноте, за которой заканчивается город — нужно всего лишь оставить там бомбу и отбежать на безопасное расстояние. Ещё одно полезное дело. Уэллс будет гордиться им. Барри сможет почувствовать себя героем. Завораживающая, невообразимая скорость, сбивчивое дыхание. Отодвинутая на второй план тревога горчит на языке. Мерное щелканье внутри бомбы вдруг ускоряется, и Барри с удивительной ясностью, похожей на смертельный приговор, понимает: вот оно. Часы на таймере спешат, все было подстроено с самого начала. Он понятия не имеет, сколько ещё у него осталось времени до взрыва, но по инерции продолжает бежать. Нет, не по инерции. Из чувства долга. А ещё — из-за глупой, безумной надежды: может, у него получится перехитрить время, раньше же получалось, Уэллс до сих пор верит в него. В наушнике раздается шорох помех. — Бросай бомбу и уходи оттуда. И Барри чувствует, как неотвратимо холодеет внутри: он ещё никогда не слышал, чтобы у Уэллса был такой голос — звенящий, напряженный, словно лопнувший металлический прут. Первый порыв — беспрекословно подчиниться, но почему-то Барри медлит. На циферблате высвечивается «00:56» — у него есть еще целая минута до взрыва, а для него это целая вечность, он обязательно успеет. — Я успею, — с уверенностью говорит он. Мир словно замирает, погружаясь в таинственную, полную трепета и томления тишину. Вдох-выдох. Щелкает секундная стрелка часов. Бомба взрывается у Барри в руках. Темнеет, и горячий воздух пропитан пылью, она плотными комьями забивает собой съежившиеся легкие, не вдохнуть. Всё окрашивается в яркое, желтое, красное, янтарное, проносится по небосводу и падает за горизонт, обдавая жаром — влажная простыня липнет к телу, во рту так сухо, что хочется схватиться за горло пальцами и хрипеть. Снится главная улица города, заставленная мокрыми после дождя машинами, капли на капотах блестят под солнцем, оконные стекла отражают свет, красная вспышка молнии расчерчивает на карте маршрут, спеша навстречу судьбе. Снятся отец и мать, тихий и легкий ход инвалидного кресла, скольжение шестеренок в беговой дорожке, и Барри чувствует боль в скулах, какая бывает после долгого смеха или самозабвенного плача, видит миллион деталей, которые никак не желают складываться в единую картину. Его что-то тревожит, настойчиво дергает за рукав — тиканье в бомбе синхронизируется со стуком его сердца, но предает, выжигает дотла. И остается ещё что-то — чужой секрет, который столь же непредсказуем и опасен, как механизм самодельного взрывного устройства. Нож в спину, удар под дых, полное отрицание происходящего. В голове светлеет, и в сознание капля по капле просачивается боль. Когда Барри открывает глаза, рядом с его больничной койкой сидит Хариссон Уэллс. Он встречается с Барри взглядом, берет со столика стакан с водой и подносит его ближе. — Пей. Барри послушно прижимается губами к краю стакана, пытается сделать глоток и давится, кашляет, забрызгивая простыни и подбородок. Уэллс молча берет салфетку и протягивает руку, вытирая Барри лицо. Движения у него точные и скупые, словно он делал это уже миллион раз. Забота, полученная от него, никогда не вызывает отторжения — как будто это в порядке вещей. И тут Барри осеняет — ну конечно же, девять месяцев комы. Как минимум пять из них он провел здесь, в «СТАР Лабс», под присмотром у всемогущего доктора Уэллса. Возможно, даже в этом самом помещении и на этой самой койке — теперь уже сложно припомнить. Первые дни после пробуждения отпечатались в сознании спутанным клубком ярких эмоций и чередой волнующих открытий. Барри и при желании не смог бы воссоздать все детали, однако, телесная память жадно ухватила и сохранила главное — чувство спокойствия и комфорта в ответ на близость Уэллса. — О чем ты думаешь? — спрашивает тот, будто услышав в тишине своё невысказанное имя. Барри прикрывает глаза, мученически улыбаясь. Кто-либо другой первым делом спросил бы его: «как ты себя чувствуешь?», «что болит?», «надо ли позвать врача?» Но Уэллс всегда хочет знать содержание его мыслей, словно по ним, как по хлебным крошкам, потом можно будет найти дорогу и ко всему остальному. — Пытался придумать, как бы получше сказать: «Простите, что вам уже не в первый раз приходится сидеть рядом с моей больничной койкой и вытирать мне слюни». Уэллс удивленно вскидывает брови, но невольно усмехается в ответ. — Интересная тема для размышлений, Барри, — говорит он, укоризненно качая головой. — Особенно учитывая, что сегодня ты чуть не погиб. Поверь мне: временная обязанность подавать тебе стакан с водой — это меньшее, что волнует всех нас в данный момент. — Просто я не хочу быть обузой, но каждый раз получается наоборот. — Думай об этом так: если каждый человек, которого ты спас сегодня, придет посидеть с тобой хотя бы на десять минут, то ты не останешься без присмотра до самого своего выздоровления. Это приносит минутное успокоение, на фоне которого тут же расцветает тяжкое, мучительное чувство, смутно напоминающее чувство вины. С одной стороны, Уэллс прав — как и обычно (эта закономерность уже начинает немного раздражать). С другой, он настолько хорошо знает Барри, что в любой ситуации безо всякого труда находит правильные слова и добивается желаемого. Идеальное понимание со стороны другого человека — это нечто в равной степени прекрасное и отталкивающее. Понимание дарует власть. Именно поэтому оно должно оставаться чем-то из разряда фантастики, оно не должно даваться настолько легко. Порой Барри кажется, что каждый день Уэллс старается поймать его в искусно сплетенную сеть своих чувств и слов, а он уже не в состоянии этому противиться. Он думает: наверное, это чувство будет сопровождать его до могилы, а может быть, и дальше. — Я почти не помню, что произошло. — Бомба взорвалась, но тебя спас костюм — скажи спасибо Циско. На лице, правда, были ожоги, но благодаря твоей силе кожа быстро восстановилась. Серьезных повреждений нет, впрочем, Кэйтлин все равно настаивает на постельном режиме на ближайшие пару дней. Барри глубоко и расслабленно вздыхает. — Хорошо. Он ощущает, как силы медленно начинают возвращаться к нему. Огненные пряди боли, опутывающие тело, постепенно истончаются и теряют свою яркость. Головная боль, обручем сдавливающая виски, отходит на второй план, уступая место мучительной жажде. Барри тянется за стаканом, но Уэллс опережает его, придерживая за запястье. Он сам берет стакан и снова подносит его к чужому рту, твердо и уверенно. Он осторожно наклоняет его, и вода ласково, словно поцелуй, касается губ. На этот раз Барри отпивает, не проливая ни капли. Он не знает, как трактовать этот жест: как проявление власти над ним или же как проявление заботы. Может, для Уэллса между этими понятиями нет различий. Может, их уже нет и для Барри. — Ты очень напугал нас, — тихо говорит Уэллс, пристально глядя на него. — Простите, — эхом отзывается Барри. Кажется, он так часто повторяет это слово, что оно уже перестало иметь какое-либо значение. — Когда я сказал тебе бросить бомбу, ты не послушал меня. — Мне казалось, что… — мысли путаются, оправдания звучат неуместно, и Барри просто вздыхает, признавая поражение. — Уже неважно. Мне жаль. — Перестань извиняться, — Уэллс поднимает руку, будто собираясь прикоснуться к Барри, но в последний момент передумывает, крепко сжимая подлокотник кресла. — Ты поступил так, как считал нужным, и это не было ошибкой. Однако я хочу, чтобы ты понял главное: у тебя есть право принимать любые решения, но ты слишком важен, чтобы так бездумно рисковать своей жизнью. Наверное, Барри должно быть стыдно. Он понимает, что нужно извлечь из сказанного урок на будущее и впредь быть осторожнее. Нет ничего геройского в глупой смерти, которой можно было бы избежать. Но несмотря ни на что, за чужими словами ему слышится: «ты слишком важен для меня». Что-то внутри содрогается от редкого всплеска душевной сладости. Ему кажется, что всё написано у него на лице и Уэллс вот-вот недоверчиво прищурится, снова поинтересуется, о чем же думает Барри, а тот не сможет соврать и выдаст себя. Но Уэллс подъезжает ближе, наклоняется вперед, беззастенчиво вторгаясь в чужое личное пространство. Круглая лампа нависает над его головой, будто яркий светящийся нимб. На секунду Барри позволяет себе потешиться фантазией о том, что будет, если Уэллс наклонится ещё чуть ниже, полностью окутав его своей тенью, приласкав своим дыханием его лицо. — Мы доверяем тебе — я надеялся, у тебя не было причин сомневаться в этом. — Конечно, я… — Тогда будь добр, — с нажимом говорит Уэллс, перебивая его, — доверяй и мне. Прислушивайся к моим словам. Если я говорю, что надо бросить бомбу и бежать, ты должен сделать это. Мы не зря тратили время, изучая твою силу — я прекрасно представляю, на что ты способен, а на что нет, — он замолкает на мгновение, переводя дыхание, и его голос становится тише, напряженнее. — Теперь я много знаю о твоей силе. Я знаю тебя, Барри. Я был здесь, когда ты лежал в коме, я был свидетелем первого твоего успеха в качестве Флэша. И я не хочу, чтобы ты погиб, не успев совершить нечто действительно великое — что-то, ради чего тебе и была дана твоя сила. Барри думает: наверное, именно так и переживается настоящая беспомощность. Он может бежать со скоростью света, может пережить взрыв бомбы, может всего за несколько часов полностью восстановиться после серьезных ранений. Но он не в состоянии остановить жар чужого взгляда, который прожигает ему кожу и выплескивается прямо в сердце. Он не в состоянии противостоять людям, которые настолько внимательны к нему. Нужные слова находятся с огромным трудом. — Вы снова спасли мою жизнь, — говорит он, наконец, пытаясь протолкнуть эту фразу сквозь ком в горле. — Спасибо. Я доверяю вам больше, чем кому-либо. — Я ценю это, Барри. — И вы… вы так много делаете для меня. Надеюсь, однажды я смогу отплатить вам за вашу доброту. — О, думаю, сможешь, — Уэллс хитро ухмыляется, и в выражении его лица проскакивает нечто темное, насмешливое. — Просто постарайся, пожалуйста, дожить до момента, когда такой случай представится. А пока что — отдыхай. Я должен передать Кэйтлин, что ты очнулся. Он отстраняется, и все волшебство момента рушится, будто морок. Каждый сантиметр расстояния между ними кажется чуждым. Уэллс притворяется, будто ему нужно больше места, чтобы развернуться на инвалидном кресле — он отъезжает назад, не поворачиваясь, продолжая смотреть на Барри. И тому вдруг хочется сказать: возьми меня с собой. Барри уже не первый день преследует чувство, будто они с Уэллсом застряли на стадии проникновенных разговоров, хотя уже могли бы уйти намного дальше. Они оба постоянно возвращаются к теме доверия, словно не зная, что ещё с ним делать, словно опасаясь выносить его за пределы сугубо рабочих отношений. Кто-то должен снова взять на себя ответственность и рискнуть. По идее, инициатива должна исходить от Барри. Но он остается лежать на койке, замученный поиском бомбы, головной болью, недоступной близостью. — Доктор?.. — в порыве секундной слабости все-таки окликает он Уэллса — Я рад, что вы на моей стороне. Уэллс улыбается. Барри думает: вот бы прижать руку к его губам. Он, разумеется, сдерживает себя — простого любования должно быть достаточно. Обоюдного доверия должно быть достаточно, надо учиться довольствоваться малым и ценить то, что уже есть. Однако этого все равно мало. Это неправильно, так не должно быть. Когда за Уэллсом бесшумно закрывается дверь, Барри переводит взгляд на потолок, изо всех сил пытаясь уловить отдаляющийся, постепенно затихающий звук, с которым по коридору движется инвалидное кресло. -1. Сначала был страх, потом — отчаяние, потом — гнев. Пять стадий горевания в его случае имели совсем не ту последовательность, что в учебниках по психологии. Принятия Барри не дождался вовсе. Он всегда знал, что однажды этот день настанет: он поймает Человека в Желтом, того, кто отправил его мать гнить в могиле, а отца — в тюрьме. Барри с упоением ждал этого дня, он много раз представлял, как всё случится: он вычислит преступника, поймает его, но пощадит. Он передаст его в руки правосудия, добьется вынесения надлежащего приговора и спасет отца из тюрьмы. Он получит возмездие, которого так жаждал, и вновь обретет семью. Он будет счастлив. Ему казалось, что этот день наступит и излечит его: позволит наконец-то спать спокойно, залатает все трещины в его душе. Но этот день доломал в нем даже то, что каким-то чудом умудрялось оставаться в целости все эти годы. Барри всегда мечтал посмотреть в глаза убийце его матери — человеку, которому он желал смерти так долго, как помнил себя. И вот он смотрит. Надо было быть осторожнее в своих желаниях, думает Барри. Он смотрит в глаза Эобарду Тоуну. Они с ним стоят по разные стороны пуленепробиваемого стекла и молчат. Нужно смириться, осознать, заставить себя поверить: именно этот человек хотел убить его, а потом спас. Он сделал все, чтобы Барри получил силы. Он направлял его, создавал из него героя, помогал ему учиться и становиться лучше. Он заслужил его уважение и доверие. Были моменты, когда у Барри не оставалось ничего, кроме уверенности в поддержке и помощи доктора Уэллса. Только вот всё это было ложью. Даже имя, которым все привыкли называть его, оказалось чужим. Пожалуй, Барри должен ненавидеть его. Вместо этого он почему-то ненавидит себя. Это ведь он принял решение и доверился Эобарду. Это он хотел обмануться настолько, что раз за разом отказывался видеть в своем наставнике темную, пугающую сторону, которая, как оказалось, всегда в нем была. Это лишь его ошибка, нельзя никого винить. Эобард сыграл на его преданности людям, на его желании стать героем и принести пользу другим; он расчетливо, аккуратно задел все необходимые струны чужой души, манипулируя Барри, как марионеткой. Ни одного промаха, ни одной фальшивой ноты. Идеально выстроенная ловушка доверительных отношений. Когда Барри очнулся от иллюзии, он уже настолько безоговорочно, настолько полно доверял Эобарду, что ему до сих пор трудно отучить себя думать о нем как о друге. Когда-то давно Джо решил упрекнуть Барри, сказав: «Я сотню раз видел, как люди совершают ошибки из-за преданности». Что же, кажется, увидит и в сто первый. — Ты, должно быть, хочешь поговорить, — с неуместной мягкостью замечает наконец Эобард. — Не знаю, — едко отзывается Барри, — хочу ли я вообще говорить с тобой. Он все ещё баюкает свою боль, будто переломанную руку. — Но зачем-то ты все-таки пришел, — тон голоса легкий, насмешливый. Барри мог бы злиться, но у него нет сил даже на это. — Мне нужно узнать у тебя кое-что. — Полагаю, я задолжал тебе много ответов. Он такой невозмутимый, такой внимательный — как и обычно, и это ранит больнее всего. Барри не может заставить себя разорвать зрительный контакт. — Ты задолжал мне намного больше. И не только мне — всем нам. Эобард довольно улыбается, и эту улыбку хочется стереть с его лица кулаком. Иногда слов оказывается недостаточно, иногда невозможно распутать клубок обрывочных мыслей и отделаться от тупого желания ударить другого человека так сильно, чтобы выбить изо рта тонкую нитку слюны, чтобы зубы хрустнули, как куски сахара, и разлетелись по полу. — Я ненавижу тебя, — говорит Барри, и эта ложь обжигает ему губы. Насколько проще все было бы, будь это правдой. Эобард кивает в ответ, словно не замечая подвоха. — Это я уже знаю. Давай перейдем к делу. Открыв рот, Барри не уверен в том, о чем именно собирается спросить, хотя вариантов имеется много. Хотелось бы узнать, Тоун, не оттого ли ты всегда был таким сдержанным и отчужденным. Хотелось бы узнать, не потому ли ты всегда был так внимателен и чуток ко мне. Хотелось бы узнать, не чувство ли вины за тот кошмар, что ты навлек на мою жизнь, заставило тебя мне помочь. Когда становится ясно, что продолжать он не станет, Эобард говорит: — Барри. Он вздрагивает всем телом. Реальность обрушивается на него, будто никакого предательства не случалось до тех пор, пока Эобард Тоун вновь не позволил себе назвать Барри по имени. И Барри задает единственный вопрос, который имеет значение: — Почему же ты не убил меня? Сказать это оказывается проще, чем ему представлялось. — Не мог, — простой и короткий ответ, который, якобы, должен всё объяснить. — Не надо врать мне. У тебя было полно возможностей, ещё в самом начале. Ты мог бы давным-давно покончить с этим, если бы только захотел. Эобард вздыхает, и сквозь отстраненность просвечивает искренняя усталость. — Я действительно не мог убить тебя, — с нажимом повторяет он. — Ты был нужен мне, Барри. Ему хочется поверить. Это желание давно превратилось у Барри в почти что инстинкт — «надо во всем положиться на Харрисона Уэллса, ведь он всегда прав». Но теперь Барри лучше отрежет себе руку, чем ещё раз доверится этому человеку. Как же он был очарован им, как же был жалок — настолько, чтобы день за днем обманывать себя. Он был наивным и доверчивым, будто ребенок. Он раз за разом совершал невозможное в глупом стремлении угодить. Он с готовностью вложил свою жизнь и силу в чужие руки и лишь потом, спустя время, узнал, что эти самые руки были все ещё теплыми от крови его убитой матери. Истинная нелюбовь бывает только после любви. — Лучше бы ты убил меня, — искренне говорит он. По лицу Эобарда словно проходит судорога, и он хмурится. — Не надо, — напряженно, с нажимом говорит он, и это звучит как предостережение. — Я вложил в тебя слишком много времени и труда — мне не хотелось бы уничтожать всё это. Именно благодаря мне ты помог стольким людям. Именно благодаря мне ты стал тем, кем являешься сейчас. Если я и ненавидел тебя в самом начале, то потом мои чувства переменились, однако, это не отменяет главного: в конце я должен был предать либо тебя, либо себя. Прости, но тут даже не о чем говорить. — Да, — пустоголосым эхом отзывается Барри, — не о чем. Он думает: надо просто взять и вырвать Эобарда Тоуна из своей жизни — безжалостно, полностью, с мясом, и будь что будет. Надо позволить всем воспоминаниям о нем свободно сочиться из разодранной дыры в груди, пока на замену пустоте не придет равнодушие. Предательство — это не худшее, что может случиться в жизни. В его жизни, по крайней мере. Время не лечит, но оно дает новые поводы для переживаний, позволяя отвлечься от старых травм. — Ты все порывался отплатить мне за мою доброту, — это напоминание звучит как издевка, и Барри передергивает от отвращения — неужели этому человеку надо очернить абсолютно всё, неужели он думает, что причинил недостаточно боли. — Я помогу тебе вернуться в будущее, — холодно обещает он, поджимая губы. — А потом — проваливай ко всем чертям и держись от меня подальше. — Благодарю, — насмешливо салютует ему Эобард, не сводя с него взгляда. — Как я и говорил, ты стал настоящим героем, Барри Аллен — отважным и милосердным. Я как никогда рад, что сохранил тебе жизнь. Гнев охватывает Барри так быстро, что едва не подгибаются колени — его будто с головы до ног заливает невыносимым, тягостным жаром. Желание убить и причинить боль становится острым, словно осколок кости, застрявшей в горле. Барри давится им, тяжело дыша и сжимая кулаки. Злость тисками обступает со всех сторон. Барри в бешенстве, и он чувствует, как у него внутри ярость и обида безуспешно пытаются уничтожить привязанность. А может быть, это не только у него. — Мы сделаем все, как ты скажешь. Но если во время нашей операции ты попытаешься выкинуть какой-нибудь трюк, я убью тебя, — с подчеркнутым, фальшивым спокойствием говорит он. — Клянусь. Эобард усмехается, широко и многообещающе. — Знаю, Барри. Я по-прежнему верю тебе. А ты?.. В его глазах проскакивает безумная искра, и на это мгновение в нем не остается ни следа прежнего Харрисона Уэллса. Барри смотрит на Эобарда, будто в кривое зеркало, и видит свою же обозленную жестокую часть. Единство и борьба противоположностей — без одного из них не было бы другого. В каком-то смысле Барри до сих пор любит Эобарда как себя. Как себя он его и ненавидит. Никто никогда не поймет их так, как они понимают друг друга. Закольцованная эмпатия удавкой захлестывается вокруг них. Барри расправляет плечи и улыбается в ответ — мстительно, вымученно, гордо. Больше он не чувствует себя беззащитным. …6. Главное и самое ужасное правило, какое только можно придумать для всех, кто пережил трагедию, звучит так: «Ни при каких обстоятельствах не смейте говорить об этом». Молчание создает иллюзию полного одиночества и заставляет запереть все переживания внутри, чтобы потом долго и мучительно вариться в них, словно в гигантском котле. Отрицание — самая губительная стратегия. Тем не менее, многие люди предпочитают именно её. Барри не исключение. Он лучше других знает, как это бывает: горе запечатывает рот, собственные чувства кажутся то слишком незначительными, то, наоборот, ошеломляющими и стыдными — для них невозможно найти подходящих слов. Невозможно найти подходящего собеседника: близких хочется оградить от лишней боли, а всем остальным будто бы все равно. Идет время, боль не находит выхода и копится внутри, камнем оседая на груди — не вдохнуть. Нечто похожее происходит и на этот раз: Барри смотрит на Кэйтлин и Циско, видит на их лицах отражение собственного отчаяния, но с упрямством глубоко отчаявшегося человека притворяется, что ничего не замечает. Прежняя легкость исчезает из их разговоров, как по волшебству. Имя «Эобард Тоун» кровью написано над входом в «СТАР Лабс», но его никто не называет. Этого и не нужно: абсолютно всё в лабораториях и так напоминает о нем. Похоже, он был настолько жесток по отношению к троице своих лучших сотрудников, что постарался запятнать своим присутствием все аспекты их жизни. Невозможно спорить с тем фактом, что он был негодяем и убийцей. Невозможно найти ему оправданий. Но несмотря ни на что, его ужасно не хватает, и эта выматывающая, полная сожалений скука похожа на тоску по ампутированной конечности. Чем упорнее Барри старается не думать, даже не вспоминать о нем, тем более невыполнимой кажется эта задача. Он знает, что Кэйтлин и Циско тяготятся тем же. Тишина в лабораториях похожа на затянувшуюся минуту молчания. Как и обычно, они не говорят об этом. Проходит неделя после смерти Эдди — про себя Барри предпочитает называть это событие именно так, — когда он наконец-то сдается. Потайная комната, спрятанная в здании «СТАР Лабс», убежище Обратного Флэша, уже давно манит его с неослабевающей силой. Должно быть, в этом есть смысл: после смерти человека, с которым был знаком, принято приходить на его могилу, но Эобард исчез бесследно, хоронить было нечего. Всё, что от него осталось — череда воспоминаний и сборище так и не раскрытых секретов, пугающих и притягательных. Нет гроба, нет могильного камня — но убежище, ревностно хранившее чужие тайны, должно подойти. Барри совсем не ожидает встретить там Циско. Тот сидит на полу и копается в паутине разномастных проводов — настолько увлеченно, что не сразу замечает чужое присутствие. Запоздало услышав чужие шаги, он вздрагивает и от неожиданности роняет отвертку. — Уф, дружище, мог хотя бы сказать «привет» или, ну я не знаю, начать напевать Леди Гагу еще на подходе сюда?.. — он шутливо прижимает руки к груди, хотя действительно выглядит немного испуганным. — Прости, — поспешно извиняется Барри. — Хотел, наверное, сделать сюрприз, но… — Да ничего. В одной из реальностей я уже умирал от разрыва сердца — хоть и не от испуга, но дело-то привычное. Барри растерянно моргает. Циско бросает на него озадаченный взгляд, а затем понимает и напрягается всем телом, прикусывая губу. Оба давятся неловким молчанием. Отлично, думает Барри, всего за пять секунд разговора они умудрились споткнуться о запретную тему. Если окинуть взглядом всю прошедшую неделю, это даже не рекорд. Сильнее всего удивляет то, что Циско теперь может даже шутить о произошедшем — Барри не знает, как к этому относиться. Самому ему совсем не до шуток. Но он решает рискнуть: ему надоело, что он, Циско и Кэйтлин вынуждены на цыпочках ходить вокруг друг друга, боясь потревожить свои и чужие чувства. Если бы здесь был прежний Харрисон Уэллс, он не стал бы ни с кем церемониться — он держал всех в ежовых рукавицах, был строгим и порой бесчувственным, но именно благодаря ему их команда работала слажено и точно, как часы. Барри коротко вздыхает и спрашивает: — Что ты делаешь? — Разбираю то, что осталось от Гидеона, — Циско с подчеркнутым энтузиазмом подхватывает предложенную тему. — Львиная доля данных утрачена, но кое-что полезное все-таки осталось. Наверное. В любом случае, не могу же я отказаться от возможности запустить руки в технологию будущего, в самом-то деле, — он грозит вновь подобранной отверткой, и впервые за целую неделю Барри искренне улыбается. — Я могу чем-то помочь? Они садятся рядом, прямо на полу, соприкасаясь коленями. Давая инструкции, Циско немногословен, но тишина кажется комфортной. Барри позволяет себе отвлечься на монотонную работу и вновь насладиться чувством единства, которое он привык ассоциировать с немногочисленным персоналом «СТАР Лабс». Не совсем так он представлял свой вечер, когда направлялся в убежище Эобарда, но, может, подсознательно он искал именно это — возможность ощутить что-то из прошлой, более привычной жизни, которая была безвозвратно утрачена в тот момент, когда Эдди Тоун выстрелил себе точно в сердце. Наверное, не ему одному не хватало этого. Он почти не удивлен, когда на пороге комнаты появляется немного смущенная Кэйтлин. — Привет, — осторожно говорит она. — Не помешаю?.. — О нет, мы ждали только тебя, — с ухмылкой отзывается Циско. — Итак, раз уж все в сборе, первое собрание группы поддержки для пострадавших от руки Харрисона Уэллса предлагаю считать открытым. Он бьет ручкой отвертки по металлической панели. Кэйтлин благодарно смеется, расслабляясь. — И что мы будем делать на этих собраниях? Заплетать друг другу волосы и говорить о чувствах? — Почему бы и нет. Ну, или же мы можем объединить силы и вместе поковыряться во всех потрясающих компьютерах будущего, которые остались от нашего прежнего работодателя-злодея, а потом восстановить утерянные данные. — Очень непростой выбор, — ухмыляется Кэйтлин, бесцеремонно сбрасывая туфли и тоже садясь на пол. — Дайте мне вон тот ноутбук, мистер Рамон. Они втроем погружаются в привычный ритм совместной работы. Барри на удивление спокойно; ему приятно осознавать: несмотря на то, что Кэйтлин и Циско знают друг друга намного дольше, он тоже может без труда поддерживать их разговоры и быть для них полезным. Любая неловкость отступает на второй план под действием увлеченности. Циско снова шутит, Кэйтлин улыбается, и Барри незаметно для себя немного оттаивает. Ровно до того момента, пока они не решают сделать перерыв. Даже спустя неделю, собираясь приготовить кофе, они по старой привычке бездумно достают из шкафа четыре кружки вместо трех. Место за столом, где обычно сидел Уэллс, так и остается свободным — это как соседствовать с призраком. Слишком много плохих воспоминаний, слишком много хороших — трудно сказать, от каких на душе остается больше тяжести. Они берут кружки и возвращаются к работе, но на этот раз ничего не ладится. Почти целый час никто не решается нарушить тяжелую тишину, повисшую между ними. Первой сдается Кэйтлин. — Так что, — слишком уж бодро говорит она, смотря перед собой и обращаясь будто бы ко всей комнате в целом, — как у вас дела? — Нормально, — на автомате отвечает Барри. Циско пристыжено молчит. Кэйтлин бросает на Барри недовольный взгляд, хмурясь. — Правда? — с едва уловимой ноткой ехидства переспрашивает она, но тут же грустно вздыхает, сдаваясь. — Завидую, честно. А я вот большую часть времени пытаюсь понять, можно ли скучать по человеку, который испортил тебе жизнь. — Да, — тихо подхватывает Циско. — Я тоже. — Он не заслужил того, чтобы мы по нему скучали, — качает головой Барри. — Особенно теперь, когда мы знаем, кем именно был этот Харрисон Уэллс. — Но ты знаешь ещё и то, каким он был с тобой, — легко возражает Кэйтлин. — В этом все дело. Она права, и Барри больно признавать это. Трудно даже представить, как один и тот же человек мог совершить столько ужасного и столько хорошего одновременно. Трудно объяснить причины, по которым может не хватать того, кто предал и обманул всех, кого только знал, и воспользовался чужой доверчивостью. Может, это отрицание. Или Стокгольмский синдром. Или что-то ещё — когда тошно и невозможно спать, точность формулировок не имеет значения. Какое странное чувство, думает Барри, когда тебе больше некому мстить, некого прощать — единственный человек, которого ты долгие годы мечтал отыскать, растворился в замысловатом водовороте временного парадокса. И тебе больше никто не будет мстить, некому будет простить тебя. Эобард Тоун исчез из твоей жизни, как ты и мечтал Вот только ты оказался совершенно к этому не готов. Барри проводит рукой по лицу, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. — Мне хочется верить в то, что он не всегда врал нам, — неуверенно начинает он. — Невозможно ведь притворяться двадцать четыре часа в сутки, каждый день. Чтобы усыпить нашу бдительность, чтобы мы доверились ему, он должен был быть искренним хотя бы иногда. Хотя бы в какие-нибудь особо важные, ключевые моменты. Кажется, он снова хочет обмануть себя, и, наверное, он жалок, но впервые за долгое время Барри ни капли не стыдно. Он готов открыться, просить помощи, выдать любой свой секрет — всё ради того, чтобы кто-то подтвердил: не всё хорошее, что случилось с ним за последние месяцы, было иллюзией и манипуляцией. Он вздрагивает, когда Кэйтлин кладет руку ему на плечо. — Так и есть, — замечает она с такой непоколебимой уверенностью, что с ней невозможно не согласиться. — Знаешь, Эобард Тоун наговорил всем много лжи, но кое-что он сказал абсолютно верно. Ты — великий герой, Барри. И ты вправе гордиться собой. Помни это. — Золотые слова, — Циско придвигается ближе, и его глаза лучатся от веселья. — А ещё именно благодаря ему мы с вами познакомились и стали настоящей командой, — одной рукой он обнимает Барри, второй — Кэйтлин, и эта близость кажется естественной и настоящей. — Хоть что-то этот гад сделал правильно. Из-за такого, наверное, по нему можно немного скучать. Иногда. Барри смущенно улыбается и чувствует, как с каждой секундой становится легче дышать. Это именно те слова, которые ему необходимо было услышать. Кто-то должен был напомнить ему, что он по-прежнему не одинок. И, пожалуй, он впервые настолько четко понимает, что именно Эобард смог разглядеть в Кэйтлин и Циско. Давным-давно он увидел в них неограниченный потенциал, оценил их по достоинству, специально набрал себе в команду таких людей — лучших не только в своем деле, но и во всем остальном. Умных, терпеливых, проницательных — подобное притягивает подобное. Чтобы уравновесить великий вред, который Эобард собирался всем причинить, ему необходимо было найти что-то хорошее, какой-нибудь неиссякаемый источник созидательной силы. Он втянул Кэйтлин и Циско во все это, потому что знал: они смогут пережить любой кошмар и вернуться невредимыми. Исчезнув, он не оставил Барри ни с чем. Были моменты, когда Эобарду Тоуну можно было верить. — Я рад, что вы в порядке, ребята, — тепло говорит Барри, улыбаясь. — Что все мы в порядке. С этим утверждением вполне можно поспорить, но и так понятно: они пока ещё не в полном порядке — слишком мало времени прошло, — но обязательно будут. Они живы, в безопасности, они все ещё вместе, и в их случае это уже невероятное достижение. Они так и сидят втроем — в потайном убежище своего заклятого врага, на полу, окруженные грязными чашками из-под кофе и деталями разобранных приборов. От прежнего наставника им досталось именно такое наследство: боль от пережитого предательства, развалины ускорителя, дурная слава, супер-силы и остатки украденных из будущего технологий. А ещё — дружба и доверие друг к другу. Из этого, наверное, можно будет смастерить что-то достойное. «Все будет хорошо, — думает Барри. — На этот раз — уж точно».