Неприкаянные

Она была груба. Она пила так же много, как и все тут, спасалась от наступавшего разложения затяжным прыжком в бутылку кислого, дрянного вина, из сухого приличия названного офицерским. Не вынося сигаретного дыма, она все же крутила оболочки для зелья и затягивалась сизой отравой, выкуривая тягучую несправедливость из своей поганой жизни. И та, другая, любила ее, любила тихо и преданно, но уже не так, как мог бы солдат любить своего офицера. Алекс, Аликс, Александра, от карт кривившаяся, удавившая бы всех братьев-офицеров и себя за компанию, не хуже, не лучше их всех, чем же завлекла? Новый век тяжко замесился, открыв сотни, тысячи боевых дней, стекшихся в один длинный ремень, перекрутившийся и засаленный. В такое время и она не событие. Да человек вообще не событие. Сложный мясной механизм, забитый в армейские сапоги. Скажут – пойдешь, поставят – съешь, погладят – укусишь. Миллионы, миллионы таких, с сердцами, набухшими гноем сомнения – завтра, не завтра? Умрем, батя? Умрем. И она такая же, надорванная, начитавшаяся крамолы, наслышавшаяся сквозь руки о криках имперской славы. Такая же, с жилистой сеткой на руках, с подглазной темнотой, с бессильной, изможденной нательной худобой. Но только на нее и могла смотреть Лена, только от нее хотелось ночного тепла или славных слов, да хотя бы улыбки, не исколотой затаенной злобой. Куда ни плюнь, везде похотливая грязь, ручьем бьющая и из невинного разговора, и из кивка, и из открытого зуба в ухмылке. А тянуло именно к ней. Порой оно и казалось, что если крикнуть дерзостью про владыку-императора, то и приедут, то и заберут быстро. Закормят в последний раз неживой телятиной, закроют глаза крашеным льном и ткнут лбом в стенку. Быстро, от своих, попадут без боли, куда надо, и глумиться никто не станет. Просыпаясь в луже пота от высоты вагонной полки, ловя слухом стук колес, она так и думала, что вот выберет время и скажет… А свалилась на перрон, раскрыла глаза, ахнула обреченно. Стрелять некого, стрелять некому, слушать не станут, трогательно. Что ни день, то считай дезертира, то лови дезертира, то грызи ему глотку за невкусностью гранитного сухаря, а патрон не трать, это есть дорого. И за свое словечко только зубы собери, а за жизнь твою ничего не дадут. Не сегодня – завтра. Лена заслужила, пришлось. Детство показалось засахаренным, пусть и детдомовским, серомундирным, но все же хорошим, с пряничными крошками. Ординарствовать, месить крошеную землю, а порой и падать в нее усталым камнем, поднимать себя и укладывать в седло отрупевшей кобылки… День, день, год, вечность, от сна до сна, липкими глазами взирать на блеклое хитрое солнце и набухшие тучи, путаться в проволочных буквах траншейной неволи и рвать сапоги о пороги. Все то же. Может, она от наскучившей опасности полюбила? Может, просто время стало такое, что понадобилось выбрать? Может, переждать? И она ворочалась, задыхаясь реальными снами, охала, выныривая в сонную серую реальность, пропитанную звоном, печатями и перестуком высохших окопыченных ног. За стенкой – сотня солдат, на соседней койке родной офицер матерится, не просыпаясь, вспоминая рядовое прошлое. И закрыть бы глаза, но с вшивой назойливостью ползут мысли, озлобляя мозговую воспаленность. Вот умрет завтра, а и не узнаем, что между нами. Будет бой, пошлют – пойдет. И кому надо, с кем воюем, за какое такое красноорловое знамя, почему надо умирать, так и не поняв самого главного, самого сокровенного : зачем жизнь дана? А ей вот кажется, что она знает, что ответом любовь будет – и Лена опять засыпает, проматывая свое несчастливое время в забытье. Разок офицеры пили, вливая в свой коллектив очумевшего от счастья перебежчика, ставшего своим. Что гражданская, что международная, война таких людей ценит, плодит, так как от них красного месива много, а этот еще и земляком паре офицеров оказался. Налили, выдохнули, опрокинули все, кроме Алекс и темнолицего больного офицера. Еще плеснули. Пошли выходки. Ленушка в углу, сокрылась там, через свои мысли слушая пьяные языковые искривления, сквозь темноту бросая взгляды на оволчившееся лицо Александры, словно замерявшей расстояние от себя до веснушчатой развеселости новичка. Потом осталось трое. Непьющие и перебежавший, отлакавший свое и теперь выставлявший напоказ сознание, кичась образованием. Университетский. Интеллигент. О. - Кто о старом вспомнит, сестренка, тому глаз вон, так я сказал. Я. Я, ..лять, я . Я теперь ваш с потрохами. Через повстанцев прошел, через карателей прошел, теперь через орловских им..иммерцев пройду. Я добры…ый. Ста..старого нельзя вспоминать. Теперь каждому, каждому воздастся. О, каждому за свои грехи. Те..Тебе, сестренка. И тебе, ббрат. Правое правосудие всех ожидает. Больной, оскелеченный ушедшим тифом, и Алекс в бросок завалили его на стол, сбив им в груды спиртных тел свечные огарки. Леночка не успела прикрыть глаза, как немилосердно, зло, давно заготовленным движением офицер без аккуратности вырезала ему розовевший язык. Не считаясь с криками, с безумно забившими по стуле, по ней руками, оттянула ему голову и через шейное мясо дотянулась до стола ножевым клинком. Знать ли ей из снов, из вечно заглушенного челюстным сжатием вопля, взросшего в обескровленной душе, что тифозник ей шурин, а обезъязычила она по мести? Знать ли ей, сколько слез выжала из глаз ее офицер, пока зашила себе сердце временными нитями, сколько рычала в кулак, сколько кидалась в самую щетинистую, пороховую, штыкастую гущу, саблей встречая вражеский навар? Потом узнала, потом услышала, потом собрала по крохам, по шепоткам сплетников жизнь своей любви, потом поняла, пусть и не оправдала. У Алекс была жестокая правда, перетянутая нуждой и возможностями. Ей дали лишний год, не заботясь обстоятельствами. И кисло всем было плевать на ее прошлое, на наклонности, непонятные медальным генералам и теноводам-комиссарам, всыпавшим по самое оно лишь за не вышедшую рожу. Да, она была жестока. Так получалось. У нее была не только та одна, несчастная, попавшаяся карателям совсем-девочка, а были еще и еще. Красивые и не слишком, грустные и набитые книжной мудростью, солдатки, рядовые, штатские. Кто-то приносил ей шоколад, который она ненавидела. Кто-то таскал ей книги, которые она, запомнив до корки, искуривала и забывала. Ей писали письма, чтобы она на них не отвечала, ей кидали открытки с детьми и птицами, а куда они девались, даже Леночка не ведала, хотя и знала все привычки своего командира. Ей еще раз тыкнули в рану посоленным лезвием, зацепив красотой и изменив с усатой кавалерией – и Алекс в молчаливом опьянении изрубила все чурбаны, установив их в человеческий рост. Кавалеристу вышиб челюсть в бою эфесный удар, из-под застреленного коня не вытащили, а заплаканная красота вернулась было к своей офицерше, но получила ядреную пощечину и то же жуткое, пронзительное молчание гнева. Под все это дело шли бои, все грязнее и дольше, все опаснее и живее. Хилую недокормленную Ленку-ординарочку Алекс сажала перед боем на клячу и слала подальше с донесением, объявлением, заданием. Наблюдать, помогать, пристраивала с бумагами к артиллерии, не смотря красными глазами на благородное возмущение. - Я могу, я обученная! Я вам на поле нужна! Возьмите, ну не надо, ну почему! - Ремня хочешь? И бунт выдавливался в перебитое руками дыхание, когда на затертое седло Алекс бережно закидывала своего ординарца на виду у всех, под незлые насмешки. Смотрели и шли в бой, приятно тепля красивые и некрасивые мысли о симпатичной маленькой девочке-на-побегушке. А она задыхалась от волнения, металась, рвалась, мешая желание выйти в бой со страхом о судьбе своего офицера. Даже спросили отеческим старым голосом раз: - Али милый в гуще? Алекс возвращалась. Или возвращалась позже, когда пора уже было плакать от ее отсутствия. Шла позади всех. Хмурилась, утирая с лица скомканный красный пот, считала потери, злилась на себя. И всегда, всегда хотелось кинуться к ней в объятья, зная, что и ей тяжело, что и ее тяготит смерть. Тут ведь не все железные, не всем до конца озлобившимся быть. Один раз она все же ремня попробовала, от нее же – с тех пор помнила, что это не просто спокойная угроза тихим, плавным голосом. Перепутала бумаги, отвезя в штаб не то прошение, разворошила спящего сытого крысюка, и оттого почти напоролась на серьезное, неприятное дело…Повезло, что Алекс за нее замолвила слово, списала часть неприятностей на себя, долго говорила холодным отчуждением у высокого стола, и, когда пришла, была белой и молчаливой. Положила на двери засов и беззлобно отчеканила: - Штаны долой. – И на колене всыпала ей под десяток крепких, с оттяжкой. Сидеть было больно, но радость проклюнулась, когда Леночка узнала, что за такую провинность забывали в затопленном карцере на семидневку. Сказать, что мать заменила – много, но близкой офицер ей стала совсем скоро, стоило чуть застыть в прохладных впечатлениях отделенной веснушчатой голове. По удостоверениям Лена высчитала, что Александре шел тридцать первый. Сама же была куда как младше, совсем неоперившийся, молочный младенец рядом с ней. А по опыту так это и чувствовала сильнее, чем по цифрам. Она всегда учила ее, даже если не было времени; учила собой, своим опытом, своими мировоззрением, не давая спуску за ошибки и не сильно хваля за успехи. Но все же само небезразличие для Лены было подарком редкой щедрости, совсем неслыханным. Война все разваривалась и разваривалась, становясь крепче и насыщеннее, сгущалась от крови, рассыпаясь по карте киноварью, и не раз уже и Алекс, равнодушная к сути затянувшейся рубки, замотанно улыбалась донесениям, приказам и пугала этим Лену, привезшую проклятую бумагу, доставившую приказ о бойне, огорчившую родного командира. И все же не утерпела, раскрылась. Ночью привезла неспящей Алекс веление выступать дальше, перебрасываться на короткий отдых от фронта и, боясь накатывавшей, неконтролируемой злобы ее, на импульсе прижалась к ее длинному, высокому телу, пока та дочитывала последние строки. И обхватила руками, ожидая, что та отбросит ее и выдернет широкий, умело пользуемый ремень – не боясь, обнимала ее, дышала любовью, пропахшей порохом и нотой алкогольного горя, резким куревом. Алекс не оттолкнула, не запорола, лишь ответно обняла каменной негибкой рукой, взъерошила недлинные растрепанные волосы ординарца. А там и рассвет встретили вместе, не сказав ни слова друг другу. Зачем, ведь и так стало все понятно. Неделю войска простаивали в тревожном бездеятельном счастье, храня тишину и покой, счищая с ружей и сабель налет боев, а две девчонки негромко радовались паузе, отмывшись, чуть отъевшись, но так и не выспавшись. Только мир плыл дальше, пуская часы все дальше и дальше в небытие, а Алекс с грубоватой искусностью бессловесно обучала Лену тому, о чем не говорят, ночь за ночью, не давая ей ни минуты «на отдохнуть». Та не сопротивлялась, познавая свое острое, неожиданное счастье, пытаясь отвечать своему офицеру тем же. И гуляли по опустевшей казарме скрип да вскрики… А потом пришлось встать, затянуть себя в форму и нырнуть обратно в черно-алые пучины, засыпанные разорванной землей, уживаясь в отсчитанные по стрелке часы, собирать по крохам недавнее счастье. Не успевали даже расстегнуть, ослабить тугие пуговицы защитного костюма, как падали в безрадостный, тянущий за живое сон. Пришло не до конца постигнутое упоение друг другом, пришел темный, тонконогий страх: а что, если заденет? А вдруг опять резанет по душе? А если разорвет? И утро встречали в поту от прожитого отголоска приснившегося будущего, разрывали сжатые руки, подолгу засматривались в глаза – морская волна в траву, синие в зеленые. Каждый ночной шорох отражался в них вытерпленным сонным ужасом, и каждая скрывала от другой свою слабость, свое размягчавшее нутро, опасно оголившееся от любви. Чужой штык был рядом, чужое око высматривало каждую брешь, каждую лазейку. Как-то, из трехдневного боя, из бессонницы, из скрещенного искрящегося металла не вышла Алекс. Колонна за колонной шли красные, грязнощетинные лица, истекавшие измотанностью, но не было ее. Лена сшибла с щеки слезы, прикусила губу и дала кобыле пятками, залетая в конец шеренг, туда, где люди сбились в отару, но нигде не видела своей, милой, любимой… Она задавила панику, хотя кости словно так и рвались из тела, догоняя упавшее, замершее сердце. Под застывший часовой бой она прочесывала отбитое поле, сгоняя с него ворон, теряя время, отсчитанное на погоню за своей частью, отбивая копытами тела мертвецам, внимая с надеждой к собачьему скулежу…Сползла с седла, подмяла коленями мягкую, напоенную землю и сама завыла, зная, что никто не услышит, что никто не поймет. Тело само встало, само нашло ушедшую клячу, само доехало могильным цоком, обливая пуговицы холодными, рассчитанными слезами, до стоянки, где последождевыми грибами взрастали палатки, шатры. Кое-как Лена дошла до своих, подсела к котелку, подала скромную чашку. - Дура. Она вернулась, убив своим появлением, чуть обмотанная бинтами, чуть помятая, чуть живая. Не злясь серьезно, сердилась на слезы, не радуясь шибко, расплывалась в чуть виноватой улыбке, пока ее Леночка, ее девочка-с-сумкой-приказов растирала по лицу убежавшее горе. - Надо было бы и в лазарет заглянуть. – и чуть захрипела смешком на раскрывшиеся синие глаза. - Ты же сама говорила…ну сама же говорила, что если тебя ранят, то никто тебя в лазарет не понесет… И короткий миг, пока никто не видит. - Не понесет, верно. Я сама ползла за сестрой, за серым платьицем…Ой, ну не надо… Ревнивая шутка, короткое проявление человечности на войне…Так оно тогда и было. Она была весела и добра, и ночью руки ее были особенно нежны и чутки, а смех звенел не клинками, а журчал невероятной лаской. И звезды, звезды. Тогда звезды были высокие, недостигаемые, застывшие в опустевших глазах, холодно смотревшие на землю, на остатки людей, на две переплетенные под гнетом окостеневшие руки.