×××
Ягун приносит с собой едкий запах заправки для пылесоса, запах мазута, жареных грибов и какой-то другой, слишком непривычный для него, выделяющийся в противно-привычной гамме навязчивых запахов. Запах приближающейся смерти не пахнет так легко и невесомо, как кажется: словно вдыхаешь облако, немного воспаряя над всем остальным. Но для него, для Ягуна, это освобождение. От тренировок воли, от постоянного собирания самого себя по частям после привычной истерики, накатывающей, когда он остаётся один. Это возможность стянуть с себя ставший чужим образ вечного заводилы. Возможность избавиться от тяжёлых высоких ботинок, от кожаной куртки, от подвязанного клыка вепря на шее, от вечного экспериментаторства с полётными возможностями пылесоса, да вообще от всего, так плотно ассоциирующегося с ним. Снять с себя тяжесть груза. Только боязно так сильно, что сердце в груди сбивается с ритма, если подобная мысль приходит на ум. Жутко, до сводящих болью скул и дрожащих коленей, когда совершенно определённо знаешь, как это будет на самом деле, — грязно, жутко, и больно. Но не больнее, чем сейчас, когда грудь изо дня в день изнутри ломает огромной кувалдой с железным набалдашником. — Мы ведь встретимся в итоге, Валялкин? — Ягун смотрит на украденную с кладбища фотографию, сидя в обычной лопохуидной ванной, наполненной до краёв остывающей водой. — Или будем бродить по разным вселенным Потустороннего мира? — он думает о бабуле, о Таньке, для которой такая весть станет подлым, последним ударом под дых, и сомневается. Эта тень страха колышет былую уверенность, и Ягун бесится, бьёт по кафелю на стене, сдирая кожу на костяшках, дёргается всем телом так, что вода плещется на пол. Капли сточной воды мешаются со слезами, когда Ягун откидывается на спину, погружаясь в немного мыльную жидкость с головой. Инстинкт самосохранения уверенным жгучим ударом хлыста возвращает рациональность и ясность в сознание. И Ягун выныривает, отплёвываясь. Выползает на ледяной пол, сворачиваясь там подрагивающим клубком, и убаюкивает сам себя, гладя по плечам, по груди и бёдрам, касаясь кончиками пальцев спины, рассечённой старыми шрамами времён Тибидохса. А когда он просыпается, абсолютно разбитый, за окном занимается рассвет.×××
Ваня не помнит, как погиб, да и вообще мало чего помнит из того, что происходило с ним, пока он был жив. Он лишь старается как можно дольше удержать какие-то особенно важные воспоминания. Первый полёт на драконе, например: Валялкин вообще не любитель рассекать по воздуху, но это было настолько потрясающе и непередаваемо, что и забыть трудно. Ещё он помнил, как они с Танькой пробрались к Ягунчику в комнату среди ночи, хотя по замку в тот момент гуляла какая-то психованная и неизвестная доселе нежить, и её касание превращало мозг в брокколи на время, пока не расколдуют. Но само по себе проклятье было не особо приятным, так что большая половина студентов оставалась у себя в комнатах уже какие сутки, наслаждаясь отлыниванием от учёбы. И только они, рискуя своими статусами светленьких, сначала замутили какую-то ловушку (для кого или чего, Ванька уже не мог разобрать), а потом оказались у Ягуна в спальне. Помнится, играли в правду или дело и, так как выполнять действия было почти негде и не с чем, в основном признавались друг другу в своих грешках. Сначала всё по мелочи, в шутку. А потом Танькин вопрос: «Убил бы ради Ягуна, Вань?». Ванька задумался тогда лишь на мгновение, прекрасно осознавая, что перегрыз бы горло зубами любому, кто мог предоставить Ягуну опасность. «И ради тебя, Тань, тоже. Вы же мои друзья. Но лучше бы превратил неприятеля в гусеницу: хоть не прямое убийство на моей совести, а так его всё равно вероятнее сожрут», — нервно хихикнул Валялкин, а кольцо нагрелось, обжигая палец. Увиливание от вопроса каралось каким-нибудь мерзким заклинанием вроде икоты на ближайшие пару часов или возможности говорить слова только на одну определённую букву. Но магия соблаговолила Валялкину и не заставила отвечать снова, но более серьёзно. «Кто тебе нравится, Ягун? Так, чтобы всерьёз?» — Ваня сам не понял, зачем задал этот вопрос, да и подумать не успел даже, слова сами вылетели из рта, словно кто-то вытянул их оттуда, как вытягивают фокусники платки из рукавов. Да и сам Ванька наверняка не хотел знать точный ответ на этот вопрос: слишком неприятно и обидно было бы услышать чьё-либо имя, кроме своего собственного. Вон и Катя Лоткова крутилась вокруг Ягунчика, а он всё в пылесосах топился. Но кто их, драконобольщиков сумасшедших, поймёт, пока они прямо не скажут, мол, нравишься ты мне, буду с тобой. Он её вроде бы не посылал, но и не отнекивался. И хотя Ягун был весьма и весьма прямолинейным (настолько, что не заткнёшь порою), при всём этом он был едва ли не самым скрытным на курсе. В плане личного. «Всерьёз один проглот нравится, питается всем, чем может, да и на голове — гнездо, а не волосы», — даже при слабом свете луны было видно, как краснеют у Ягунчика уши, и как накаляется его кольцо, посчитавшее ответ нечестным и готовое выплюнуть премерзенькое заклинание. «О, ладно-ладно. Хорошо, провокатор. Я… зовут мою прелесть Иванна, из лопохуидов», — рука Ягуна дёрнулась вверх, залепляя языкастому парнише леща, но даже Танька поняла, про кого Ягун говорил. «Вот разбирайтесь с этим теперь вдвоём, идиоты несмышлёные». — Ванька подумал было, что она слишком довольная для той, кто должен был это воспринять едва ли не с шоком или отвращением. Гроттер быстро выскользнула за дверь, даже не дав Ваньке возможность проводить её до комнаты. Ягун с остервенением стащил с пальца кольцо, которое обиженно пшикнуло бесцветной искрой и прожгло Ягуну дырку в джинсах перед тем, как укатиться под кровать. Ванька же сидел теперь, не смея двинуться, потому что отрицал возможность того, что его странное и неправильное чувство может быть взаимным. «Иди сюда, Валялкин, не беси меня», — Ягун схватил Ваньку за лодыжку и подтянул ближе, сгрудив при этом ковёр. Дальше Ванька потянулся сам, преодолевая тот несчастный полуметр, оставшийся между ними, и обхватывая Ягуна обеими руками. Они просто просидели так четверть часа, пока Ягуну это не надоело, и он не перебрался на кровать, утягивая Ваньку за собой и туда. В ту ночь Валялкин спал как младенец, хотя преподавательская тревога, разошедшаяся оглушающим воем по всему замку, не дала ему доспать и пяти часов. Ещё Ванька помнил их с Ягуном первый поцелуй, первый раз, когда они сами для себя признали то, что их отношения существуют и имеют место быть на самом деле. Ягун тогда позвал его опробовать новое приобретённое пылесосом качество — повышенную грузоподъёмность. Ванька сидел сзади и, чтобы чувствовать себя более уверенно в воздухе, обхватил Ягуна поперёк груди. Если соскользнёт, то полетит вместе с экспериментатором. Но пылесос даже не тарарахнул ни разу, пока они делали широкий круг вокруг Тибидохса. В один момент Ягун просто повернулся к нему настолько, насколько смог, свободной рукой придерживая и направляя голову Ваньки, а губами сначала ткнувшись куда-то в лоб. Потом он чмокнул его в щёку, в нос, и только после этого попал точно в цель. Губы у Ягуна были обветренные, горьковатые, но, когда они столкнулись с его собственными, что-то внутри у Вани перевернулось. Взорвалась какая-то его старая часть и на её месте появилась новая, заменяя прошлую навсегда. Это ощущение прошло через низ живота, разлетаясь импульсом по конечностям, сбивая сердце с привычного ритма, заводя биться сильнее. Это было нечто неописуемое и настолько потрясающее, что, спроси Ваньку кто-нибудь после, мол, как это было, он бы ответил что-то вроде: «Классно». И это слово подходит лучше всего. Классно. Охренительно классно было целовать Ягуна, держась за его торс, рассекая воздух на пылесосе, который чудом не потерял управление, потому что пилоту было вообще не до этого. Ещё Ванька помнил некоторые свои ночи в замке. Ваньку потрясывало во сне. Кошмар плотно засел в голове, уже мешая реальность с небылью, доводя Валялкина до состояния абсолютно мутного, панического. И проснуться ему помогла только крепкая пощёчина. Ванька сморгнул выступившие слёзы, как-то непонятно смущаясь и радуясь одновременно нависшему над ним Ягуну. Правда, внук Ягге уже самодовольно залез на Валялкина с ногами, перенося весь вес на ладони, расставленные по обе стороны головы Ваньки. — Нам буйные в магпункте не нужны. Вынужден вас, господин Валялкин, сопроводить на терапию, — Ягун сверкает зубами в полуметре от лица Вани. И все опасения о том, что это тоже сон, рассасываются. — Что пропишите? — Ваня не задумывается о том, как Ягун попал в комнату, закрытую на пять базовых и одно сверху заклинаний, он просто рад, что этот пропахший майонезом и русалочьей чешуёй юноша всегда рядом и всегда вовремя. — Котлетно-огуречную диету и беспокойный покой с лечащим врачом. — Ваня заражается открытостью Ягуна и уже сам улыбается во все 32. — А можно мне бонус? — Валялкин, мне завтра на пылесосе летать и мячики в глотку дракону запихивать, так что могу только одолжить терпения! Мой многострадальный зад не хочет новую дозу боли. Но Ваньке уже наплевать, и он перехватывает лидерство, резво переворачивая Ягуна на спину и подминая под себя. Ваня крепко держит его руки, перехватив своими в районе запястий, а своими коленями прижимает длинные ноги Ягуна друг к другу. — Ну и что теперь сделаешь? — Добропорядочные волшебники не так разбираются с мелкими озорниками, господин Валялкин, — Ягун самодовольно щурится: ему в кайф играть в такие игры, и он только для вида сопротивляется. — И как добропорядочные волшебники наказывают мелких озорников? — шепчет Ванька в шею Ягуну, согревая кожу дыханием и вызывая у своего пленника тихую судорогу. — Понятия не имею, я с такими вещами дела не имею, я же хороший мальчик, — Ягун напрягается, отворачивая лицо в сторону, выставляя шею на показ, потому что именно она у него слабое место, и любые манипулирования с этим самым местом могут завести его с пол-оборота. — Докажи. — Всё тебе докажи, всё тебе покажи, и всё бесплатно, да, Валялкин? Они долго возятся, целуются и играются. И в глазах Ягуна раскрасневшийся, возбуждённый Валялкин — лучшее в жизни зрелище. На втором же месте то, как его бабуля отметеливает Поклёп Поклёпыча, самого страшного завуча в мире, за какую-то фигню. — Я люблю тебя, — голос Ваньки хриплый, но уверенный. Он смотрит на Ягуна таким взглядом, что слов в доказательство его любви не нужно. И это признание — первое в их отношениях за год — растапливает какое-то новое чувство у Ягуна. Это глубокое, ответное желание дарить счастье Валялкину до конца своих дней. Дарить ему поцелуи утром, среди ночи прижиматься к его груди своей спиной, целовать каждый шрам и мозоль. Любить его всего, с закидонами, с вечным альтруизмом и необъяснимой тягой к живым существам. Это то, проявления чего Ягун ждал, прежде чем произнести в ответ: — И я люблю тебя. Сильнее, чем что-либо, сильнее, чем кого-либо. Только тебе придётся подвинуться, потому что бабуся у меня не пальцем деланная, отвоюет своё первое место за пить дать. Такие простые, даже заурядные слова, но сказаны они твёрдо, с мудрым спокойствием и абсолютным осознанием всей их ценности. Они счастливы. Они были счастливы. Пока Ваньку у Ягуна не забрала судьба. Или как там это называется?×××
— Ты не вернёшь его, милый. Никто не вернёт его, понимаешь? Ягге обнимает внука и тонкими иссохшими пальцами перебирает отросшие волосы Ягуна. — Но ты не должен так существовать дальше. Я не позволю тебе, он бы не позволил тебе, слышь ты его, — Ягге и сама опускается на пол, и теперь они с Ягуном на одном уровне. Он больше не держится за её колени, облачённые в многослойную цветастую юбку, и больше не зарывается лицом в ткань, пряча в ней свои слёзы. — Но я не слышу, — голос Ягуна сочится отчаянием. Он находится на грани помешательства, и всё, что он видит перед глазами, — фотографию Ваньки, которую он стянул с надгробия. Кладбище, кладбище, кладбище. Легче там поселиться, наверное. — Зато слышу я, но он не знает об этом, и я не могу сделать так, чтобы он услышал меня. Из всех живых с ним можешь общаться только ты, в одну сторону. — Ягун смотрит на бабушку с какой-то новой надеждой, впервые за долгое время вытеснившей в его взгляде постоянную фрустрацию. — Даже не думай об этом, Баб-Ягун, я не буду помогать тебе выходить на связь. Ты окончательно потеряешься, если начнёшь общаться с загробным миром. Тот, чьи ошмётки души до сих пор существуют благодаря твоим постоянным походам на кладбище, уже не Ванька. Это пара страниц воспоминаний, не прибавляющихся, но постоянно теряющих свои фрагменты. Он не тот призрак, который сможет выйти к тебе в визуальной форме, но ты не даёшь ему исчезнуть, понимаешь? Ты мучаешь его, Ягун, — Ягге сама не замечает, как её собственные слёзы текут по щекам, бороздя глубокие морщины. Как Ягун может отпустить его, если теперь совершенно точно знает, что питает собой осколок существа Ваньки? Как ему теперь высушить раскинувшееся внутри бесконечное беспросветное море тоски и боли? — Ты делаешь ему хуже, мальчик мой, и, пока не отпустишь, не сможешь и сам спокойно существовать дальше. — Я вообще не смогу дальше, особенно теперь, когда знаю, что, перестану я появляться перед тем надгробным камнем каждый вечер, он исчезнет навсегда. По моей вине. И я не хочу существовать, я хочу жить, снова жить полной жизнью, но я не смогу без него. Сама знаешь. — Он исчез бы всё равно в итоге, просто времени бы понадобилось чуть более. Перестань, Ягун, сжигать себя. — Всего один разговор, и я отпущу. Я клянусь тебе всем, чем я могу ещё поклясться, всего один разговор, чтобы я… чтобы я смог спать спокойно, Ягге, — Ягун смотрит с дикой мольбой, с просьбой, в которой старая ведьма не может отказать ему. — Один. Один диалог, мой родной. Всего один-единственный.×××
Ягуна трясёт от волнения, и это так непривычно для него — ощущать хоть что-то кроме блёклой безысходности, смешавшейся с его буднями. Ягге сидит перед могилой, раскуривая какие-то травы. Настраивается, вероятно. — Можешь начинать, я слышу его. Он видит нас и, кстати, стоит по левую руку от меня в паре шагов. Ягун задыхается, до боли в глазах всматриваясь в воздух там, где предполагаемо находится сейчас его Ванька. — Ванечка, Ваня, скажи что-нибудь мне, я здесь для этого. Спустя столько месяцев, — Ягун гнёт пальцы, дёргает подол своей куртки, усаживаясь так близко к бабке, как только может. Чтобы не пропустить ни слова. — Он говорит, что не верит в то, что ты можешь услышать его. И что ему многое следует рассказать, если ты готов слушать. — Я готов, готов! И Ягге начала говорить, сначала немного на распев, а затем перейдя в более низкий тембр. Глаза её закатились, и Ягун понял, что в её голосе теперь слышит Ванькин. Медленный, вкрадчивый Ванькин голос. Этот тон, в котором чувствуется, что он анализирует каждое своё слово, осмысливает его, прежде чем произнести. Так было при жизни, теперь же, словно ощущая, как к нему приближается неминуемое исчезновение вообще, Ванька торопится, желая сказать как можно больше. — Мне так жаль, Ягун, что я не рядом. Мне так жаль, что я не могу больше дать тебе всё, что должен был давать ещё многие годы. Я не помню почти ничего из своей жизни, это будто подтёрли ластиком, но упорно не забываю наши с тобой моменты. Знаешь, я не был бы так счастлив, не будь у меня тебя. Я видел свою развилку жизни, и спасибо, что подарил мне лучший из моих путей. Я любил тебя, люблю и буду любить всегда. Вечности не интересно, как именно мы встретимся в следующих перерождениях, вечность не интересует эта несправедливость, в которой мне пришлось оставить тебя тлеть. Но я хочу, чтобы ты раздул внутри свой огонь снова. Я хочу, чтобы я не был последним человеком в твоей жизни, Ягун. Я не буду последним, я обещаю тебе. Просто… просто я… просто я останусь в твоём сердце, но я не должен занимать его полностью. Ты и сам знаешь это. Ты и сам чувствуешь, что так неправильно, правда? Так поступи, как необходимо, вернись к друзьям, ты необходим им сильнее, чем сам думаешь. Я хочу приказать тебе, но знаю, что не имею права. И всё же попробую, Ягун. Отпусти это, отпусти и постарайся забыть. Вытеснить чем-то другим из своей памяти. Я не знаю, затолкни меня в самые закромки, не выпускай старую, разрывающую тебя мглу. Это моя последняя просьба. — Я думал, я не смогу, честно. Я думал, что легче тоже уйти, что, может, мы встретимся там, если я перестану находиться в этом мире, но теперь не сомневаюсь, что мы будем вместе. Просто не сейчас, если ты так хочешь. Просто чуть позже. Ягун глотает слёзы, расплывающиеся пеленой перед глазами, которую не может сморгнуть. — Прощай, родной, — это был последний отголосок Ванькиной души, растворившейся теперь окончательно. Ягге дёргается, задыхаясь, но быстро восстанавливаясь, и уже через несколько секунд сжимает внука в крепких объятиях. Воет ветер, унося крик боли куда-то далеко на юг, ревут деревья, сгибающиеся под давлением этого самого ветра, и вертикальной пеленой с неба в одно мгновение обрушивается ливень. Так правильно. Так должно быть. Но всё ещё слишком плохо. Всё ещё слишком мёртв внутри, чтобы в одно мгновение воскреснуть.