I see hell in your eyes

Здесь, у себя дома, на диване в гостиной Уилл впервые видит перед собой не охотника, не монстра, не свой кошмар, а усталого, измученного погоней, загнанного хищника. Это конец, думает он. С меня достаточно, думает он. Хватит. Не хочу больше. Устал. Слишком устал. Все тело ноет, как одна огромная сплошная ссадина, он как будто сам превратился в усталость. Я не хочу больше думать о тебе, говорит он. Я не буду больше тебя преследовать, говорит он. Лектер ничего не отвечает, смотрит только прямо на него, даже не моргает, и от этого Уиллу хочется закричать. Бросить в него чем-нибудь, чтобы спугнуть, как большую страшную птицу или плохой сон. Я не хочу больше думать о тебе, повторяет он, да так, что сам почти верит. А Лектер все молчит, все смотрит, и от этого к горлу подкатывают то ли рыдания, то ли истерический смех. Да, мне надо отдохнуть, думает Уилл, да это же нервный срыв, нервный срыв - это смешно, почему-то очень смешно, но ведь неудивительно, правда? Уилл хохочет, уже вслух. Или рыдает, он не вполне уверен. А Ганнибал все смотрит и смотрит на него, ему, видимо, любопытно, ему, видимо, тоже смешно, ну еще бы, все из-за него, все это, все. Уилл уже ничему не удивляется, не удивляется и когда тянется к лицу Ганнибала, отчаянно, как будто не телом, не губами тянется, тянется той щемящей горькой болью в груди, и когда касается его губ своими - нет, все еще не удивляется, не думает ни о чем даже, только сердце сжимается в холодный твердый снежок, будто прыгаешь с обрыва в холодную воду, как в детстве. Удивляется он только тому, что Ганнибал отвечает на поцелуй - сразу же, будто ждал, будто знал все уже давно, раньше, чем сам Уилл, отвечает сразу, целует в ответ, жадно, напористо - все-таки хищник - а губы измученные, сухие, разбитые, как у самого Уилла, и почему-то Уиллу больше совсем не смешно, это все давно перестало быть смешным, все давно уже не по-настоящему, все неправильно, бредово, ничего из этого не может происходить с ним, он же никогда не хотел такого, он хочет только стоять по колено в реке, рыбачить, кормить собак, убирать снег с подъездной дорожки перед своим домом, он не хочет этого всего, это все просто кошмар, очень долгий, очень убедительный, но все-таки кошмар. Только губы на его губах совершенно реальны, и чужой язык у него во рту совершенно реален, и это тягучее, маслянистое, сладкое, почти мучительное ощущение, разливающееся на пару дюймов пониже пупка - тоже реально. Уилл не понимает, это он сам опрокидывает Лектера на диван, или это Лектер тянет его за собой, в голове крутится только пошлый, чудовищный, тошнотворный эвфемизм "заниматься любовью", ну зачем же, зачем, и какая тут может быть любовь, нет, все, что угодно: наваждение, лихорадка, одержимость, губы, искусанные до крови каждый раз, когда он представлял Лектера без одежды, нет, это не любовь, и Лектер, наверное, снова манипулирует им, снова чего-то добивается, поэтому и касается губами шрама на лбу Уилла так мягко-мягко, будто извиняясь, поэтому так осторожно расстегивает ему брюки, поэтому трогает его так невесомо, что это почти похоже на нежность, но Уилл не такой дурак, чтобы верить Лектеру снова, нет. Он будет умнее, он уже стал умнее, он не верит ничему, даже когда внутри него оказываются эти осторожные, мокрые от его собственной слюны пальцы, когда он сам стискивает коленями бедра Ганнибала, когда опускается на его член, медленно, скаля зубы от боли, когда начинает двигаться, когда вцепляется ногтями в плечи Ганнибала, когда Ганнибал обхватывает его задницу и начинает сам вколачиваться в него. Жарко, очень жарко. Уилл зажмуривается от стыдного наслаждения, опускает голову ниже, низко-низко, так, что утыкается лбом во влажное плечо Лектера, а в волосах тут же оказываются горячие пальцы, на виске горячие губы, горячий шепот - смотри на меня, Уилл - и он послушно смотрит, смотрит, смотрит, а глаза у Ганнибала темные-темные, одни зрачки, две бездонные ямы мазута и боли и чудовищ, и он смотрит, пока может смотреть, пока перед глазами не разольется светящийся, прекрасный, милосердный туман, а дыхание не собьется, да так, что он снова жмется лбом к щеке Лектера, как слепой, содрогается всем телом, сладко и ужасно. Диван в гостиной слишком мал для двоих - никак не шевельнуться даже, не расправить затекшие плечи, только лежать вот так, переплетя пальцы - это почти уютно, главное - не думать, не задумываться, не осознавать, все слишком перепуталось: чудовище, убийца, враг, соучастник, доктор, мужчина, любовник, вся жизнь теперь перепутана, реальность сбилась в ком и застряла в горле, а дыхание Лектера на его затылке такое знакомое-незнакомое, но отчего-то успокаивающее, тихий метроном - не думай, не думай, не думай, не думай, и Уилл послушно не думает, не думает до тех пор, пока не услышит звук шин на подъездной дорожке. Ганнибал поднимает голову, и Уилл больше не чувствует его дыхания на затылке, и отчего-то это делает больно почти физически. Ему не нужно вставать и выглядывать в окно, он знает, кто это, знает, зачем, и это делает еще больнее, так больно, что он пошатывается от этой боли, как пьяный, когда все же поднимается с дивана и приводит в порядок одежду. Поцелуй получается горьким-горьким - полынь и древесная кора, почти целомудренным, отчаянным, и оттого самым долгим. Беги, думает Уилл, беги, а я задержу их, хоть и знает, что не задержит. Последний раз прижимается - в самое тепло, утыкается носом в сильную грудь, вдыхает до головокружения - нет, все еще мало, недостаточно, не надо, не уходи, не теперь, не надо, никогда - жесткие руки снова обхватывают уютно, как будто прощающе - или просто прощаясь, он не знает. Он не смотрит на Ганнибала, когда накидывает пальто и идет к двери, потому что знает, что если взглянет еще раз - останется, не сможет, не выдержит.