Маковое поле

      Македонский приходит туда после трёх суток без сна. Оглядывается, словно вор, сомневающийся в собственной скрытности и только больше себя выдающий. Идёт вдоль стен, не касаясь их пальцами, как будто отпечатки вдруг станут ярче кричащих надписей. Почти не дышит на лестнице, дрожащими пальцами выкручивая моргающую лампочку, еле успевая сделать это до того, как мелькнёт и исчезнет прямо под его ногами тень, а вместе с ней - два желтых огонька. Он приходит туда и закрывает глаза. И теряется в маковом поле.       Здесь он позволяет себе улыбаться, пусть даже иногда это выходит только мысленно, но здесь это не страшно. Светлое небо без единой тучки улыбается ему в ответ. Теней здесь нет — им тут просто неоткуда взяться. Здесь не может быть и зверей, ведь звери боятся красного. А ему тут бояться нечего и нечего скрывать. Можно лежать, раскинув руки и запрокинув голову, можно не бояться сделать лишний вздох, можно еле слышно смеяться от того, как трава щекочет щеки, покрытые веснушками. Можно даже откинуть волосы со лба, чтобы открыть солнцу глаза и понять, что они, быть может, светлые и без всяких цветных линз. Никто не увидит, никто не услышит. Только алые маки с атласными лепестками будут тихо покачивать головами и никому ничего не скажут. В их шепоте лишь колыбельные, в касаниях — дыхание теплого ветра, а в цвете — не кровь, а огонь, которым не страшно обжечься. Они вплетаются в волосы, загораясь в них красными звёздами, и здесь, с этим багровым венком он всё ещё ангел — до сих пор или снова безгрешный, чудо сам по себе и также чудесно простой, как каждый из этих цветков. Он не чувствует кожи, ведь она не болит заусенцами и свежими ранами, не болит и железным ошейником стертая шея, не болит и душа, исчерченная следами когтей и зубов. Не болит даже тогда, когда сквозь запах макового молока пробивается ноткой реальности горьковатый кофе, а за ним — чердачная пыль и легкая сырость. — Извини, разбудила… — лоб щекочет зеленая прядка. Химера хмурится и отводит глаза, стоит сонному взгляду Македонского только скользнуть по её выбеленному лицу. Она медленно выпрямляется и преувеличенно плавно, точно шарнирная кукла, отводит в сторону руку, чтобы поставить чашку с кофе и отпечатком помады. Он молчит, но делает это слишком громко. — Ну чего ты? Спи, никто тебя не хватится. Рано ещё. — Македонский только приоткрывает рот, чтобы спросить, но его тут же зажимают пальцы с длинными зелеными ногтями. Они слегка царапают. — И меня не хватятся. На меня вообще всем плевать. Спи, пожалуйста.       Её красные губы сжимаются в тонкую линию, когда он всё же садится, взлохмачивая свои и без того торчащие в стороны волосы и скорее по привычке подавляя зевок. «Опять уйдёт». Однако всё, что он делает — это берет сбитый в комок клетчатый плед, лежащий в стороне, и накидывает ей на плечи. — Там ветер холодный, не мерзни, — сипит и снова укладывается головой на её колени, взяв за руку и зарывшись лицом в пышные складки красного платья. Такого же красного, как множество маков вокруг.