Сапоги

У Хоук новые сапоги. Почти не ношенные, они плотно сжимают голень в кожаных тисках и отвратно скрипят подошвой, отталкиваясь от земли. Еще немного, думает Авелин, еще немного и у нее начнется нервный тик от этого мерного низкого скрипа. А они все шагают и шагают через Нижний город, возвращаются вдвоем, бросив Варрика и Изабеллу в душных объятиях Висельника. Те не были против. Авелин тоже. Она смотрит в забитую грязно-серыми облаками полоску неба, чтобы не смотреть на текущее по улицам дерьмо и пьяные тела в канавах; она пытается абстрагироваться. Подошва встречается с землей. – Твои чертовы сапоги. Хоук оглядывается через плечо, сверкая хитрыми глазами в ночной темноте. – Нравятся? – Раздражают. – Тогда у меня с ними много общего, правда? – Хоук выпускает тихий смешок из горла. Остается молча согласиться. Хоук за шкирку вытаскивает Киркволл из всех возможных катастроф, но это не делает ее общество приятным, а поступки правильными. Она все делает не так, и Авелин коробит от ее грязных шуток, выгодных сделок, атак в спину. От портовых шлюх в ее постели, от влажного блеска алкоголя на ее губах. Авелин пытается быть лояльной. Авелин душит злобу, сжимая зубы и кулаки. Подошва встречается с землей. – Это невыносимо, – шепчет она себе под нос, и шепот теряется в вопле эльфа, едва стоящего на ногах. Он опирается спиной на деревянную балку, а босые ноги утопают грязи по щиколотку. Ему плевать: он поет. Хоук подхватывает мотив. Ее голос, слишком громкий для свежей ночной тишины, бьет по вискам, заглушая противный скрип кожи. Авелин пытается решить, что лучше. Приходит к выводу, что лучше отсутствие Хоук. Звенящий высокий голос фальшивит, скатываясь в хриплый шипящий звук из горла, и затихает. Эльф продолжает вопить. Продолжает вопить, пока Хоук, откашлявшись и отсмеявшись, не поворачивается в его сторону. – Чудесный вечер сегодня, верно? – начинает она, стягивая губы сальной улыбкой. – Восхитительный! – неразборчивыми слогами отзывается незнакомец. Он не ждет от нее подвоха: чувствует, что своя. Хоук своя для всего вонючего пьяного сброда, для каждого вора и контрабандиста. Авелин морщится. Носки сапог тонут в коричневом и вязком. Кулак Хоук впечатывается в чужую скулу. Эльф качается, теряя шаткое равновесие, падает щекою в грязь с застывшим в горле криком возмущения. – Ты не бережешь свои сапоги, Хоук. Они ведь так помогают тебе бесить меня, – Авелин стоит в стороне, сложив руки на груди, и пытается смотреть с укором, не со злобой. Стиль жизни Хоук прост: видишь пьяного, веселого и слабого – бей и ройся по карманам. Авелин не знает, в каком из ветхих домов Лотеринга ее учили этому, если учили, но знает свой долг как капитана городской стражи. И еще знает, что обязана Хоук жизнью. Поэтому Авелин стоит в стороне. – Я думаю, в Верхнем городе найдется пара трупов с красивой обувью, если я вдруг испорчу эту, – Хоук едва ли не ползает в этой луже на коленях, пытаясь найти хоть одну лишнюю монету, пока, наконец, не вскакивает на ноги, подкидывая на раскрытой ладони набитый серебром мешочек. Она довольно присвистывает, заглядывая внутрь: – Кажется, мы только что ограбили либо честного трудягу, либо вора, подруга. Авелин передергивает. – Ты. Ты его ограбила, Хоук. – В точку! – она прячет деньги за пазуху, улыбаясь той своей улыбкой, которая появляется на узком лице, когда удается совершить какую-нибудь «веселую» гадость. Авелин хочется сплюнуть. – Ты больше не наемница, Хоук, даже не жительница Нижнего города. Ты теперь из знати. Веди себя... подобающе, – сколько раз, сколько чертовых раз Авелин Валлен взывала к здравому смыслу. Каждый раз мимо цели. Каждый раз только шутки – чужие, раздражение – свое. – Я, возможно, спасла его жизнь от хаоса и разрухи, а что слышу? Упреки? Ты можешь хоть раз расслабиться, Авелин? – Спасла? Избила и ограбила. Это не слишком похоже на спасение. Хоук закатывает глаза. – Он очнется завтра. С перемазанной грязью рожей и совсем без денег. Решит, что зря напился, и совсем бросит это гнилое дело. А в Висельнике или в другом месте перестанут тратить на него выпивку. Все в плюсе, я снова всех спасла. Ура мне! – она находит это забавным и ломается в шутливом поклоне, дернув уголками губ. Авелин находит это глупым. Авелин находит это бредом. Авелин находит это раздражающим. – Хоук, ты... – сжимает зубы и кулаки. Как всегда. Авелин не хочет выяснять отношения, но слова горят на языке, скребут нёбо, царапают горло. – Я? Подошва встречается с землей. – Безответственная эгоистка. – Не пытайся выражаться мягко, Авелин. Говори, – голос у Хоук тягучий, но сухой, обламывающийся на концах фраз. Подошва оставляет темные пятна на земле. Она подходит ближе. Авелин больше не сжимает ни зубы, ни кулаки. – Ты удачливая сука, Хоук. Тебе повезло стать кем-то в этом городе, но ты даже не вытащишь свою задницу из борделя ради людей, которые здесь живут. Если это не сулит тебе выгоды, конечно. Принимаешь все как должное, пьешь, грабишь, ведешь себя, как последняя крыса, готовая продать кого угодно, снимаешь сапоги с чьего-то трупа, а потом щеголяешь в них перед Наместником, после – перед девицами в порту. Ты худший человек в моей жизни, Хоук. И омерзительнее то, что я обязана жизнью такому дерьму как ты. Когда она заканчивает, Хоук еще кривит губы. И Авелин понимает, что худшее впереди. – Верно, я не твой типаж. Не благородный рыцарь, плохой герой. Надеваю обноски мертвецов, – Хоук загибает пальцы, но смотрит прямо в лицо, хитро прищурив веки, – пью, когда мне хочется, беру то, что мне хочется, не делаю того, чего мне не хочется делать, трахаю тех, кого хочу... Она замолкает на пару шагов. Подошва скрипит. –… кроме тебя. Авелин давится воздухом. – Какого... – Ты жалеешь об этом? Злишься, что я хочу кого угодно, но все никак не тебя? Хочешь это исправить? – Хоук упирается ладонью в доспех в районе ребер, подбородком – в острый наплечник, и ее теплый выдох пропитывает шейный платок. – Потому что мы можем это исправить. Авелин давится возмущением. Шепот жжет ухо. – Можем исправить сейчас, – Хоук мажет губами по щеке. Авелин давится сердцем в горле. – Дрянь, – цедит она сквозь зубы. И бьет кулаком в челюсть. Хоук отшатывается из личного пространства, втягивает воздух ноздрями и смеется. Хохочет на весь Нижний город, и, может, кто-то просыпается от этого смеха. Авелин хочется от него умереть. – Просто дурацкая шутка, – разводит руками Хоук, и ветер жжет ссадину на щеке. Авелин нравится думать, что эта шутка останется на чужом лице синяком. – Как и все твои шутки. – Возможно. Но ты подумай... Авелин сжимает кулаки. Идти еще долго. Подошва встречается с землей.