destinee

Первый раз мы встретились в мае девяносто седьмого года, когда, стоя около проезжей части города, я раскуривал сигареты, купленные на углу. Оттава не казалась мне родным местом, напротив, прожив там в течении трех лет вместе с братом и младшей сестрой, я не получил ничего, кроме парочки телефонов и адресов «на всякий случай». Впервые я увидел Фрэнка лишь тогда, когда к моим ногам посыпались спелые яблоки и послышался звон стекла. Медленно повернув голову и встретившись взглядом с парнем, я усмехнулся — уж слишком эта сцена была похожа на дешевый романчик, на нелепые взгляды и касание ладоней. Фрэнк же, представившись, сказал, что он писатель. Вытерев руки от кленового сиропа, он улыбнулся мне и спросил: — А ты Уэй-старший, угадал, — я вскинул брови и удивленно уставился на парня. — Я видел тебя в универе на прошлой неделе, — сказал он. — Мэгги липла к тебе и орала твое имя. Удивительно, думал я тогда, госпожа Судьба пожаловала ко мне. Я чувствовал это покалывание в пальцах, слышал шум в ушах, пока смотрел на Фрэнка. Думалось мне, что это не последняя наша встреча. И я был прав. Он не был гурманом, как мне посчастливилось узнать за два года нашего знакомства, поэтому увидев его в довольно неплохом ресторане уже в Нью-Йорке, я был изрядно удивлен. — Что, Джерард, — хихикал мне кто-то в плечо, сжимая его до легкой боли, — Знал бы, послал бы к черту эту Оттаву, а? Он, увидев меня, быстро подскочил ко мне, выкрикивая приветствия слишком уж громко, что даже официанты смотрели на нас с неодобрением, поэтому, взяв его за руку, я быстро вышел с ним на улицу. — И какого же хрена, Фрэнк, нужно было так, блять, орать, — выдохнул я, покорчившись от своего же обжигающего дыхания мятной жвачки. Тогда, в девяносто девятом году, синяки Судьбы отпечатались на моих плечах, казалось бы, навечно. Фрэнк щурился, смотря на меня, а после резко схватил меня за руку и сказал: — Свои билеты в Оттаву ты продаешь, — сказал он, — И идешь ко мне. Судьба захихикала, а я вздохнул, последовав за парнем. В двухтысячном году Госпожа Судьба сидела за моим столом в кухне, пока я заново знакомился с Фрэнком. Я знал, что яблоки и порванные пакеты не являются вестниками чего-то хорошего. Каждый раз, просыпаясь утром, рассказывал ему о том, как мы познакомились. У нас было всего четыре встречи, отданные только нам, до которых не долетали телефонные звонки на телефон Фрэнка. У нас воздух мог состоять из искры, к чему так стремился Фрэнк, к чему я был настолько пассивен, что сил не оставалось ни на что. Я не знал, к чему я был нужен ему, к слову, мы даже не обменялись телефонами на случай крайней встречи, не зная даже, в каких городах сейчас находимся по расстоянию друг к другу. У нас были случайные встречи, госпожа Судьба решала за нас даже то, какие книги нам нужно было купить в книжном, чтобы наши руки соприкоснулись совершенно случайно, к тому же, в разных городах, как по сигналу. У него был особый характер собственника, а я же, напротив, был настроен менее активно, и спокойно общался с другими людьми так, как вздумается мне, хоть и выслушивал от него слова по этому поводу. Наша студенческая жизнь закончилась пару лет назад, мы, совсем неокрепшие и без постоянного жилья, скитаясь из съемной квартиры в съемную, искали встречи, сами того не подозревая. Я часто думал, к чему может привести мой стандартный поход за продуктами в ближайший магазин, стоит ли мне выезжать на работу чуть раньше или позже — я боялся и знал, что давно ищу случая увидеть Фрэнка. Когда ко мне пришло осознание в полноправных, собственнических чувствах к Фрэнку, мне не было страшно — все было слишком осознанно, это не упало с неба и не обрушилось на меня с потолка, как краска в моей съемной квартире. В какой-то момент, зайдя в квартиру, где на моей кровати и под моим пледом тихо посапывал обнаженный Фрэнк — я понял, что еще одно расставание, и мне придет настоящий конец. Я, к слову, так и не читал его книги, даже не задумывался, о чем он мог писать и думать. Он часто делился своими мыслями и идеями со мной, за что я говорил ему спасибо при любой возможности, но вот к папкам с быстро начерканными моим акварельным карандашом наброскам не подпускал. Он не мог писать любовных романов по логике, это был не его стиль, да и лирики в его жизни хватало от меня. Каждая наша встреча воспламеняла бы обычные листочки бумаги в нескольких томах. Он часто уходил долго, мучительно. Собирал вещи несколько дней подряд, не говорил, куда направляется и останется ли в городе вообще, что будет делать, где его семья — я не знал. Я знал, что к моменту нашей третьей встречи он уже любил меня, а к моменту четвертой решил остаться со мной. Я не уходил. Казалось, что счастье, такое слишком внезапно появляющееся, будет покидать меня долго, скидывая то майку, то шерстяной свитер в синий рюкзак и напоминая о своем времени здесь, рядом со мной, в этих стенах. Он сказал, что останется со мной. — Знаешь, ты же все знаешь, мерзкий ты ублюдок, — сказал он, вплетая руки мне в волосы. — Я останусь со тобой, и никуда ты не уедешь, и я не уеду. Сказал бы ты раньше, мы бы не расставались. Я думал, что случай, как у нас- единичный. — Зачем же ты делал это, раз не хотел расстаться? — просил я у него, когда он разбирал свои вещи, скидывая все огромной кучей на полки, улыбаясь только по ему одному известной причине. — Как ты там говорил, — спросил Фрэнк, то ли задумчиво, то ли насмехаясь без злости, — Госпожа Судьба? И я кивнул. Он, хоть и притворялся слишком загадочным и неприступным, все чаще и чаще выдавал свои чувства и словами, и действиями по отношению ко мне. — Так вот, значит, так и надо было? Она бы все равно сводила и сводила бы нас до конца жизни. Значит, это не было ошибкой. В две тысячи пятом я впервые обрел уверенность: в том, что он не уйдет, в том, что никакой он не писатель, и в том, что он, наконец-то, по-настоящему любит и меня, и нашу Госпожу Судьбу. Которая, к слову, свела нас окончательно.