A Toast to Victory

Победитель, 74 Игры, Пол: мужской Я испек в своей жизни так много хлеба, что и не сосчитать. Само собой, я же сын пекаря. Печь хлеб в какой-то момент для меня было равносильно тому, чтобы оставаться в здравом рассудке. Это был ключ к преодолению.* Я пек даже тогда, когда есть мою выпечку было некому. Но раньше я никогда не уделял одной единственный буханке столько заботы и внимания. Обычно для этого случая брали белый хлеб. Чистый, мягкий, светлый, чтобы не запачкать им порядком поистершиеся платья, которые до этого успели поносить уже многие поколения девушек. Эти платья, хотя их и надевали редко, всего раз в жизни, все равно со временем становились сероватыми от угольной пыли. Но эта всепроникающая пыль теперь давно осела, а шахты навсегда закрыты. Теперь воздух в Двенадцатом пронизан удушающим пеплом. Но ничто в нашей жизни до сей поры не было как обычно. И, чтобы выделить сегодняшний хлеб из всех прочих, я со всей торжественность засыпаю в тесто целую тарелку орехов и замешиваю их в упругую, присыпанную мукой массу. Потом я кладу сухофрукты. Вмешиваю их постепенно, торжественно, убедившись, что они распределились равномерно, и что они не рассыпаются из-за давления моей руки, покуда я замешиваю тесто. Мне хорошо известно, сколько времени нужно тесту, чтобы оно поднялось. Известно и сколько нужно буханке хлеба, чтобы пропечься до идеального золотистого состояния. Но, даже зная все это наизусть, я все равно трижды гляжу на часы — так сильно мне хочется, чтобы все наконец было готово. Никогда прежде я не хотел взять в руки плод своих трудов с таким нетерпением. Пока я жду, в голове вспыхивают обрывки воспоминаний. Вероятно, моя память всегда будет такой, фрагментарной, но иногда в беспорядочных вспышках откровений из моего прошлого есть даже какая-то странная красота. Сегодня утром я вижу, как охотно я обжигался уже когда-то ради Огненной Девушки. Даже до того, как ее стали так называть другие, она уже воплощала для меня собой эту идею, с тех пор, как стояла и пела в луче яркого света, одетая в огненно-красное и подсвеченная солнцем. Помню, как брат показывал мне идеальную технику переворачивания хлеба, как он ловко вертел запястьем — плавно, но твердо. Помню, как брат, сделавший хлеб, который я неловко сжег, глядит на загубленные результаты своего нелегкого труда. Помню отца, который многие годы пахал у печи, так что те его и самого поджарили и подпалили, и то, что его внутренне тепло дало мне смелость однажды бросить в огонь те самые батоны. И, в конце концов, я вспоминаю мать, и то, как острая боль от ее ударов пульсировала в затылке и на щеке, и то, что это стоило той боли. Когда я осторожно достаю буханку из печи, я тяжело дышу. Она пахнет самым высококачественным зерном, которое бывает доступно пекарю, но в ней есть и частичка леса — орехи и плоды. Наш хлеб будет плоть от плоти земли, он будет щедрым. Он будет таким, как мы. Он будет самой жизнью. Победитель, 74 Игры, Пол: женский Смерть. Я пристально вглядываюсь в ее черты. Мы с ней хорошие и давние знакомые. У нас с ней общие друзья. Но не важно, сколько раз мы с ней сталкивались, не важно, насколько мы стали близки, при каждой нашей встрече она обретает новый облик. Сегодня это дикий гусь. И я сама позвала эту смерть. Обхаживала её, преследовала жертву, заряжала стрелу и послала её прямёхонько в беззащитную грудь несчастной птицы. Гуси не очень-то умны. Мне больше нравятся сойки-пересмешницы или вороны. Но от этого значение исполненного мной убийства меньше не становятся. Но глубоко в душе я благодарна этой птице. Она даст пищу мне и тем, кого я люблю. Странно, но теперь я снова хожу бок о бок со смертью во имя любви к близкому мне человеку. Я приношу ему добычу, чтобы согреть его изнутри и накормить, как он греет и кормит меня. Мой мальчик с хлебом. Он подарил мне надежду, как весна дарит дождь, теплый и очищающий. Эта надежда позволила мне заслониться от всех тех личин, что носила в моей жизни смерть. Личин, что вопиют, мелькая у меня под веками. Убирая тушку гуся в свою охотничью сумку, я уже думаю о том, что мне еще предстоит сделать с ней сегодня утром: ощипать, разделать и запечь эту птицу, чтобы она стала угощением для всех, кто вечером придет с нами отпраздновать. И безрассудное, неодолимое волнение охватывает меня при мысли о том, что ждет меня впереди. Победитель, 50 Игры Я далеко не сразу понимаю, что я уже лежу с открытыми глазами. Не знаю даже, как давно. Свет тусклый, так что сейчас либо рассвет, либо вечерние сумерки — мне даже не особо хочется это сейчас же выяснять. Интересно, проносится у меня в голове ленивая мысль, где я на сей раз очутился. При этом меня не отпускает досадное ощущение, что я не только уже в сознании, но еще и довольно трезв. Еще я чувствую облегчение от того, что не предвидится начала всем тем ужасам, что регулярно пляшут у меня перед глазами, когда я сплю. Ощущаю несколько очагов боли в моих затекших мышцах и суставах. Тот факт, что свет падает на меня почти отвесно, но никаких шумов, связанных с улицей или природой не слышно, приводит меня к выводу, что я, скорее всего, валяюсь на полу в своих апартаментах в Деревне Победителей. Стоит мне пошевелиться, и все мои напряженные мускулы дрожат и безмолвно воют в знак протеста. Деревянный пол под моими пальцами дает мне знать, что мои подозрения были не беспочвенны: я нахожусь в своей просторной, не обделенной окнами, прихожей. А стоит мне встать, и звон стаканов и бутылок вокруг красноречиво говорит о моих давешних занятиях: видимо, я уходил в порядочный, на пару-тройку дней, запой. Обычно в такие моменты моим следующим действием бывало, приняв вертикальное положение, обшарить дом в поисках оставшейся капитолийской выпивки, и затем, расположившись на диване в соседней комнате, продолжить возлияния с того самого места, где я прервался. Но тут уж мой желудок мне настойчиво напомнил, что я давненько не наполнял его ничем помимо алкоголя. На самом деле, я даже не припомню, когда и что я ел в последний раз. Наверное, что-нибудь из того, что приготовил для меня мальчишка. Пошатываясь на нетвердых ногах, я с надеждой по ходу заглянул на кухню. Но там не обнаружилось ни хлеба, ни булочек, ни печенюшек, которые бы меня ждали. Проклятье. Победитель, 74 Игры, Пол: мужской Я медленно нарезал хлеб, стараясь, чтобы все кусочки были одинаковы по толщине. Мне было сложно дождаться этого момента, второй половины дня, чтобы это сделать, хотя я и знал, что порежь я его сразу, утром, как только вынул из печи, и он зачерствеет. Меня терзало такое нетерпение, что я испек еще одну буханку, только чтобы себя занять. Она лежала сейчас, свежая и теплая, возле остывающего после томления в духовке гуся. Уверен, Хеймитч не откажется. Отыщись у Китнисс какой-нибудь особый тонкий фарфор, я был готов им воспользоваться. Хотя, опять же, я никогда не могу быть полностью уверен, с какими вещами связаны у нее какие-то воспоминания, и мне не хотелось бы ее расстраивать. Сегодняшний же день ведет нас в будущее, ведет нас к счастью. А у неё не так-то много воспоминаний, которые приносят ей не омраченную страданием радость. Так что вместо особой сервировки я раскладываю хлеб на обычную невзрачную тарелку, такую же, как и все прочие в ее буфете. Вовсе не фарфоровый сервиз превращает этот день в особенный. И вовсе не толщина ломтиков хлеба делает момент незабываемым. А то, что я снова могу находиться в одной комнате с ней, и снова не хочу ее больше никогда покидать. То, что она снова может себя чувствовать в моем присутствии комфортно, и отворачиваться, не беспокоясь, что здесь нет никого, кроме нас двоих. То, что теперь она почти что каждый день спускает поутру с кровати сначала одну ногу, потом другую, и, наконец, встает с постели. И то, что когда я смотрюсь в зеркало, я вижу в нем того, кто выжил, а не спятившего и растерянного парня, которому нет места в этом мире. По этим самым причинам и вопреки всему, через что нам пришлось пройти, мы хотим все остальное тоже встретить вместе, вдвоем. Я надеялся, что этот день настанет, с тех пор, как мне было пять лет. Но сравнивая то, что было со мной тогда, с тем, что есть у меня сейчас, я понимаю, что нынешние обстоятельства были бы совершенно недоступны пониманию тогдашнего мальчишки… Ни то, кто во все эти обстоятельства был вовлечен, ни то, какие сложные чувства этих людей обуревали, какие события и действия привели их к этой точке, сюда, в Двенадцатый. Бережно взяв в руки тарелку, я выхожу из дверей кухни и направляюсь в гостиную. Там меня ждет она. И это гораздо более реально, чем все, что юная версия меня могла когда-либо себе вообразить. Победитель, 74 Игры, Пол: женский Я стою у окна гостиной и пристально в него смотрю, вбирая в себя тишину и покой лежащего перед мной пейзажа. Такое ощущение, что все вокруг, и даже самый воздух, будто напряженно замерло в ожидании грядущего вместе со мной. А небеса того самого приглушенно оранжевого цвета, который любит Пит, и я обрадована тем, что мы отложили всё самое важное до наступления вечера. Весь этот день кажется невероятным. Ведь я так долго была уверена, что ничего такого мне не нужно. Когда-то я настойчиво себе это повторяла, и все казалось таким простым. Но простота моей жизни быстро меня покинула, пока в ней не остались одни лишь уловки, сплошные меры и контрмеры. Я уже толком и не могла уследить за тем, кто же я такая. Потом простота поселилась совсем в других вещах. Для меня теперь чувствовать себя в безопасности — значит быть рядом с Питом. Благополучие Пита стало одной из моих основных забот. И его присутствие зажигает во мне странное и совершенно фантастическое чувство: надежду. Теперь, когда он рядом, а я при этом знаю, каково это — его лишиться, я совершенно уверена, что именно это действительно мне нужно. В процессе ожидания скребу ногтями по шершавой поверхности подоконника. Я не столько нервничаю, сколько просто не могу поверить, что это все-таки случится, что нам это позволят. Я все еще жду раскатистых голосов, звучащих с неба, спускающихся планолетов, ловко замаскированных бомб, что предназначены мне на погибель. Теперь, когда я так сильно этого хочу, конечно, разве могут это допустить? Ведь у меня жестоко вырвали всех и вся, кроме него. Слышу, как он входит в комнату, и на миг замираю от ощущения важности того, что нам предстоит. Я ощущаю каждое его движение за моей спиной, чувствую каждый его шаг в сторону очага. Когда же я слышу приглушенный звон фарфора о дерево, я уже знаю, что он должно быть поставил блюдо с хлебом на низкий столик, и оборачиваюсь к нему. Из комнаты вдруг исчез весь воздух, и прежде всего — из моих легких. Он выглядит точно так же, как в любой другой день, не считая того. что одет во все самое лучшее из своего гардероба. Но все равно он по-прежнему Пит, мой Пит, и обменявшись со мной пристальным взглядом, он усаживается на колени у очага. Находиться в такой позе ему, должно быть, вовсе не легко, но, пока он опытной рукой превращает едва тлеющие угли в камине в яркий огонь, на лице у него отражается лишь чистая спокойная радость. Языки пламени быстро расцветают под его умелыми руками, и он немножечко приструнивает их, чтобы они могли как следует сослужить нам свою обжигающую службу. Теперь по комнате разлиты неяркие отблески золотого пламени, а за окном в небе светится догорающий оранжевый закат. Как будто его присутствие пронизывает в этот миг все вокруг меня. Оно всеобъемлющее, как и само его присутствие в моей жизни, но мне и не нужно, чтобы было как-то по-другому. Я бесшумно сижу возле него, не желая нарушить тишину. Эта неподвижность почти священна, и все недосказанное о том, что происходит, отражается сейчас в наших глазах. Взяв кусочек хлеба и разломив его пополам, и отдаю ему половину, и наши руки вместе тянутся к огню. Победитель, 50-е Игры Черт возьми, чем еще наш женишок может быть занят кроме выпечки? Да у меня на кухне по идее должны лежать горы всяких печенюшек и прочих сладких радостей. Проклиная все на чем свет стоит, я направляюсь к морозилке. Солнышко должна была там что-нибудь для меня оставить, не так уж много народу вернулось восстанавливать наш Дистрикт из руин, чтобы у нее не нашлось немного лишнего мясца для старого ментора, тем более что таскается на охоту в последнее время она весьма регулярно. Уже мысленно нарисовав себе добрый, жирный, чуть-чуть лежалый кусок мяса я глотаю слюнки. Пустой желудок урчит от предвкушения. Привидевшийся мне в мечтах кусок оленины такой аппетитный, что я не знаю даже — хватит ли мне сил и терпения как следует его поджарить. В морозильнике я обнаруживаю шиш с маслом. Должно быть, я разразился гневной малопристойной тирадой громче, чем хотел, потому что услыхал стук маленьких коготков по полу и увидел, как этот огромный рыжий зверюга, питомец нашего солнышка, со всех ног удирает с кухни. Вот и ладненько, а то я так голоден, что мог бы сейчас запросто схарчить даже эту чертову кошку. Похоже, мне в любом случае придется прогуляться. И есть только одно место, в котором гарантированно отыщется все, что мне нужно: кладовая Пита. И там наверняка полно всякой снеди, раз мальчишка каждое утро печет в своем доме, но ест и спит каждую ночь в доме у солнышка. Победитель, 74-е Игры, Пол: мужской Как бы ни важна была эта церемония, но само поджаривание хлеба заняло у нас всего лишь несколько минут. Мы планировали немного продлить свадебное празднование, устроив с Китнисс маленький пир, только для нас двоих. Она специально по такому случаю добыла здорового дикого гуся, которого я сейчас достаю из печи, чтобы он остыл, пока я раскладываю хлеб. И хотя горячий ужин сразу после церемонии был тщательно спланирован, все наши прежние намерения стремительно летят под откос. Китнисс кормит меня, давая надкусить кусочек хлеба… Потом и я возвращаю на тарелку поджаренный хлеб — уже со следами от ее укуса, а Китнисс берет меня за запястье и снова притягивает мою ладонь к себе. Она по очереди слизывает крошки с кончиков всех моих пальцев, и взгляд ее ярких серых глаз, глядящих в мои глаза, прожигает во мне дыру. Поначалу она просто дразнит, игриво касаясь моих пальцев языком. Но потом заходит на второй круг, целует их, слегка приоткрыв рот, и принимается посасывать. И по ее глазам я вижу, что она намеревается бросить мне этот сладкий вызов, который в любой другой момент я принял бы с великой радостью, но сейчас… она ведь так старалась ради этого гуся, и мы все распланировали на этот вечер…  — Китнисс, еда, — пытаюсь я протестовать, но одного легкого покусывания кончика моего большого пальца и одного проникновенного взгляда серых глаз достаточно, чтобы все планы отправились в тартарары. Пусть Китнисс и немногословна, но она всегда более чем ясно способна донести свою точку зрения. Мой взгляд прикован к изгибу ее губ, которые только что плотно были заняты кончиками моих пальцев. Мне снова хочется попробовать её на вкус. Я нежно провожу подушечкой большого пальца по ее нижней губе, и я не могу оторваться от созерцания того, как ее нежная плоть влажно касается моей. В этом кроется столько эротики, что это кажется почти что непристойным. И я уже тяжело дышу, когда выдавливаю в знак согласия:  — Ладно. Пальцы зарываются в волосы за ее ушами, а ладони поддерживают ее лицо, когда я прижимаюсь к ней губами. Мы утопаем в поцелуе, и наши губы пляшут нежный танец, ведя и подчиняясь, внезапно наступая и поспешно ретируясь, и ни и одного из нас нет явного преимущества на этом поле. И вот я уже тяну ее к себе на колени, оттолкнув в сторону низенький столик, который стоял у меня под боком. Теперь она вся в моих объятьях, прижата ко мне всем телом. Китнисс движется нетерпеливо, трется о выступ в моем паху и валит меня назад, пока я не оказываюсь в положении полулежа, опираясь спиной о шаткий столик. Она ненасытна, и делает все, чтобы мы сомкнулись плотнее, еще плотнее, и еще чуть-чуть. Такое положение далеко от удобного, но недвусмысленно говорит о том, как остро нам с ней приперло. Я тянусь, чтобы схватить с соседнего кресла одеяло, надеясь, что он хотя бы отчасти смягчит трение о жесткую поверхность пола, на котором мы вот-вот неизбежно окажемся. Одеяло едва успевает упасть на пол, а Китнисс уже — к моему вящему ужасу — выбралась из моих объятий. Но потом я вижу, что она срывает с себя блузку, которую надела специально для церемонии, и понимаю, зачем она это сделала. Разобравшись со своей одеждой, она берется и за мою рубашку, практически вырывая на ней пуговицы, настолько ей не терпится ее снять и дотронуться до моей кожи. Я тоже делаю резкий рывок, и ее собственные обтягивающие брючки сползают с ее мягкого места. И постепенно мне удается стянуть их и с бедер. Когда же она разделывается с пуговицами на моей рубашке, я захватываю ее ягодицы и притягиваю её к себе, освобождая ее ноги от брюк до конца. Те части ее тела, что пока что скрыты бельём, буквально корчатся и уже пылают, как будто она вся вот-вот вспыхнет, и я кончиками пальцев, всем своим существом чувствую жар разгорающегося между нами пламени. Вдруг Китнисс принимается покрывать мое лицо дождем из поцелуев, и одновременно ее пальцы берутся за ремень на моих брюках. Расстегнув его, она проникает в открывшийся зазор, и далее под покров моего белья, и громко стонет где-то возле моего уха, пока ее рука жадно меня ощупывает и гладит по всей длине. Но я хочу сделать все как следует. Мы занимаемся этим уже далеко не впервые, но день нашей свадьбы все-таки бывает только раз. Я хочу, чтобы мы с ней полностью соприкасались, и чтобы могли вместе испытать оргазм, если получится. Поэтому, несмотря на ее досадливое нетерпеливое поскуливание, я нежно отстраняюсь, чтобы без помех снять оставшуюся на мне одежду. Когда же мы оба оказываемся полностью обнаженными, наши тела снова встречаются, сливаются и двигаются в унисон. Китнисс вдыхает от удовольствия, трется об меня и тянется вперед, пока я не вхожу в нее. Оказавшись сверху, я сразу прижимаюсь лбом к ее лбу.  — Смотри на меня, — говорю я. Ее взгляд, который блуждал по комнате, когда она запрокидывала голову от очередного толчка, когда выгибалась подо мной всем телом, в тот же миг встречается с моим пристальным взглядом и остается прикованным к нему. И теперь, воодушевленный ее реакцией, я медленно толкаюсь вперед. И как и каждый раз, когда мы делаем это, я чувствую все ее нюансы каждой клеточкой тела. Но не успеваю я начать, как она зажмуривается от наплыва ощущений, приоткрыв губы и судорожно, неровно дыша. Я останавливаю свои движения, настаивая: - Нет, смотри на меня, — стоит мне остановится, Китнисс тут же прожигает меня взглядом, раздосадованная подобной заминкой. Но теперь, пригвоздив её взглядом и толкаясь в неё, я больше не теряю ощущения, что её глаза открыты и сосредоточены на мне. Усилия, которых это от нее требует, поистине невероятны, и когда я наконец полностью оказываюсь внутри, она уже тяжко дышит и вся дрожит. Но она все еще не отводит взгляд, так что я слегка сдаю назад и начинаю задавать нашим телам текучий, восторженный ритм. Победитель, 74-е Игры, Пол: женский Двигаясь вместе с Питом, я пребываю в состоянии абсолютного блаженства, а мой взгляд все еще прикован к его голубым радужкам - прямо надо мной. Он благоговейно шепчет: «Ты такая мокрая», вынимая пальцы из моих складок, куда они ныряли, чтобы помочь ему плавно в меня войти, чтобы теперь гладить мои груди. Я могу увидеть, как блестят, подтверждая его слова, в неровном свете огненных бликов в очаге кончики его пальцев. Он гладит большим пальцем выступающие холмы моей чувствительной плоти, а следом склоняет голову и направляет рукой мой сосок прямо себе в рот. Но он все еще не выпускает из виду мое лицо, разглядывая его сквозь ресницы и падающую со лба влажную от пота чёлку. Его глаза удовлетворенно сверкают, когда мой голос ломается, превращаясь в хныканье — как будто именно этого он и добивался. Не прекращая движения между моих ног, он вновь и вновь охаживает языком бутончик моего соска. Я же вцепилась ему в плечи, тесно прижимаясь к нему всем телом, чтобы хотя бы так подавить дрожь моих рук и ног. Когда его губы и язык выпускают меня, я пытаюсь отдышаться. Сквозь меня безудержно перекатываются невероятные ощущения, и Пит, который мне их доставляет, не оставляет своего напора. Его пальцы уже еле заметно скользят между моих бедер, нежнейшим образом касаясь таких чувствительных и возбуждённых мест, что это заставляет меня кричать. Рот Пита находит мой рот, и он дегустирует каждый мой вскрик, отпивает от каждого моего стона от каждого вздоха наслаждения, который он вбирает в себя. Я больше не в силах держать глаза открытыми в условиях приближающейся капитуляции. Пит это знает и с нетерпением потирает мой клитор.  — Я люблю тебя, — с трудом выдыхает он, и его напряжение превращает конец этого короткого заявления в подлинный рык. Я пытаюсь продержаться хотя бы еще чуть-чуть, чтобы ответить ему под стать, но я уже едва могу дышать. Я тяну руку чтобы коснуться его лица, чтобы он мог сфокусироваться на том, что я собираюсь сказать, на том, как отвечу взаимностью на его утверждение. Но стоит мне коснуться кончиками пальцев его щеки, погладить подушечкой большого пальца по краешку его открытого рта, как он делает рывок навстречу мне, и это перебрасывает меня через край. Успеваю вымолвить только: «Я…», прежде чем из моего горла вырывается чистый восторг, а мои руки начинают царапать его плечи, как будто я пытаюсь зачерпнуть побольше этого невероятного ощущения и утащить его в этот бурлящий запредельный водоворот вслед за собой. Но он за мной туда не падает, еще нет. Я извиваюсь под ним, из-за того, что он со мной творит, но еще и для того, чтобы ему было приятнее это видеть и чувствовать. Мое тело гудит и вибрирует под его напором, и все мои мышцы застывают, когда я бросаюсь глубже в его объятья. Он же ровно, основательно движется внутри меня, пока я пульсирую и трепещу, распадаясь на кусочки. Пылая лишь для него одного. Пока еще отголоски оргазма прокатываются через мое тело, Пит повторяет вопрос, который он задал мне, когда мы первый раз вот так с ним были вместе:  — Ты меня любишь. Правда или ложь? — тяжело выдыхает он. Мне остается только закатить глаза и рассмеяться. Я так счастлива, что звук подозрительно похож на глупое хихиканье. И он кажется мне совершенно незнакомым, хоть я и знаю, что это мой собственный голос. Не стоило ему об этом спрашивать — меня и так ужасно смущает то, что я не смогла произнести три этих коротких слова перед тем, как он отправил меня за грань.  — Правда, — отвечаю я с раздраженным придыханием, как будто выполняю тяжкую обязанность. Он же широко улыбается, упиваясь и моим ответом, и тем, как я его дразню, и своим очевидным господством над моим телом. И я не в силах скрыть ответную улыбку, хотя все еще пытаюсь восстановить дыхание. Я чуть приподнимаюсь, чтобы запечатлеть нежный поцелуй на его разгоряченном виске, и зарываюсь пальцами в его светлые локоны. Все тело Пита дрожит от переполняющих его чувств и пока неудовлетворенного желания. Он весь пылает, а тяжелое дыхание все так же овевает мою кожу. Я убираю пару выбившихся влажных прядей ему за ухо и шепчу слова одобрения, побуждая его продолжить. Припав к моей ключице и плечу, он двигается губами к чувствительным набухшим холмикам моих грудей, а потом вновь путешествует вверх, и принимается покусывать нежную кожу у меня на шее. Все мое тело по-прежнему покрыто влажной пеленой, но Питу, кажется, и дела нет до этого, когда он языком и губами ласкает поверхность моей кожи. Прежде чем я успеваю осознать происходящее, он выскальзывает из меня, и ставит меня на колени. Я не уверена, что вообще сейчас в состоянии удерживать тело вертикально, и я вся качаюсь на дрожащих руках и ногах. Он же, твердо удерживая меня за бедра, удерживает меня в этом положении и вновь ныряет внутрь, издав блаженный и благодарный вздох. Всхлипнув от внезапности этого вторжения я чувствую, как он задает своим движениям энергичный темп. Я не против. Наоборот. Даже не верится, как быстро меня снова охватывает это лихорадочное чувство наслаждения, но сейчас для меня это слишком, руки и ноги у меня подгибаются, и я оседаю на пол. Но Пит, не растерявшись, следует за мной вниз и продолжает начатое, притягивая мой таз к себе, чтобы я могла встретить его толчки. Я томно растекаюсь под ним, хотя и чувствую все его движения внутри себя, и позволяю ощущениям прокатываться через мое тело, мое возбуждение вновь нарастает и вновь достигает горячечного апогея. Победитель, 50 Игры Спотыкаясь на каждом шагу, я спускаюсь с крыльца и ступаю на мою загаженную лужайку. Она и раньше-то была малоопрятной, теперь же на ней валяются пустые бутылки и битые стаканы, что тоже явно ее не красит. В воздухе разлит аромат свежего, явно еще теплого хлеба, и у меня буквально слюнки текут, хотя от глотка свежего воздуха я захожусь в приступе истошного кашля. Видно, мальчишка опять, несмотря ни на что, нашел себе полезное занятие. Сегодня он, правда, припозднился с выпечкой, но мне и дела нет, раз в ближайшие несколько минут у меня в руках окажется буханка с пылу с жару. Хорошо, что он печет. Значит, приступа у него нет. Но, по мере того, как я иду к дому малыша, запах слабеет. Значит, хлеб пекли на кухне у нашего солнышка. Да уж. Вообще-то женишок там официально не проживает, хотя ни для кого не секрет, что ночует он теперь всегда исключительно у неё. А потом каждое утро послушно плетется назад к себе, чтобы днем печь и рисовать, чтобы вновь встретиться с ней ранним вечером. Но мне вообще-то начхать. Какая разница, на какой кухне приготовлена еда, которая так и просится в мой желудок. Стоит мне направиться к дому Китнисс, как я различаю еще один дразнящий аромат. Жаркое. Да это просто праздник какой-то! Суставы у меня нынче такие же неподатливые и жесткие, каким бывал парик у Эффи после упорной обработки лаком для волос, так что на лестнице перед входом я вынужден притормозить. Дверь как всегда открыта, и я попадаю в прихожую, такую же, как у меня и у мальчишки, разве что моя погрязнее будет. Поворачиваю налево и заруливаю в кухню, где и вижу то, что мне было нужно. Супер. Потрясающе. Хрустящая румяная корочка с легким оттенком темно-коричневого по краям. Мальчишка еще и в полотенце ее завернул, чтобы не остыло, прежде чем отнести мне. А рядом я вижу и еще один батон, с сухофруктами и орехами, уже частично нарезанный, и в нем явно не хватает пары кусочков. Кроме того, на кухонном столе расположилась сочная, уже приготовленная дичь, тушеная на сковороде с овощами, которые, наверняка придают ей дополнительную пикантность. Она прямо так и просится, чтобы ее разделали ножом и съели. И это подводит меня к закономерному вопросу: почему мне никто не принес хлеб, и отчего птица осталась без присмотра? Где обретаются мои непутевые подопечные? Потому что переводить еду впустую ни одному из них несвойственно. Надо отметить, что это Эффи вечно сует свой нос в чужие дела. А я просто любопытствую. Почувствуйте разницу. Она вечно волнуется и суетится, мне же в голову сразу приходит самое худшее, что только могло произойти, и нынешний случай не исключение. Так что мне представляется чрезвычайно важным немедленно их отыскать, особенно учитывая через что они прошли в своей жизни. В одном только Эффи меня и превосходит — в том, что она сама зовет «манерами». Мне же манеры вообще по барабану. Обычно от них никакого проку. Но она, заслышав шум из гостиной, для начала непременно бы постучала в дверной косяк. А я не стучусь. Просто вхожу. В этой части дома, слабее освещенной светом заходящего солнца, гораздо темнее. Ощущается чье-то присутствие, но кроме треска огня в камине до меня пока не доносится других звуков. Что-то не так? Может, мальчишка потерял контроль над собой и внезапно на неё напал. Нахмурив брови я делаю еще пару неслышных шагов вглубь комнаты. Неслышной поступью, с которой я сроднился еще с моих собственных Игр, я приближаюсь к центру гостиной. Здесь все освещено отблесками огня в очаге, который отбрасывает повсюду пляшущие тени. Но никого по-прежнему не видно. В конце концов, я что-то слышу. Нежный удовлетворенный вздох откуда-то из-под низкого столика. Заглядываю за диван, и мои брови невольно взлетают. Даже не знаю, почему такая возможность не пришла мне в голову. Особенно если учесть, что именно на такой исход для ни обоих я и надеялся. Думаю, я просто не привык к тому, что возможен и самый положительный сценарий. В отблесках пламени мне видно, как два тела тесно переплелись, запутавшись в одеялах на полу. Они движутся практически бесшумно, и оранжевые отблески играют на обнаженной коже. Нависая над распростертой на животе Китнисс, мальчик твердо держит ее за бедра, крепко прижимая к себе. Его губы движутся вдоль ее спины, и я различаю на ее лице отражение её ярких эмоций, ее же губы приоткрыты в безмолвном удовлетворении. Знаю, мне нужно исчезнуть. Мальчишка будет переживать, а девчонка освежует меня словно кролика, узнай они, что я их видел и сразу же не отвернулся. Но что-то приковывает меня к месту. Ровно четверть века вся моя убогая никчемная жизнь заключалась в наблюдении за трибутами. Я смотрел, как они мучаются от голода, истекают кровью, и погибают от всевозможных несказанно жестоких напастей, какие только можно вообразить. Наблюдал, как они корчились от боли, как их конечности дергались в мучительной агонии, когда их тело покидала жизнь. Слышал, как они задыхаются от страшной сухости во рту, умирая от обезвоживания. Видел, как они катаются по земле, не в силах найти убежище или добыть огня, чтобы согреться на лютом холоде. Я пережил сорок шесть таких смертей. Но я никогда прежде не видел, чтобы мои трибуты самозабвенно наслаждались жизнью. Судорожное нервное обжорство по пути в Капитолий не в счет. Так что это стало для меня чем-то совершенно новым. И на миг это повергает меня в ступор. Ведь как ментор я мониторил каждое движение своих подопечных, анализировал их сильные и слабые стороны, распознавал их способности и недостатки, и потом смотрел, как все это катилось в тартарары. И ни за кем я не наблюдал так долго и пристально, как за Питом и Китнисс. Потому что у нее был шанс, а он стал аномалией, потому что они выжили, и в них обоих было что-то совершенно неотразимое. Но здесь, сейчас они почти не похожи на себя прежних. Они выглядят такими молодыми и чистыми, сплетенные неразрывно своим желанием. Настолько поглощены друг другом, что легкомысленно и открыто распростерлись в своей полной уязвимости посреди комнаты, даже не заперевшись, ничего не опасаясь, как будто никогда и не были на Играх. И хотя я и наблюдал прежде эту парочку весьма близко, но обычно они всегда были придавлены грузом тревог и грозящих им опасностей. Порой на экране случались какие-то проблески — порой в пещере, затем на пляже — когда страхи и уловки ненадолго теряли всякое значение, но теперь все совсем не так. Теперь чувства захлестнули их без остатка. Малыш сосредоточен и уверен в том, что он делает так, как не был уже очень давно. А у солнышка невероятное для нее блаженное, расслабленное выражение лица, а глаза сверкают от счастья, когда она оборачивается, чтобы взглянуть на него. Она не замечает ничего вокруг. Она тянет руку назад и сжимает его бедро, и, должно быть, это движение что-то для них обоих значит, потому что он ее отпускает и переворачивает, и вот они уже снова вместе, лицом к лицу, сплетенные в объятии еще теснее, чем прежде. Солнышко нежно ощупывает его всего — волосы, лицо, плечи и спину, как будто хочет убедиться, что он действительно здесь, что он настоящий. Прежде я мог бы ожидать такого жеста скорее от мальчишки, но после Квартальной Бойни я более чем понимаю зачем это ей. Мальчик наклоняется, чтобы коснуться ее лица, просовывает между ними руку, и я все же отвожу глаза. И натыкаюсь взглядом на тарелку на низеньком столике рядом с ними. Ломтики поджаренного хлеба, надкусанные по одному разу. Вот так-так. Когда осознание весомости момента приходит ко мне, давя на плечи и наполняя грудь, я тихо пячусь прочь из комнаты. Если уж они что-то и заслужили, так это право насладиться своим счастьем в хотя бы относительном уединении. Последнее, что я успеваю заметить, это шрамы на стыке кусочков восстановленной кожи на их телах, напоминающих местами лоскутные одеяла. Шрамы эти похожи на сияющие, грубые швы, которыми прихвачены на живую нитку свет и тепло, заключенные в них обоих. Огненная девушка и паренёк, который ее воспламеняет, раздувая жар неизменно тлевшей в них страсти, угольки которой мерцают как будто впрямь у них под кожей. По пути я прихватываю на кухне предназначавшийся мне хлеб и раздумываю над будущностью дивного жареного гуся. Они там пока что заняты, а хорошее сочное мясо не может ждать так долго, оно же остывает. И я отламываю у птицы аппетитную ножку, надеясь, что они потом все свалят на кота. Я слишком голоден, чтобы вот так просто это оставить. И если уж на то пошло, они и сами будут рады попенять в первую очередь на этот комок шерсти. Победитель, 74 Игры, Пол: мужской Смена позы и то, что Китнисс не могла толком до меня дотронуться, довели меня почти до предела. Я выскальзываю из нее, когда она порывается повернуться ко мне лицом, но, когда я дотрагиваюсь до ее складок и ощущаю, как она во мне нуждается, я уже не могу ждать и снова резко и грубо вхожу в нее. Китнисс издает жалобный стон. Иногда я задаюсь вопросом: не повлиял ли на меня и в этом плане охмор. А что если он окрасил и то, как я занимаюсь любовью с Китнисс. Я отбрасываю эту мысль, и напоминаю себе, что на самом деле важно лишь то, что самой Китнисс нравится то, как я ее касаюсь, то, как овладеваю ей. А ей это нравится, судя по тому, как она меня крепче к себе прижимает, давит на меня, побуждая двигаться быстрее. Когда я иду ей навстречу, она затихает, и из ее губ мерно раздаются только негромкие короткие «ох». Я чувствую, что существую. Она напоминает мне о том, кто я на самом деле. И заставляет чувствовать себя любимым. Смотреть в ее ясные серые глаза, которые смотрят на меня с такой нежностью и доверием, хотя когда-то видели, как низко я пал, все равно что держаться за спасательный круг. Я что-то для нее значу, что-то важное. Несмотря на охмор, Китнисс видит и ценит во мне что-то такое, чего не замечала и не ценила раньше. Я прежде уже так привык к тому, что меня не любят, что мною пользуются, что я незваный гость, лишний и ничейный**. После того, как меня спасли, я стал еще и обузой, бомбой замедленного действия, и людей по понятным причинам бесило или смущало одно только мое присутствие. И я мучился еще и из-за этого. Теперь же, благодаря Китнисс, я чувствую себя желанным. Видеть это в ее глазах все равно, что обрести почву под ногами. Вокруг меня пляшут тени и приглушенный неровный свет, рожденный пламенем камина. Краешек моего глаза цепляет темноту, но это лишь благоуханная копна ее длинных волос, разметавшихся по полу. И в сгущающихся сумерках в комнате сияют лишь ее глаза, смотрящие на меня — влажные, бездонные — от которых я не могу отвести взгляда. Совсем скоро она снова начинает дрожать и напрягается как тетива лука в моих объятьях. И я уверен, что на этот раз ее оргазм был мягче и нежнее, чем предыдущий. Победитель, 74-е Игры, Пол: женский Мое учащенное дыхание сбивается, а ноги и руки безвольно падают как плети, когда пламя вновь полностью меня пожирает. Он же не прекращает двигаться внутри меня, продлевая мой оргазм, и я выгибаю навстречу ему бедра, встречая каждый его ритмичный толчок. И я тяну руки к месту пониже его спины, обхватываю твердые выступы ладонями, чтобы неотрывно следовать за ним. Хочу, чтобы он разделил со мной этот экстаз. Сжимаю пальцы, и Пит издает беспомощный крик, когда тоже ко мне присоединяется, кончает, и его толчки становятся беспорядочными. Наши глаза встречаются и я издаю короткий рыдающий стон так мне хорошо от ощущения, что он во мне, что мы с ним так вот соединены. Когда все стихает, мы просто лежим вдвоем, вместе. Я чувствую покой, тепло и безопасность, я чувствую надежду. То, что вновь случилось, ощущается как нечто очень личное и невероятно прекрасное, что растет между нами. Чем ближе мы становимся, тем ярче оно расцветает, медленно и чувственно прорастая в нас, скрепляя нас навеки. И это нечто, невыразимое и драгоценное, только и исключительно наше. Пит кладет голову мне на грудь, его рот снова в опасной близости от моего соска. Я снова ворошу пальцами его влажные волосы, снова лениво играю с его золотистыми кудрями, блестящими в свете камина. Мы медленно проваливаемся в сон — Пит все еще внутри меня — когда угасают последние отблески дня, а язычки пламени угольки в очаге мерцают и пульсируют. Победитель, 50 Игры Дома я скрючившись сижу на диване, водрузив хлеб себе на брюхо, а гусиную ножку держа в руке. Обычно я поглощаю пищу более изысканно, но сейчас я слишком занят охватившими меня смутными переживаниями. Не могу пока толком в них разобраться. Это не столько горечь оттого, что моя доля Победителя, того, кто выжил, обрекла меня на одиночество, что со всем мне пришлось справляться самому, тогда как у них всегда был рядом тот, кто их поймет. Это другое. Меня не оттолкнуло и не возбудило то, что я увидел. Это задело меня гораздо глубже, чем просто на таком вот уровне. И я продолжаю копаться в этом глубже. Ничего удивительного, что этой парой и тем, что они делали, был покорен весь Панем. В них, когда они оказывались вместе, было что-то возглашающее: «Замрите, смотрите. Здесь происходит нечто значительное, исполненное достоинства и заслуг». Их связь напрашивалась на то, чтобы иметь свидетелей. Ее должны были созерцать, к вящему огорчению девчонки, как нечто драгоценное и редкое. Не было никакого сомнения в том, что они бесконечно любили друг друга, и хотя солнышко долго отказывалась себе в этом признаваться, с ее стороны это тоже было именно так. То, что они беспокоились друг о друге с самого начала, было мне совершенно очевидно. Но условия задачи неизменно были сформулированы так, что в ответе все время содержалось страдание. Может быть сейчас, в этом обновленном Панеме, подобные чувства могут быть основаны на чем-то другом, кроме долга и преданности. Может быть, теперь они даже могут по-настоящему расцвети. И я помог эти чувства защитить. Конечно, мне не стоит притворяться, что я же и не ставил их под угрозу, не поставив их в известность о заговоре и не сумев вытащить мальчишку с арены Квартальной Бойни. Я пытался искупить свои грехи перед ними, заботясь о них обоих, или хотя бы об одном из них, пока они не умудрились приползти друг к другу назад и не начали снова сближаться, прорастать друг в друга. Это гораздо больше, чем я мог от себя ожидать. После всех этих лет в качестве ментора моим главным правилом было — не привязываться к трибутам. Дети из Двенадцатого не могли выжить на Играх. Никогда. За двадцать пять лет мои глаза успели насмотреться, их заставили смотреть на самые ужасные страдания и смерти моих подопечных. Я думал уже, ничего не может быть хуже. И потом появились Пит и Китнисс. Они не умерли, хотя мальчишка был к этому близок, но его тело выдержало. И я не знал куда себя девать после их первых Игр. Мне не нужно было больше изводить себя и мучиться из-за потери еще двух трибутов. Мальчик остался без ноги, но все равно это было чудом — сразу двоих с арены прежде никогда ещё не выпускали. И было еще двадцать два чужих трибута, которым повезло гораздо меньше. Но что-то вместо прежнего презрения к себе теперь еще сильнее грызло меня изнутри — и этим чем-то был крошечный лучик надежды. Надежды, что все может измениться. И одна мысль об этом порождала ужас, беспримесный и всеобъемлющий. Потому что они все еще были в опасности. Мои два проблеска успеха все еще находились под постоянной угрозой. И теперь я их хорошо знал. Они коварно пробрались мне в самое сердце. И это было жутко. А так как дело было в Панеме, все становилось час от часу ужаснее. Сноу устроил посмешище из маленького, висящего на волоске, кусочка надежды, что на короткое время занял освободившееся место в моей душе. Все менялось далеко не так быстро, как было нужно. Поэтому мы и включили несчастных влюбленных в наши планы. Один из них или оба сразу должны были стать символом, стать Сойкой-пересмешницей. Затем мне много раз казалось, что я вот-вот их потеряю так или иначе во всей этой кровавой заварухе — на Бойне, в месиве восстания. Я и не думал, что они смогут продержаться так долго. Но их умение держать удар и приспосабливаться оказались поразительны. Поэтому видеть теперь, что они счастливы и растворены друг в друге, для меня настоящий бальзам на раны, это зрелище способно меня зачаровать и излечить мне душу. Теперь я могу больше за них не тревожиться. Могу больше не искать во всем подвоха, не ждать каждый день новых опасностей и бед. Это дарует мне чувство невиданной свободы. В окошко кто-то скребется, и через стекло я различаю неуклюжую рыжую тушку, которая воюет со щеколдой, явно собираясь вторгнуться ко мне. Я запер окно, как только вернулся, назло привычке мальчишки открывать любое окно, рядом с которым он находится. Учитывая это, все окна в доме нашего солнышка, конечно, нараспашку. Вздохнув, я поднимаюсь на ноги и даю это твари просочиться. - Что, вышвырнули, гадкий нарушитель спокойствия? Или, может быть, ты тоже мудро решил по-тихому временно ретироваться? Лютик меня игнорирует и ту же располагается на диване, где я оставил гусиную ножку. — Ну, — подвигаюсь я. — Можешь остаться, — Все-таки я первый сегодня побыл незваным гостем, еще прежде Лютика. Повернувшись, чтобы закрыть окно, замечаю, что все рамы в доме напротив распахнуты, что, без сомнения свидетельствует о присутствии там малыша.  — Привет соседям, — бормочу я, невольно выгибая уголки губ. Я возвращаюсь на диван и хватаю свою провизию, пока ею не занялся кот. Тот же лениво умывается лапкой и язычком. Наверное, он и без того сыт, весь день добывал мышей в городских развалинах. Меня переполняют чувство удовлетворения, даже завершенности. Разве не к этому я пытался подвести их все эти годы? Не для этого ли я старался сохранить им жизнь? Для будущего, полного надежды и возможностей, не важно — были бы они вместе или каждый сам по себе… Сложно даже поверить, что я когда-то посмел себе его вообразить, допустить, что это сбудется. До сих пор сложно поверить, что это достижимо. Двое всеми брошенных детей прошли через все это при моем скромном содействии, и у них все еще остался шанс на счастье. Почти весь остальной дистрикт опустошен и безлюден, напоминая нам о цене такой свободы. Но другие со временем вернутся и построят себе новые жилища, новую жизнь. Темное жирное мясо, которое я ем, ужасно вкусное. Даже не могу припомнить, когда я в последний раз лакомился гусятиной. Дикие гуси в нашем Двенадцатом не селятся, только пролетают мимо на зимовку. Но мне определённо стоит есть такое мясо чаще. Может, завести себе выводок гусей? Разве это трудно? — Ты будешь от этого в восторге, правда ведь? — спрашиваю я своего гостя со значением. — Только представь, здоровые толстые мешки перьев будут ковылять здесь на коротких ножках. Я предлагаю Лютики еще не обглоданную мной до конца косточку от гусиной ножки, вместо того, чтобы дочиста умять ее самому, и котяра, конечно, принимает мой дар, но не выражает ни намека на благодарность.  — Эти два влюбленных голубка теперь в порядке. Я им уже больше не особо нужен. Так что я мог бы найти себе другое занятие. Кот смотрит на меня своими грязно-зелеными глазами с таким выражением, как будто не верит мне ни на грош. - Ага, ты прав, это смешно, — признаю я. — Рано или поздно у них определённо появятся птенцы. И, конечно же, им все еще будет нужен кто-то вроде няньки. Кот же, управившись с костью, снова начинает себя вылизывать.  — Но я не собираюсь менять им подгузники! Даже не притронусь! — заявляю я, тыкая пальцем в его сторону. Взъерошенный зверь меряет меня скептическим и при этом в высшей степени равнодушным взглядом, свойственным исключительно кошкам. Я открываю бутылку хорошего пойла, чтобы отпраздновать это дело, но пить много не собираюсь. В моем животе уже плещется приятное теплое чувство. И если бы не знал себя как облупленного, я бы подумал, что это счастье.  — За нашу сладкую парочку, да? — провозглашаю я тост, салютуя бутылкой в сторону котяры. Делаю большой глоток и рыгаю. Оторвав от буханки аппетитные кусочки, я отправляю их в рот и тем завершаю этот памятный день. Хорошая вещь, стоящая и я постарался, чтобы она стала возможной. Теперь и в моей душе может наступить мир. Впервые с самых моих таких далеких Игр я понимаю, что смогу сегодня заснуть без жидкого снотворного. Кошмары, без сомнения, завтра вернутся, но на сегодняшнюю ночь на этой омытой революцией стороне забытого богом земного шарика мне предоставлена отсрочка. Её дали мне эти двое, которые не просто выжили, но и опять живут. И я позволяю своим векам опуститься, не утруждаясь даже тем, чтобы устроиться на диване поудобнее, и дыхание мое становится медленным и глубоким. Напряженные мышцы шеи размягчаются, и я спокойно погружаюсь в сон. Конец