Инфамия

Рим, 134 год н.э. Толпа неистовствует. Первый бой вот-вот должен начаться, и стены арены Большого цирка сотрясаются от криков и рукоплесканий; в шуме невозможно отличить глумливый свист юношей от зовущих и взволнованных выкриков девушек, оживленного гомона собравшихся горожан, пытающихся переорать остальных. Воздух буквально гудит от напряжения, кажется, что его даже можно потрогать руками. В камере под трибунами Джон Уотсон наклоняет голову. Трудно сосредоточиться в такой обстановке, но это необходимо, чтобы подготовиться к бою. От гуляющего по крови адреналина в голове шумит, и он может думать только о том, что ожидает снаружи. — Нервничаешь, Уотсон? — спрашивает один из гладиаторов, нарочно задевая его плечом. Джон мягко улыбается в ответ. — А я должен нервничать? На губах мужчины расцветает жуткая усмешка; из того, что Джон слышал из гладиаторской ямы, едва различая слова в хихиканье и неумелом флирте: он самый опытный из бойцов. Он дерзок и самонадеян — Джон заметил это, прогуливаясь по камере и разминая левую ногу. — Говорят, там будет сам Шерлок Холмс! Сердце Джона сбивается с привычного ритма, пропуская удар и тут же ускоряясь, будто желая наверстать упущенное. Шерлок Холмс. Что он тут забыл? Джон не единственный новый боец сегодня, а император предпочитал появляться на более грандиозных схватках. К тому же Шерлок Холмс, заняв трон более десяти лет назад — он унаследовал титул, когда его старший брат отказался править после смерти отца — никогда и ни в чем не следовал традициям. Отчасти поэтому он и был любимцем народа. И все же Джон слышал, будто Холмс не посещает тривиальные бои, только те, что организовывали специально для него. И уж тем более, каждый его приезд сопровождался роскошной процессией. Что-то должно произойти, и Джон отчаянно не хочет в этом участвовать. — Ясно, — говорит Джон, и в его тоне слышится четкое «разговор окончен». Собеседник переминается с ноги на ногу, высмаркивается, шмыгает носом. Видно, что он хотел бы еще многое сказать, но Джон этой возможности лишил. Уголок его губ приподнимается в ухмылке. Джон качает головой и пытается отойти, но гладиатор хватает его за левое плечо, заставляя оставаться неподвижным. Сжимая пальцами то место, где от застарелой раны остался плотный узловатый рубец. — Он тебя возненавидит, — он смачно харкает Джону под ноги. — Они все тебя возненавидят. Ведь ты был одним из них, мог иметь все, что пожелаешь, но решил стать ничтожеством. А все потому, что кто-то прикончил твою жену-шлюху. Перед глазами тут же оживают воспоминания, сменяя друг друга. «Платье Мэри белое и ярко-оранжевое, того пылающего оттенка, что мог затмить и тысячу солнц, но глаза ее сверкают намного сильнее; лицо обрамляют густые волосы, заплетенные в тугие косы, и церемониальное покрывало. Сейчас их брачная ночь, и Мэри так весела и раскована… Ее отец смеется, когда жрец запинается на словах. Она говорит уверенно и четко: — Где ты Гай, буду я Гайя. Как ты мой мужчина, так и я твоя женщина! Свечи повсюду в комнатах дома, который они будут делить, блики от пламени играют на лице Мэри; он расплетает ей косы, темно-рыжие густые волосы падают на плечи, касаются щек — Джон с самого первого дня, как увидел ее, желал запустить в них пальцы. Он тянет Мэри на себя с улыбкой, с губ срывается удовлетворенный вздох, когда она прижимается к его груди». «Руки Мэри в муке, яйцах и кунжуте, на щеке белый смазанный след; она смотрит на Джона, ее смуглые щеки раскраснелись из-за жара очага. Маленькие пухлые губки, закушенные во время работы, растягиваются в улыбке, едва Мэри его замечает; стряхнув тесто с пальцев, она бросается к нему обниматься. За многие месяцы счастливого брака это стало традицией. Лучшего и желать нельзя». «Веснушчатые щеки Мэри блестят от слез, великолепные кудри потемнели от пота и липнут ко лбу: повитуха уносит мертворожденного. Прижимая любимую к себе, Джон чувствует, как сотрясается ее тело от рыданий». «Мэри, Мэри, Мэри». «Широко распахнутые голубые глаза Мэри безжизненно смотрят в небо, лучи рассветного солнца придают ее коже нездоровый восковой оттенок по мере того, как оно поднимается над возвышающимися над телом домами. Вокруг стоит густой аромат крови, грязная пыльная дорога скользкая от темно-бурых потеков. Никто ничего не видел. Крик стынет на губах, эхом отражаясь от стен, не в силах найти выход из переулка». «Он чувствует себя так, будто совершил самое настоящее предательство, когда последний верный ему человек советует, сверля своими темными глазами, сдаться и забыть. Начать жизнь с чистого листа». Джон Уотсон поднимает голову, окидывая взглядом неповоротливого, мускулистого гладиатора перед собой, и отворачивается. Его собеседник разочарованно, с легкой ноткой возмущения, фыркает, но, видимо, понимает не произнесенное вслух: «Провались во тьму Эреба!» Джон знает, что несколько месяцев назад, когда ему предложили начать все сначала, подразумевалось другое. И уж точно тот совет не должен был заставить его позабыть об остатках собственной семьи и отказаться от прав гражданина Рима. Но именно это было необходимо ему. Спустя семь месяцев с того момента, как убили Мэри, он обратился к ланисте ближайшей школы, стал гладиатором. Джон сосредотачивался только на схватках, пусть и учебных, изматывал свое тело до предела. Инфамия, которая означала потерю всех гражданских прав за занятие такой профессией, мало пугала Джона; в его жизни остались только жажда битвы и кровь павших. Пусть город презирает его. Пусть Шерлок Холмс и все патриции, всадники и матроны плюют в его сторону. Хотя… Джон уже встречался с императором. Шерлок Холмс ни капли не походил на отца. Ланиста, говоря о неотъемлемых от человека стремлениях стать лучше всех и добиться успеха, косится в сторону Уотсона: он — вызов установленному порядку вещей. И все же Джон думает не о том, что хочет выступить как можно лучше, а о том, что не хочет умирать перед Шерлоком Холмсом. Он хочет произвести впечатление. Такое, как когда-то император произвел на него самого. «Мэри, совсем еще малышка, рыдает на улице; Джон, не намного ее старше, со страхом наблюдает, как темноволосый юноша в белой тоге с пурпурной полосой опускает руку, гладит девочку по щеке, желая успокоить». Он вскидывает голову, когда ланиста стучит по решеткам их камер, призывая к тишине, чтобы выступить самому; скрестив руки на груди, тот ждет, пока все утихнут и обратят на него внимание. Диммок невысок для ланисты, его поджарый мускулистый торс оголен, властный взгляд темных глаз скользит по гладиаторам. — Да, — наконец-то произносит он четко и достаточно резко. — Император будет присутствовать на схватках. Отнеситесь к нему с должным уважением, или ваши пляски на арене цирка закончатся раньше, чем вы рассчитываете, — он обводит взглядом гладиаторов, пока, наконец, не останавливается на Джоне. Слышатся чьи-то смешки. — И почему же наш Господин и Бог одаряет нас своим присутствием? — неповоротливый гладиатор, который пытался спровоцировать Джона Уотсона, шаркает ногой. Диммок впивается в него взглядом. — Мне не сообщали, — негромко говорит он, — но, думаю, он ищет новых бойцов для своей школы. Надеюсь, мне не нужно объяснять, как много славы это вам принесет? Джон не в силах сдержать проскользнувшую по позвоночнику дрожь волнения. Быть гладиатором императорской школы означает биться с по-настоящему умелыми воинами, а не такими как они, выживающими на арене только благодаря инстинктам и щиту в руке. Он снова смотрит на ланисту, и взгляд его светлых орехово-карих глаз полон решимости. Раздается сигнал рожка. Его задевают плечами и толкают, когда он поворачивается, чтобы выйти на поле; Джон подмечает, куда можно ударить: болевые точки, артерии, слабые места в защите, оставшиеся даже после упорных тренировок. Гладиаторы еще не знают, что уже проиграли. _____ Большой цирк - арена, построенная, по преданию, римским царем Луцием Тарквинием Приском (Тарквинием Древним). Находилась между Палатинским и Аветинским холмами. Занимала в длину около 650 метров и в ширину около 150. Крупнейший ипподром (самый первый в мире кольцевой ипподром), на котором одновременно в скачках могло участвовать 12 колесниц. В нем помещалось к 134 году около полумиллиона жителей и гостей Древнего Рима. Кроме постоянных лож для знати за скачками могли сидя наблюдать 250 тысяч плебсов, ровно столько же было и стоячих мест. Он стал менее популярен с появлением амфитеатра Флавия (Колизея). На этом же месте, по другим легендам, происходило похищение сабинянок и похищение скота Геркулеса.