Туман

Некоторые воспоминания или, вернее будет сказать, их осколки, сравнимые, пожалуй, лишь с работами лучших муранских мастеров – больше похожи на сон, где грани между реальностью и фантазией зачастую смазываются, что так или иначе становится причиной явлений более удивительных, чем можно себе представить во время бодрствования, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Когда руку Оливера обожгло болью, какой ему ещё не приходилось испытывать за свою короткую жизнь, мальчик, пусть и привычный ко многому, не смог удержаться в сознании: из-за ранения, обозначившегося в мгновение окрасившимся кровью рукавом рубашки, слишком внезапно нахлынула слабость, видимо в качестве защитной реакции организма. О том, как падал, неминуемо ударяясь о деревянные ступени лестницы, на которую едва начал подниматься, приходилось лишь догадываться впоследствии, замечая расцветшие уродливыми цветами синяки по всему телу и ощущая боль чуть ниже затылка: волосы хоть и скрывали последствия удара, результат оставался тем же. Лихорадка не отпускала следующие два дня, так ему сказали, но для Оливера она длилась, кажется, вечность: голова была тяжёлой, как и всё тело, словно на него давили тонны и тонны воды, не давая пошевелить и пальцем; бросало то в жар, то в холод, как если бы кто заталкивал его в пылающую печь кочегара, а потом, сразу же, без промедления, окунал в морионовые воды бесстрастной Темзы. Мальчика бил озноб, какой является неотъемлемым спутником лихорадки: когда кровь несётся по венам раскалённой лавой, а воздух кажется холоднее льда; беспрестанно хотелось пить, но Оливер не представлял, как можно обличить желание в просьбу: он не помнил, как это, говорить, а временами, кажется, забывал, как дышать. Но ему отчётливо запомнилось другое: мокрые и холодные прикосновения к своему лбу, чьи-то ловкие руки, меняющие повязку на руке, поправляющие одеяло; помнил прикосновение чьих-то мягких, тёплых губ к своим губам и долгожданную влагу на пересохшем языке – как когда-то, так и в эти моменты, он принимал заботу за обманчиво-непостоянное сновидение, потому что за недолгую жизнь на его долю выпало гораздо меньше ласки, чем должно получить ребёнку. И мальчик мелочно мечтал никогда не проснуться, только бы не возвращаться в ту жестокую реальность, где никому не было до него дела. Солнце исчезло за горизонтом во второй раз с момента провалившейся кражи в доме мистера Браунлоу: отсветы его ещё тлели красно-оранжевыми углями, освещая гряду грязно-серых облаков, медленно ползущих по бесцветно-серому низкому небу, но лабиринты грязных улиц уже тонули в постепенно набирающих силу сумерках и молочно-белом тумане. Он брал начало от набережной и, цепляясь холодными липкими пальцам за парапеты и оббитые ступени, постепенно поднимался выше, растекаясь по улицам густой влажной дымкой: чем темнее становилось, тем всё больше случайные прохожие напоминали безликие уродливые манекены несуразной формы, словно бы белоснежный призрак сырости брал на себя ответственность за то, чтобы обличить всё то, что обыкновенно прячут глубоко внутри, цепляя на себя сотню правдоподобных и не очень масок. Впрочем, в то же время он успешно скрывал сотни грязных в своей сути поступков, смазывая чёткость и определяя зыбкие границы хитросплетений трущоб, куда честному человеку путь заказан. На одной из таких улиц, в некогда роскошном, но теперь брошенном на произвол судьбы, как и люди здесь обитающие, доме Оливер и пришёл в себя, всё же обыграв смерть на этот раз. Было жарко натоплено, но от углей, тлеющих в камине, и огарка свечи на колченогой табуретке, приткнутой к кровати, было совсем мало света, из-за чего мальчик не мог видеть ни серых и грязных стен, покрывшихся от сырости мхом и плесенью – обычно здесь не так тщательно следили за поддержанием должной температуры и уровнем влажности – ни нищенской обстановки, вообще ничего. Возможно, это пошло ему на пользу, сохранив от части реальности, рухнувшей многотонной наковальней сразу по пробуждению. Раненая рука отдавала тупой болью, усиливавшейся даже от случайного движения пальцев, в горле пересохло и от того горело так, словно бы Оливеру пришлось наглотаться морской воды. Но стоило ему едва пошевелиться, с целью, для начала, хотя бы сесть, дверь в комнату открылась с неприятным скрипом и в комнату скользнула тень, при приближении оказавшаяся Плутом. Правда, сейчас он мало напоминал себя, такого, каким обычно представлялся посторонним: без привычного цилиндра и залихватского плаща, несколько растрёпанный и, судя по всему, ужасно уставший. - Очухался? – как бы невзначай бросил он, проходя мимо кровати Оливера. – Я уж думал, ты тут помрёшь, несмотря на все мои и Феджина усилия. Оливер не нашёл в себе сил на ответ, на чём юный вор вряд ли заострил внимание. Через минуту он, впрочем, вернулся, но уже с маленькой жестяной фляжкой в руке: в такие, обычно, достойные английские джентльмены наливают джин или бренди, добавляя потом эти горячительные напитки в чай, для аромата, как они любят выражаться. Правда, судя по щедрому жесту Плута – он тут же протянул жестянку Оливеру - считавшего себя именно таким, достойным джентльменом, сейчас там была именно вода. Жидкость оказалась степлившейся, с металлическим привкусом, но мальчишке казалось, что вкуснее он в жизни ничего не пил: вода смягчала ощущение болезненной сухости, постепенно избавляя от него совсем, и казалось, что лучше и быть не может. – Спасибо, – тихо, всё ещё хрипло от долгого молчания, проронил он, возвращая фляжку. – Мне показалось, здесь была Нэнси… Оливер не знал в точности, почему решил, что за ним ухаживала эта несколько странная девушка. Может, потому, что у неё, он это чувствовал, была слишком добрая для жизни в таком злачном месте душа, пусть и отравленная влиянием безжалостных улиц: что-то во всей ней, по-матерински тёплое, заставляло верить, что это так, да и именно она пыталась встать на его защиту, единственная из всех, кого он здесь знал. – Нэнси? Причём тут она? – Плут, удобно расположившийся в старом кресле, стоявшем рядом с кроватью, кажется, удивился. – Здесь только я, да Феджин пару раз заходил взглянуть, живой ли ты ещё. И замолчали. Возражать и что-то доказывать Оливер не умел, а уж сказать, что это уж точно всё выдумки, было неудобно: Джек вовсе не казался таким плохим, каким мог бы показаться со стороны – хитрым, наглым да, но не злым или каким-то пугающим. – Вру, думаешь? – юный вор подался вперёд, стараясь поймать взгляд Оливера, чего никак получиться не могло, потому что у мальчика наконец-то получилось сесть и он, пытаясь привыкнуть к кардинальной перемене положения, мало на что обращал внимание. – Хочешь, докажу, что здесь и запаха Нэнси не было? Губы у Джека оказались мягкими, тёплыми, с привкусом табака, а в ловких движениях тонких пальцев, зарывшихся в волосы на затылке, узнавались знакомые движения знающего своё дело карманника: именно эту непривычную, едва ли знакомую ему прежде ласку Оливер хорошо запомнил из своего недавнего сна. И всё же теперь это было совсем иначе, нежели способ передать воду. Уже знакомые прикосновения влажных губ дополнились осторожными движениями чужого языка по кромке зубов и глубже, настойчивее: чувство касания и ловкого скольжения по собственному языку, ощущение чужого горячего рта – слишком ново и слишком много для ещё совсем неискушённого мальчишки, никогда прежде ничего подобного не испытывавшего, и от того настолько желанно, что хочется вообще ни о чём не думать: закрыть глаза и придвинуться ещё ближе, цепляясь непослушными пальцами здоровой руки за чужое плечо, сминать тонкую ткань великоватой Джеку рубашки… Юный вор отстранился совершенно неожиданно, отодвинувшись на несколько дюймов: – Не Нэнси, верно, – криво усмехается он, но без привычной доли иронии, и это смягчает насмешку. Плут – он такой, сложно понять, что творится в его голове в ту или иную минуту, где в нём настоящее, а где профессиональное притворство, и с какого ракурса он смотрит на мир, в котором каждый день нужно сражаться за свою жалкую в мировом масштабе жизнь. Но Оливер сейчас вовсе об этом не думает, только прижимается к чужой груди и слушает спокойное дыхание, обдающее теплом его лохматую макушку: они просто сидят в тёмной комнате – тусклый огонёк свечи уже давно погас, захлебнувшись в растопленном воске – погрузившись в какое-то уютное, нужное обоим молчание. Завтра принесёт с собой новые лишения и оденет на них привычные маски, а эту ночь раз и навсегда скроет густой лондонский туман непроницаемым белым саваном: Оливер, он знал это, больше никогда не увидит Джека таким… настоящим и настолько честным с ним и самим собой. Жизнь каждого из мальчиков пойдёт своим чередом, так, как уготовано, а тайна со временем станет одним из тех воспоминаний, которые больше похожи на до странности яркий и детальный сон, от которого сладко щемит в груди при мысли, что он мог бы оказаться реальностью.