Тысяча и одна причина ненавидеть тебя

— Я, конечно, знал, что ты поехавшая, — начал было Лютов, пододвигая бутылку рома к себе, — но чтобы настолько. Да-а-а, удивила. — Заткнись. Я отхлебнула из стакана и растёрла нос рукавом. Дерьмовый вкус. Когда я делаю новые глотки, меня всё больше скрючивает от отвращения, но я всё больше и больше расслабляюсь. Так и начинается женский алкоголизм. Я откинулась на высоком стуле у барной стойки и поглядела на Лютова. Более пьяным и спокойным я его не видела ещё никогда. С трудом переведя голову по направлению к полкам, заставленными всевозможными напитками и забытыми вещами вроде плеера или носков, я ощутила, что меня скоро вырвет. — Ну и куда блевать? — Чёрный рассмеялся. — Рудик будто нормальным человеком стала. — Парень отлепил свою щёку от бутылки и вяло спросил: — Парни, кто-то проводит женщину до блевальни? Гимнаст развалился на диване и почесывал лодыжку, а змей странно хохотал, разглядывая пачку гликодина. Блондина в помещении вообще не оказалось. В моём рту начала скапливаться желчь, и я поняла: либо сейчас, либо никогда. Неожиданно прытко выбежав на крыльцо, я опорожнилась у мусорки, плююсь. Лютов закуривает и садится рядом. — Знаешь, Мила, жизнь — та еще поблядуха. Я тебе говорю это как человек, которому от нее досталось. — Он хекнул и вытащил из кармана пачку Бонда. — На, чтоб дерьмо во рту сменилось более приятным дерьмом. — Минералочки не найдется? — Здесь тебе не буфет, Рудик. Чёрный сунул мне в рот сигарету и прикурил. Я выпустила струю дыма и сделала глубокую затяжку, не закашлявшись, — так я была пьяна. Посидели. Стало холодно. На соседней улице завыли собаки. — Не понимаю, зачем ты вскрываешься. Тебе, что, боли мало? — Видя, как я отнимаю сигарету от рта, он замахал рукой, будто отгоняя муху от лица. — Не отвечай: мне не интересно. Молчание. — Так я вот о чём, Белоснежка. Ты, — он указал на меня окурком, чуть не подпалив волосы, — села только на краешек хуя, понимаешь? Рано выть. Ты слишком мелкая пиздючка, чтобы убиваться по несбыточному. Ты просто жалеешь себя, пытаешься искупить свою вину, сидя на жопе и ничего не делая. Хочу разочаровать: так не бывает. — Нил затянулся и выдохнул сквозь зубы: — Неудачница. Лучше бы использовала свой болевой порог для чего-то более полезного. — Да что ты знаешь, папенькин сынок? — Я знаю, как пахнет горящий человеческий жир. — Я тоже. Я вкручиваю окурок в асфальт, холодно. Откуда ему знать? Он, что, чей-то дом спалил? Невозможно. Не может быть, чтобы кто-нибудь мог понять меня. Я смотрю на него, и слова одно за другим выходят против моей воли, мы почти синхронно произносим: — Пожар в доме. — Авария. — Что бы ты сказала, если бы узнала, что сидишь рядом с убийцей? — Я бы ответила, что понимаю, каково это. Лютов встал и направился в помещение, остановился в дверях, бросив: — Иди домой. И я пошла. Было около десяти вечера, голова была пуста, и я понятия не имела, что я скажу Акулине. Хотя так ли это важно? Я устала контролировать свои действия, следить за тем, чтобы никого не обидеть, не напрячь. А кому-нибудь вообще есть дело, обидит он меня или нет? Я так устала быть хорошей: наверное, это не мой стиль. Каблук сломался. И хер с этими туфлями — они мне никогда не нравились. На самом деле я ни капли не женственна: мне не нравятся наряды в стиле конфетной девочки, которые покупает мне опекунша, осуществляя за счёт этого свои подсознательные желания; меня тошнит от разговоров о косметике, котичках и чужих парнях. Вот, серьёзно, обсуждать, что ли, нечего? Кажется, Белоснежка, хоть и чуть-чуть, перестаёт себе врать.